Религиозный кризис

Может показаться, что король, установивший абсолютную власть в своем государстве, устранил все препоны на пути и руководствовался исключительно личными желаниями, ничего не опасаясь и не видя перед собой никаких препятствий. Угодливые придворные и литераторы превозносили его мудрость и величие, потоки лести приобретали все более грандиозные объемы, жаждавшие королевской милости были готовы буквально стелиться перед ним, женщины забывали обо всем, лишь бы удостоиться чести быть замеченными королем. Однако один несокрушимый бастион Людовик никак не мог ни обойти, ни взять измором, ибо церковь, авторитетнейший институт, не одобряла неправедный образ жизни помазанника Божиего.

В тридцать семь лет, в расцвете сил, гордый завоеватель, опьяненный своим могуществом, не сохранил от своего христианского воспитания ничего, кроме поверхностной набожности, религии чистой формы и обычаев, не питаемых никаким глубоким источником. Религиозные обряды не пустили глубоких корней ни в его уме, ни в сердце. Разумеется, Людовик никогда не был вольнодумцем или атеистом, просто-напросто проявляя в отношении религии вульгарное равнодушие. Он выполнял все религиозные обряды, перебирал четки, строго следовал всем указаниям относительно поста и исповеди, каждодневно присутствовал на службе, верил во все учения церкви. Впрочем, он и не мог вести себя по-иному в столь сильно пропитанном католицизмом обществе, где христианнейший король считался посланником Божьим на земле. Но его поведение было поведением язычника, человека, который не видел необходимости обратить свое сердце к Господу, раскаяться, порвать с миром своих страстей. Король был убежден, что выполнения религиозных обрядов достаточно для искупления его грехов. Людовик полагал, что своей политикой служит делу истинной религии, не осознавая, что царство Божие не принадлежит сему миру. Позднее он уверовал в то, что попадет на небо, преследуя протестантов.

Иногда в душе короля все-таки пробуждалась некая тревога. Страстные увещевания проповедников, их громогласные предостережения, укоры, анафемы, звучавшие с неистовством, достойным пророков Старого Завета, не оставляли его равнодушным. Да, в обычное время он следовал своим путем, не особенно занимая свой ум священниками, большие же христианские праздники пробуждали в нем смутное беспокойство. Затруднение в выполнении церковных ритуалов, вынужденное воздержание от таинств покаяния и святого причастия из-за увлечения любовницами вызывали у него угрызения совести. Как и большинство его современников, его держали в страхе муки ада.

В 1675 году проповедь в связи с Пасхальным постом перед двором уже не в первый раз произносил один из лучших проповедников того времени, отец Луи Бурдалу. С высоты своей кафедры этот неумолимый иезуит взывал к монарху со смелостью, совершенно непохожей на елейные и бесцветные речи светских аббатов. «Не встречались ли вы вновь с сией особой, подводным камнем вашей твердости и вашего постоянства? Не искали ли вы вновь благоприятных возможностей, столь опасных временами?» «Ах! Если бы он действительно обратился к Богу, какой пример это был бы для его подданных!» «Разве не притягательно было бы сие для некоторых обескураженных грешников, впавших в отчаяние, когда они сказали бы сами себе: вот сей человек, которого мы видели в таком же распутстве, как и нас, вот он, обращенный и подчиненный воле Божией?»

Другой проповедник, Жюль де Маскарон, нападал на неискоренимую страсть короля к славе и завоеваниям: герой, по его мнению, был вором, совершавшим во главе армии то, что совершают обычно одни лишь воры.

Епископ Боссуэ, наставник дофина, путем частых бесед пытался тронуть это сердце, явно бесчувственное к раскаянию и душевным порывам. Он написал для него длинное наставление, в котором пояснял, что основа христианской жизни зиждется на любви к Богу, на постоянном стремлении соотноситься с его волей. Как ни странно, Людовик был чрезвычайно удивлен этим:

– Я никогда не слышал о сем, мне о том ничего не говорили!

Прелату не без усилий удалось донести до него, что его спасение может быть достигнуто лишь путем радикального изменения своей жизни, отказа от любовницы, никто никогда не осмеливался говорить этого монарху. Но Людовик в конце концов сдался, пообещал по-христиански провести Пасху и порвать с маркизой де Монтеспан. Ему оставалось сделать этот шаг. Случайность, обеспеченная провидением, решила это.

Мадам де Монтеспан, воспитанная чрезвычайно набожной матерью, по форме также соблюдала все церковные обряды.

– Что? Если я совершаю один грех, так надо впадать и во все прочие? – имела обыкновение говаривать она. Соблюдая все посты и не пропуская ни одной церковной службы, подобно всем ее современникам, маркиза уповала на безграничное милосердие Божие.

В Святую среду – 10 апреля 1675 года – маркиза де Монтеспан, которая также прилагала усилия к тому, чтобы примирить свое положение грешницы с религиозными принципами, явилась в исповедальню к отцу Лекюйе, викарию Версаля, известного своей снисходительностью. Но, к вящему удивлению этой дамы, ее ожидал ледяной прием. Викарий отказал ей в отпущении грехов и бесцеремонно отчитал ее:

– Это та Мадам де Монтеспан, чье неправедное поведение возмущает всю Францию? Идите же прочь, сударыня, прекратите все свои вызывающие выходки, и тогда вам удастся пасть к ногам пасторов Иисуса Христа!

Эта натуральная пощечина взбесила фаворитку. Кто он такой, этот надменный священник, осмелившийся оскорбить ее? Она пожаловалась королю, который не мог скрыть своего смущения, в особенности когда узнал, что кюре этого прихода, отец Тибо, стал на сторону викария. Монарх обратился за советом к Боссуэ и герцогу де Монтозье, известному своим благоразумием и добродетелями. Оба заявили ему, что он должен порвать с этой женщиной. Епископ говорил столь убедительно, что король заявил:

– Я вам обещаю никогда более не видеть ее.

Прослышав о решении короля, Атенаис впала в неописуемый гнев. В течение двух суток она не желала никого видеть. Посланнику королевы, направленному справиться о ее здоровье, она заявила:

– Поблагодарите ее величество и передайте ей, что хотя я и пребываю у врат смерти, но пока что чувствую себя хорошо.

Боссуэ лично нанес ей визит. Как только он раскрыл рот, фаворитка набросилась на епископа, осыпала его упреками, обвинила в том, что он из гордости хочет подчинить себе короля и прогнать ее. Боссуэ оставался непоколебим, ему случалось видывать и не таких фурий, и он устоял перед этой бурей. Когда гнев Атенаис несколько спал, она перешла от оскорблений к обещаниям, расписывая ему преимущества получения им пурпурной кардинальской мантии в обмен на небольшое смягчение своей строгости. Духовный наставник не стал выслушивать ее и возобновил свои нападки. Если маркиза откажется, во вред собственным интересам, вступить на путь исправления, чтобы, по крайней мере, перестать быть предметом скандала и проклятий для других, пусть она даст возможность королю идти праведным путем.

В день Пасхи Людовик причастился в Версале – это стало прекрасной победой! Но прелат чувствовал, что ей не суждено просуществовать долго, и по окончании поста не ослабил свою хватку на раскаявшегося короля. Он проводил с ним долгие часы, подбодряя его, что оказалось делом отнюдь не легким. Людовик проявлял слабость, он разрывался между долгом и страстью, страстью настолько сильной, что физически страдал от отсутствия своей возлюбленной. Король был согласен вернуться к честной жизни, никогда более вновь не впадать в грех, но просил о послаблении: увидеть Атенаис хотя бы один раз, уверяя, что между ними ничего не произойдет. Боссуэ был слишком хорошим знатоком человеческих душ, чтобы знать: если уступить королю, то падение не заставит себя ждать. Прелат упирал на то, что христианин не может подвергать себя искушению, избегая опасности, что желание встретиться с фавориткой явно свидетельствует об одном: в душе король не сказал «нет» злу. В этом набожном заговоре возник и другой голос, а именно отца Лашеза (знаменитый Пер Лашез), с недавних пор духовника короля.

При такой мощной поддержке король нашел в себе достаточно силы для сохранения твердости в своих благородных решениях. Как-то, проходя через учебный кабинет дофина (возрастом в ту пору четырнадцати лет) и услышав, как Боссуэ наставляет его остерегаться опасностей запретных удовольствий, Людовик воскликнул прочувствованным голосом:

– Сын мой, всегда защищайтесь от сих пагубных увлечений и остерегайтесь следовать в сем моему примеру.

Мадам де Монтеспан тем временем удалилась в свой замок в Кланьи, дабы там безраздельно предаваться неутешному горю. Невзирая на данное им обещание, Людовик не мог удержаться от того, чтобы не нанести ей визит перед отъездом в армию. Он вел беседу с ней в застекленном кабинете, где их можно было видеть в полный рост. Разговор был длительным и, похоже, грустным. Священники забеспокоились.

– Отец мой, довольны ли вы мной? – спросил король у Бурдалу.

– Да, государь, – ответил проповедник, – но Господь был бы более доволен, если бы Кланьи располагался в сорока лье от Версаля!

Король убыл во Фландрию. 11 мая, перед тем как сесть в свою карету, монарх объявил в присутствии королевы, Боссуэ и кюре Версаля, что навсегда отказывается от распутства своей прожитой жизни. Кто-то из придворных изрек фразу, немедленно превратившуюся в афоризм: «Победу над любовью можно одержать, лишь спасаясь бегством от нее».

Боссуэ это было хорошо известно, и он продолжал оставаться начеку, ратуя за окончательный разрыв. Вот выдержки из его письма королю:

«Приближается день Троицы, когда ваше величество решил причаститься. Хотя я не сомневаюсь в серьезности ее помышлений о том, что пообещала Господу, как она мне велела помнить, пришло то время, когда я чувствую себя наиболее обязанным сделать сие. Подумайте, Государь, что вы не можете быть полностью обращенным, если вы не приложите трудов снять со своего сердца не только сам грех, но и причину, которая несет его. Истинное обращение не удовлетворяется единственно только сбиванием плодов смерти, как говорит Писание, т. е., грехов, но оно простирается до самого корня, который неизбежно порождает их вновь, если его не вырвать. Признаюсь, сие суть труды не одного дня, но чем длительнее и труднее сии труды, тем более должно трудиться. Ваше величество не может считать себя в состоянии неуязвимости, пока сохраняется причина этих движений. Так что ваше сердце никогда не будет мирно обращено к Господу, пока будет царить сия неистовая любовь, столь долго отделявшая вас от него. Говорят только о красоте ваших войск и о том, что они способны произвести под командованием столь великого предводителя; я же, Государь, тем временем сам тайно думаю о более важной войне и более трудной победе, которую Господь предлагает вам. Государь, есть слово сына Господа: похоже, оно было произнесено для великих королей и завоевателей. Оно гласит: „Что толку человеку завоевать весь мир, если он потеряет свою душу, и какой выигрыш сможет возместить столь важную потерю?“»

Одновременно Боссуэ продолжал свою работу с Мадам де Монтеспан, которая снизошла до того, что опустилась со своей недосягаемой высоты. Он передал ей копию своего наставления для короля. Означало ли это начало раскаяния?

2 июня, на Троицу, король причастился посреди своей армии, в полевых условиях, а Мадам де Монтеспан – без особого шума в Версале. Ожидая возвращения короля, она посещала монастыри и гуляла с королевой Марией-Терезией, чрезвычайно сблизившейся со своей соперницей. Ее сын, граф де Вексен, заболел, и она провела шесть дней до выздоровления ребенка у его постели в полной темноте. Она, не переносившая мрак, приняла это испытание с христианским смирением. Тем не менее Атенаис не отказалась от своих замашек «султанши», вовсю развернув строительство замка в Кланьи, на котором трудились 1200 рабочих, а маг и чародей садового дела Ленотр творил чудеса, превращая своей волшебной палочкой унылые окрестности в сады кудесницы Армиды.

Тем временем весенняя кампания завершилась, и 21 июля король возвратился в Версаль, где с полной искренностью заявил жене и сыну:

– Будьте уверены, что я не изменил своих решений, принятых по моему отъезду. Верьте моему слову и уведомьте любопытных о моих настроениях.

Король общался с Монтеспан только на публике, но все заметили, что он сохраняет привязанность к ней. Атенаис по-прежнему вела себя как истинная королева, относясь довольно пренебрежительно даже к герцогиням, которые тем не менее стремились посещать ее в замке. Священники требовали, чтобы она обратилась к Господу не только внешне, но сердцем и душой, однако до этого было далеко. У нее вновь вспыхнула вражда с воспитательницей ее детей Ментенон, как пишет де Севинье, «Мадам де Ментенон горда, и это заставляет ее восставать против приказов. Она не любит повиноваться, она предпочитает подчиняться отцу, а не матери. Она поехала на лечение в Бареж с герцогом Мэнским из-за отца, а не из-за матери».

16 апреля 1676 года, после выполнения пасхальных ритуалов, король опять уехал на театр военных действий. Он писал фаворитке почти каждый день и возвратился 8 июля. Людовик начал навещать Монтеспан в ее замке, вначале беседуя с ней в присутствии придворных дам; затем, отвесив им глубокий поклон, они удалялись в другую комнату, из чего был сделан вывод, что периоду чистой и бескорыстной дружбы пришел конец. Как того справедливо опасались наиболее прозорливые блюстители нравственности, после пятнадцати месяцев усилий и добрых намерений верх одержала чувственная страсть, Атенаис с триумфом возвратилась в Версаль, а вместе с ней каждодневные праздники, представления комедий, балеты, музыка, прогулки в экипажах или на гондолах, ужины, затягивавшиеся за полночь. И шла отчаянная игра в карты, где за столом короля ставки были не менее тысячи луидоров, но фаворитка ставила на кон иной раз суммы, равные стоимости морского судна или замка. Это увлечение маркизы де Монтеспан привело к тому, что она получила прозвище «Канто» или «Кантова», в соответствии с терминами карточной игры того времени. Хотя версальский дворец окончательно был заселен лишь в 1682 году, уже началось распределение покоев среди наиболее близких к королю лиц, что имело огромное значение и возбуждало невероятный ажиотаж. Атенаис были отведены апартаменты из двадцати комнат, самых больших и красивых, на втором этаже, в то время как число комнат покоев королевы на третьем этаже составляло всего одиннадцать.

Атенаис всегда находилась в центре событий, роскошно одетая, сверкающая драгоценностями, подавляющая всех соперниц и недостижимая в своей красоте и великолепии. Мадам де Севинье приводит описание платья фаворитки. «Г-н Лангле подарил Мадам де Монтеспан платье из золота на золотом фоне, украшенное золотом иного оттенка, отороченное золотом и с золотым ворсом, расшитое золотом, смешанным с золотом другого отлива, все сие образовало самую восхитительную ткань, которую только можно себе представить: творение сие тайно создали феи». Любопытным образом постоянные беременности Мадам де Монтеспан нашли отражение в моде эпохи ее царствования. Обычно дамы до невозможного туго затягивались в весивший около килограмма корсет из китового уса; Монтеспан же носила платья с довольно свободным верхом, скрывавшим располневшую талию, и завязывавшиеся по бокам лентами.

Она проявила себя как щедрая меценатка, именно благодаря ей получили благоприятные условия для творчества многие представители французской литературы и искусства ХVII века, столь урожайного на таланты. Именно маркиза де Монтеспан продолжила, вслед за Марией Манчини, просвещать короля в этой области, где его познания, прямо скажем, были явно ограничены. Атенаис обладала вкусом и известной независимостью суждений. Если практичный Кольбер оказывал финансовую поддержку литераторам и историографам, неприкрыто раболепствующим перед королем и воспевающим достижения его правления, то маркиза придавала большее значение художественным достоинствам произведений авторов, испытывавших нужду. Она была ярой сторонницей композитора Жана-Батиста Люлли и сочинителя либретто его творений Филиппа Кино. Мадам де Монтеспан ценила Расина и Буало, которые регулярно читали у нее свои труды по историографии в присутствии короля. Любившая посмеяться и вызвать смех у других, она в полной мере воздавала должное комедиям и постановкам Мольера. Так что культура Франции обязана ей прижизненным признанием многих талантов.