Неотразимая «испанка»

Но увлечение Людвига Баварского любвеобильной темпераментной англичанкой уже относилось к делам давно минувших дней, когда 5 октября 1846 года в Мюнхен в почтовой карете прибыла женщина в дорожном платье с весьма скромным багажом и небольшой собачкой-левреткой на руках. Она остановилась на постой в гостинице «Баварский двор» на Променаден-плац и осведомилась о лице, которое ведало местным придворным театром. Когда интендант придворного театра Август фон Фрайс, наслышанный о скандальной репутации госпожи Монтес, отказал ей в просьбе дать ангажемент, дама возмутилась и решила добиваться аудиенции у короля. Она обратилась с этим прошением к адъютанту Людвига, и тот, вполне естественным образом обратив внимание на красоту дамы, счел нужным передать оное королю.

Его величество поначалу возмутился:

– Испанская танцовщица? Но у нас много отличных баварских плясуний!

Адъютант, отлично знавший натуру своего повелителя, столь восприимчивую к женской красоте, осторожно заметил:

– Государь, похоже, она очень недурна.

Людвиг тотчас же заинтересовался, соответствует ли мнение молодого человека реальной действительности, и осчастливил заезжую танцовщицу аудиенцией. Беседа длилась намного дольше обычного, что дало пищу для создания всяческих легенд. Наиболее популярна та, что король усомнился в подлинности ее грудей, начало которых столь соблазнительно и многообещающе выглядывало в декольте ее платья. На это Лола якобы кинжалом в одно молниеносное движение руки рассекла шнуровку корсажа до пояса, и ее крепкие груди предстали перед королем во всей своей красе. Согласно же мемуарам, Лола поведала ему горестную историю дитяти благородных родителей, вынужденного зарабатывать себе на хлеб насущный ремеслом танцовщицы. Вдобавок она вынула из своей сумочки несколько рекомендательных писем от Листа, Жорж Санд, Александра Дюма-отца, также посланий на листках плотной глянцевой бумаги, украшенной гербами Прусского королевского и Российского императорских домов, какие-то газетные вырезки и помахала ими под носом у короля. В результате король распорядился предоставить заезжей знаменитости ангажемент.

Добившись таким образом требуемого, Лола заложила в ломбарде соболью накидку, подарок Дюжарье, и переехала в лучшую гостиницу города «У золотого оленя». Она тщательно выбрала костюм для выступления, шелковое платье в испанском духе, отделанное кружевом, на котором кое-где поблескивали стразы. 10 октября состоялось ее первое выступление в придворном национальном театре, 14 – второе. Отвесив низкий поклон в сторону королевской ложи, Лола исполняла испанские танцы, поражая зрителей своим темпераментом, гибкостью стана, игрой бедер и способностью замирать в позах, исполненных неизъяснимой прелести и сопровождаемых взглядами озорного лукавства, которые она бросала на зрителей. Успех был полным и ошеломляющим. Король попросил у нее разрешения нанести ей визит. Это послужило чем-то вроде благословения, и знатные мюнхенцы валом повалили в гостиницу, где Лола в двух салонах принимала гостей.

Король стал все чаще навещать Лолу, которая читала ему драмы Кальдерона и совершенно очаровала его. Естественно, для окружающих Лолы истории о ее прошлом не были тайной, и она все чаще стала получать письма с угрозами; анонимные послания, предостерегавшие его от связи с этой заезжей авантюристкой, получал также и Людвиг. Он совершенно не понимал, что такого преступного было в его увлечении Лолой. Женщины, не разделявшие восхищение мужчин этой «сомнительной баядерой», вовсю распускали сплетни об ее похождениях. Начальник полиции фон Пехман, для которого долг был превыше всего, установил за ней тайный надзор. Постепенно отношения между Лолой и королем перешли в столь близкие, что даже ему стало понятно: дальнейшее проживание этой дамы в гостинице просто неприлично. Он взял за обыкновение почти ежедневно посещать ее между 17 и 22 часами. Дабы без помехи видеться с прекрасной андалузкой, король купил ей особняк на Барерштрассе, куда та переехала летом 1847 года. Фон Пехман тут же приставил к Лоле экономку фрау Ганцер, которая немедленно завела дневник с описанием всего, что творилось в доме, дополненного ее собственными домыслами. Впоследствии сия рукопись стала одним из обвинительных документов против Лолы.

Естественно, король приказал придворному художнику написать с нее портрет для «Галереи красавиц». Творение художника не совсем понравилось Людвигу, он счел портрет «слишком обыденным» и выговорил художнику:

– Штилер, ваша кисть стареет. – Далее, по воспоминаниям графини цу Ляйниген-Везербург, события развивались следующим образом:

«Художник молча забрал холст и удалился. Через две недели Штилер возвратился, даже не прикоснувшись к полотну кистью. Король, которому тем временем стало совестно, что он сделал больно своему старому придворному живописцу, добродушно похвалил его:

– Теперь это прекрасно, Штилер.

Однако тот всего-навсего сухо бросил в ответ:

– Для старой кисти это, по меньшей мере, достаточно недурно.

Король от всего сердца расхохотался и потрепал художника по плечу, промолвив:

– Хорошо он меня отбрил!»

Естественно, и до прибытия Лолы в Мюнхен там шла глухая борьба между прогрессивными либералами и партией, признающей вмешательство папы в дела католических государств. Теперь же она обострилась, тем более что масла в огонь подливала пресса. Король ранее старался не принимать ни ту, ни другую сторону. Однако теперь он был вынужден стать на сторону Лолы, дабы защитить ее, т. е. невольно выступил против клерикальной партии. Ее сторонники прилагали все усилия к тому, чтобы открыть Людвигу глаза на эту «вавилонскую блудницу», однако тот странным образом ничего не желал слышать. Среди местного студенчества даже образовалось два лагеря: сторонников и врагов «испанки», которые в открытую враждовали между собой.

Тем временем убежденная в своей неуязвимости Лола начала вести себя все более и более развязно. При малейшем недовольстве она раздавала направо и налево пощечины и вовсю пользовалась хлыстом для верховой езды. Боже упаси грубо обойтись с ее собачонкой Беллой – наказание следовало немедленно. Все это вызывало ропот среди жителей, которые напрямую жаловались в полицию, а фон Пехман собирал жалобы, радостно потирая руки.

В конце концов, такое положение возмутило королеву Терезу, но Людвиг принялся уверять ее, что его связывают с Лолой чисто платонические отношения. Однако когда он попросил супругу принять танцовщицу при дворе – это открыло бы ей двери всех аристократических домов Мюнхена, – та наотрез отказалась. Дабы утешить Лолу, король купил ей ложу в придворном театре, чтобы она могла беспрепятственно наслаждаться спектаклями.

Тем временем начальник полиции фон Пехман подготовил целое досье на Лолу, где были упомянуты все ее прегрешения, включая настоящее имя и дату рождения, похождения в Париже, высылка из других городов. Для начала он пригласил Лолу к себе и показал ей досье, полагая таким образом испугать эту наглую даму. Но та даже не соизволила марать руки об эти бумаги, а направила на него такой уничтожающий взгляд своих очей, что он потом в своих воспоминаниях написал: «Если бы взглядами можно было убивать, Монтес была бы стократной убийцей».

– Прочтите бумаги! – настаивал фон Пехман.

– Зачем? – изобразила удивление Лола. – Впрочем, лучше будет вот так! – Она выхватила несколько листков и разорвала их. Далее последовали две жалобы, которые подали королю одновременно Лола и фон Пехман. Оскорбленному начальнику полиции король направил указание: «Не будьте столь придирчивы к Лоле Монтес, баварские обычаи ей незнакомы».

Раздосадованный фон Пехман передал досье королю, который показал его Лоле. Та ничуть не испугалась, без труда убедив Людвига, что все это клевета и происки ее врагов. Королю было вполне достаточно ее слов, он слепо верил этой неотразимой красавице во всем и просто не знал, чем бы еще порадовать и побаловать ее. Король перевел фон Пехмана на службу в Ландсхут (тот счел, что еще дешево отделался, не будучи отправленным в отставку), а Лоле решил даровать титул графини. Однако для возведения в графское достоинство она должна была иметь баварское подданство. По совету короля Лола подала прошение на получение такового в министерство внутренних дел, но когда с нее начали требовать ряд необходимых документов, она, не моргнув глазом, солгала, что почти все документы у нее украли при нападении бандитов на дорожную карету. Министр внутренних дел Карл Абель заявил, что ее единственный документ, заграничный паспорт, выданный в княжестве Ройс-Эберсдорф, является незаконным. Когда король попытался оказать давление на него, несгибаемый служака сухо заметил, что законы подлежат соблюдению, и повторил свой отказ.

Тем временем Лола, чувствуя свою полную безнаказанность, вела себя самым бесцеремонным образом. Как писала одна из исследовательниц ее жизни, Марианна Винтерштайнер, в ней странным образом уживались, казалось бы, несовместимые черты характера: «жесткость и романтичность, эгоизм и готовность прийти на помощь несчастным и обездоленным, любовь к истине и лживость, недоверчивость и легковерность». К тому же ее возмущало подчиненное положение женщины в обществе XIX века. В своих воспоминаниях она писала: «Я охотно стала бы королевой только для того, чтобы иметь возможность бороться за уравнение прав женщин с правами мужчин». Не удивительно, что Людвиг I писал в письме своему другу: «Если бы люди знали, какова Лола на самом деле! Тогда к ней относились бы по-иному». Когда он мягко намекал Лоле, что ей следовало бы вести себя менее эмоционально, та отвечала ему:

– Но я ничего не могу поделать с собой, дорогой мой! Такой уж у меня темперамент!

Однако в Мюнхене недовольство любовницей короля все возрастало. В полицию поступали бесконечные жалобы на ее выходки. То она отхлестала по щекам жандарма, задержавшего на рынке женщину, укравшую горсть муки для своих голодных детей, то поругалась из-за какого-то пустяка с почтенной бюргершей, склочная сестра которой немедленно отправилась в полицию и подала на нее жалобу за нарушение спокойствия: «…Она выбранила мою сестру в повышенном тоне… Та сделала ей замечание, что не должно так кричать, она не глухая, и назвала ее „барышня“, на что Лола по-французски, на котором и велся этот разговор, возразила ей: „Я – не барышня, я – любовница короля“».

Преемник фон Пехмана на посту начальника полиции, Маркс, решил не повторять ошибок своего предшественника, молча накапливал эти жалобы и мудро сделался завсегдатаем салона Лолы. Там обычно собирались одни мужчины: генерал Хайдек, профессор Херманн, архитектор Метцгер, скульптор Ляйб, барон Пойсль, торговец Хопфен из Вены. Дамы упорно избегали этот рассадник разврата, иногда там появлялась только какая-нибудь заезжая знаменитость с подмостков сцены, по большей части со столь же подмоченной репутацией.

Как сообщал австрийскому посланнику Зенфту при баварском дворе временный поверенный в делах, «Лола действительно приобретает некоторую популярность, ибо раздает много денег бедным». Она не жалела средств и на поддержание вечно нуждавшихся студентов, которые поделились на два враждебных лагеря: студенческая корпорация «Алеманния» (которую злые языки прозвали «Лоламанния») и ее противники из прочих мюнхенских студенческих корпораций. Братия из «Алемании», дабы ее не спутали с врагами Лолы, носила в качестве отличительного признака, подобно дятлам, красные шапочки. Тронутая поклонением студентов, Лола даже устроила в своем саду пивную для этих шумных буршей.

В один из дней под окнами особняка Лолы собрались студенты из враждебной партии, вооруженные трещотками и погремушками, и устроили ей дикий концерт. Лола подошла к окну с бокалом шампанского в руке и с издевательской ухмылкой сделала вид, что чокается с дебоширами. В ответ студенты забросали особняк камнями, отчего на мостовую полетели осколки разбитых оконных стекол. Взбешенная Лола выхватила из ящика револьвер и принялась стрелять в студентов, пока ее не оттащил от окна личный телохранитель, лейтенант Нусбаумер.

11 февраля 1847 года министр фон Абель вместе со своими коллегами Гумпенбергом, Шренком и Штайнштайном направили королю служебную записку, содержавшую ультимативное требование выслать Лолу Монтес из Баварии, в противном случае они подадут в отставку. Это сильно отдавало самым натуральным шантажом, хуже всего было то, что эта записка по какой-то непонятной (весьма возможно, умышленной) утечке попала в прессу и содержавшимися в ней формулировками произвела сильное впечатление на местное общество. В частности, министры утверждали, что «вся Европа восстала против Баварии, и ликование тех, кто действует на низвержение трона, велико, велика также опасность, которая угрожает Баварии из-за чужеземного владычества Лолы Монтес».

Король не стал долго размышлять и принял отставку вышепоименованных чиновников. Новый совет министров, в котором министром внутренних дел и юстиции стал фон Маурер, проявил более лояльное отношение к Лоле, и она получила вожделенное баварское гражданство, как было отмечено в указе: «во исполнение нашего королевского слова и за выдающуюся бескорыстную помощь бедным». Чтобы выразить свою благодарность королю, Лола вырядилась в национальный костюм баварской крестьянки, уложила волосы на голове короной из кос и разучила под его руководством народную же песню «Анхен из Тарау»:

 

Ни буря, ни гроза нас не страшат,

От тяжких бед любовь у нас сильней!

Хоть хворь и кандалы несчастия сулят,

Но узы двух сердец становятся прочней.

Так этот дуб, что осеняет нас,

Когда иль град, иль дождь его сечет,

Не слышен от него страданий глас,

Мощнее только ствол его растет.

И если жребий роковой разлучит нас,

И унесет тебя туда, где хлад царит,

К тебе приду, явлюсь в отрады час,

Презрев укор толпы, что облик твой чернит.

 

Людвиг был на седьмом небе от блаженства.

Однако враги новоиспеченной баварской подданной не успокоились и попытались сыграть на том свойстве человека, которое в той или иной степени присуще любому. По их мнению, оно должно было быть очень сильно развито у Лолы, имевшей в их глазах репутацию сущей проходимки. Имелась в виду такая черта характера, как жадность, и авторы этой затеи надеялись, что Лола обязательно клюнет на их приманку. Неизвестные лица предложили ей немедленно покинуть Баварию и уехать за границу, за что она ежегодно будет получать 50 000 гульденов. Для подтверждения этого соблазнительного и щедрого предложения гонец благодетелей, пожелавших остаться неизвестными, тут же вручил Лоле названную сумму. К его вящему удивлению, исполненная законной гордости баварская подданная швырнула банкноты в лицо посланцу и наотрез отказалась принять их.

Долго оставалось неизвестным, кто стоял за этим, в высшей степени гнусным, предложением, некоторые подозревали королеву Терезу, думали даже на бессменного австрийского министра иностранных дел фон Меттерниха (1773–1859), пока несколько лет спустя не призналась сводная сестра Людвига. Этот, казалось, беспроигрышный ход был делом рук Софии-Фредерики (1805–1872), жены австрийского эрцгерцога Франца-Карла и матери знаменитого австрийского императора Франца-Йозефа I. Недаром ее в Вене называли «единственным мужчиной в императорской семье». Восхищенный поступком Лолы, столь решительно выразившей свое пренебрежение к презренному металлу, выдающийся австрийский поэт Франц Грильпарцер прислал королю хвалебное стихотворение «Лола Монтес». Оно было сочинено в его излюбленной манере, полной скрытых символов, но последняя строфа совершенно явственно проводила такую мысль: «Не отворачивайтесь с презрением от женщины, в чьих руках король стал мужчиной; она пожертвовала свое тело наилучшим замыслам, погубила себя, но одна завоевала весь мир».

По-видимому, недостаточно владевшую немецким языком Лолу просветили во всех подробностях на предмет содержания стихотворения, ибо она горячо откликнулась на него: «Выражаю свою благодарность самому рыцарственному из немецких поэтов, примите благодарность особы, которую так поносили, особы, тронутой до слез…»

Это стихотворение лишь укрепило Людвига в намерении возвести Лолу в дворянское звание и даровать ей титул. Тем временем простой народ негодовал, полностью уверенный в том, что «сия чертовка опоила короля любовным зельем», а газеты буквально соревновались в том, какая будет охаивать ее наиболее изощренным образом. Некоторые либеральные уступки в ограничениях, которые провел новый кабинет министров по указанию короля, также породили двоякие суждения. Например, послабление цензуре в основном выразилось в том, что тайно распространяемые карикатуры на Лолу и Людвига теперь распространялись в открытую. «Всеобщая газета» заявляла: «Презренна свобода, если она вырвана поцелуями чужестранки. Каждый, кто сегодня, похоже, может получить по воле некой дамы то, в чем вчера было отказано по самым сокровенным просьбам благороднейшим представителям его народа, может отказаться от таких свобод повелителя. Народ жаждет свободы ради самой свободы!»

Хотя под статьей отсутствовала подпись, Лоле был известен автор, обладатель бойкого пера, литератор Йоханн фон Плётц, и она замыслила ужасную месть.

Монтес пригласила его на ужин, Плётц, уверенный в том, что она не знает истинного автора статьи, явился в ее особняк. Принимая литератора, Лола рассыпалась в витиеватых комплиментах, что немало удивило прочих гостей. Ужин был изысканным и роскошно сервированным. В заключение подали десерт.

– Прошу отведать, господа, – щебетала Лола, – я сама его приготовила. Компот из фиг – истинно испанское лакомство.

– О, да вы настоящая мастерица! – не удержался Плётц и проглотил свою порцию.

– Вам понравилось, господин Плётц? – поинтересовалась Лола. – Открою вам секрет: десерт отравлен. Так мстит испанка.

Гости заволновались:

– Наш десерт тоже отравлен?

– О нет, господа, ведь никто из вас не оскорбил меня!

Побелевший Плётц вскочил из-за стола, шатаясь, добрел до гостиной и упал там на ковер.

– Врача! – простонал он. – Я умираю. – И он принялся осыпать проклятиями эту испанскую гадюку, призывая упечь ее за решетку.

– Оставьте ваше негодование, – утешила его Лола. – Это было всего лишь слабительное средство. – Гости втихомолку посмеивались, ибо у ядовитого пера Плётца было немного друзей.

После отставки кабинета фон Абеля и формирования нового политическая обстановка в Баварии изменилась, что вызвало признание и даже некоторый восторг в широких кругах королевства. При Абеле клерикальная католическая партия имела большое влияние, в особенности в университетах, теперь же в Валгалле установили бюст Лютера и протестанты возликовали. Цензуру прессы, как уже упоминалось выше, несколько ослабили, что привело всего лишь к тому, что оскорбительные карикатуры на Лолу и короля теперь распространялись не тайно, а в открытую, и этот мутный поток буквально грозил захлестнуть Мюнхен. Брань и обвинения в их адрес переступили всякую допустимую меру. Волнения в университете, где раньше преподавали профессора-католики, также усилились.

Лола, с разрешения Людвига, решила напечатать в газете «Таймс» нечто вроде жалобы и оправдания. Ее письмо появилось в газете 18 марта 1847 года.

«Бавария с давних пор была оплотом иезуитов, а Мюнхен – их главным штабом. Воспитанная с юных лет в презрении к этой партии, я была огорчена таким положением. Они хотели подкупить меня и предлагали мне ежегодно 50 000 гульденов, если я захочу покинуть Баварию. Это событие открыло мне глаза. Я с негодованием отвергла сих пришельцев. С тех пор они прибегают с любым средствам, чтобы отделаться от меня, и не прекращают своих преследований…» Этой жалобе вторил в своем письме другу фон Танну король: «Чем больше к подвергаемой неслыханным преследованиям Лоле относятся как к парии, тем больше мое чувство чести укрепляется в решении не покидать ее».

Выступления против Лолы в некоторых случаях произвели прямо противоположное действие, ибо даже некоторые противники короля изменили прежнее мнение. Свободомыслящий издатель газеты «Баварский народный листок», выпущенный из заключения, в которое попал благодаря наветам католических фанатиков, писал:

«Я придерживаюсь конституции. Согласно ей, мы не можем подвергать личную жизнь короля осуждению или судить его и выносить ему приговор. Это находится в ведении одного-единственного человека – его исповедника».

Но тут высказался письменно и епископ фон Дипенброк, который в своем послании распространялся по поводу «дьявольских приемов обольщения», «греховных уст» и «чар Лолы, порожденных самой преисподней». В ответ на это король в ответном письме разразился гневной филиппикой: «Даю вам свое честное слово, что я в течение многих месяцев не имел плотского сношения ни со своей супругой, ни с какой-либо другой женщиной. Но у меня были знакомства, которые возбуждали мою фантазию, и именно таковые были моей лучшей защитой против чувственности». Копии этого письма Людвиг разослал всем епископам королевства, но они странным образом попали в руки не только духовных лиц, и вскоре вся Европа перемывала косточки Лоле Монтес и ее «знакомству» с королем. Надо признать, что королева Тереза проявила незаурядное мужество, непоколебимо поддерживая своего супруга.

4 августа 1847 года Лоле был дарован титул графини фон Ландсфельд. Естественно, королева была против и заявила, что ни за что не примет отъявленную греховодницу при дворе. Впрочем, отказ больше опечалил короля, нежели Лолу, которая предпочитала вращаться в обществе людей более близких ей, нежели мюнхенские аристократы. Ее враги не дремали и ответили на возвышение блудницы кучей доносов в полицейское управление о ее недостойном поведении, заодно утверждавших, что она путается с председателем поддерживавшей ее студенческой корпорации Берком, который «ночью тайком пробирался в ее особняк». Министр внутренних дел фон Маурер долго упирался, прежде чем все-таки подписал грамоту о присвоении титула новой графине. Студенты из дружественной студенческой корпорации и кое-какие горожане бурно приветствовали на улицах Мюнхена новую дворянку криками «Виват, графиня Ландсфельд!». Французский дипломат барон Бургуэн писал в связи с этими событиями: «Сия дама является проводником вольнодумных идей через короля, и именно ей люди обязаны многими, воодушевленными ими, весьма народными нововведениями, как во внутренней, так и во внешней политике».

Лола в своих мемуарах утверждала, что лично она политикой не занималась. Новое и прогрессивное само носилось в воздухе, проникало в консервативную богобоязненную Баварию, однако же ее заслугой было то, что король уделял больше внимания этим передовым тенденциям.

Демократическая партия в Баварии обретала все большую силу, и некоторые из ее деятелей относились к Лоле вполне благонамеренно. Король же по наущению Лолы произвел некоторые перестановки в кабинете министров, в частности отправил в отставку фон Маурера. Новый состав теперь в насмешку называли «Министерство Лолы».

Король также позаботился о будущем Лолы. Он не желал, чтобы она зарабатывала себе на жизнь танцевальными выступлениями, и определил ей ежегодное выделение из своих личных средств крупной суммы до тех пор, пока она не выйдет замуж. В Мюнхене вроде бы воцарилось относительно мирное положение.

Однако же рассадником беспокойства оставался университет Мюнхена. Дружественная Лоле студенческая корпорация «Алеманния» была основана как объединение против нападок студентов-католиков и обожаемого ими профессора Гёрре. Теперь же обладатели красных шапочек все чаще становились объектом мщения своих врагов, которые бойкотировали лекции новых либеральных профессоров. Как-то в феврале 1848 года произошла особенно ожесточенная стычка между членами «Алеманнии» и их противниками. Лола, вооружившись пистолетом, поспешила на Театинскую площадь и, размахивая пистолетом, закричала:

– С дороги!

Ее тотчас же узнали. Далее приводим описание событий из мемуаров графа Корти: «…на нее посыпались ругательства и проклятия. Однако молодая женщина, хотя и почувствовала нависшую над ней неминуемую тяжкую угрозу, не выпускала из рук оружия, прекрасная в своем возбуждении, не сводя сверкающих глаз с пистолета; окружавшие ее люди тесно сомкнули ряды – ее поведение еще больше разъярило толпу. Все бросились на нее, она упала. Но тотчас же проворно вскочила на ноги и бросилась к расположенной поблизости церкви театинцев. Очевидцы рассказывают, что, несмотря на всю омерзительность сей сцены, они еще никогда не видели женщины, которая в столь опасном положении проявила бы такую отвагу и выглядела бы столь восхитительным образом…»

Но мужество Лолы ничуть не уменьшило стремление разбушевавшейся толпы расправиться с ней. Кто-то с такой силой вцепился ей в платье, что лиф разорвался пополам. Ей удалось вырваться и скрыться в церкви театинцев. Едва отдышавшись, Лола попыталась покинуть церковь, защищаясь пистолетом. Оружие немедленно было вырвано у нее из рук, и, если бы не прибывшие вовремя жандармы, ей бы пришлось туго. Подоспел и король, которому доложили о происходящем, и лично сопроводил Лолу домой.

Присущее Лоле чувство мщения за причиненную несправедливость требовало свести счеты с озверевшей толпой за этот позор и найти студента, разорвавшего ее платье (правда, в составленном полицией протоколе было указано, что кто-то всего-навсего неосторожно наступил даме на подол юбки). Начальник полиции Маркс, на которого она активно наседала, не решился раскрыть ей, что в упомянутом выше протоколе речь шла о «вынужденной защите против вооруженной, разбушевавшейся подобно фурии особе по имени графиня Ландсфельд». Лола настаивала на поимке и примерном наказании студента, порвавшего ей платье. Маркс заикнулся королю, что сие есть бесполезное занятие, и разгневанный король приказал на год закрыть университет, иногородним студентам надлежало вернуться в места постоянного проживания, а местным – в лоно своих семей.

Указ короля произвел в городе настоящую революцию, ибо студенты приносили горожанам немалый доход в торговле и сдаче им комнат для проживания. Восстали и профессора, лишившиеся годового содержания. Естественно, закрытие университета отнесли за счет козней графини Ландсфельд. В ратуше срочно созвали городской совет, мудро решивший, что никаких беспорядков не было бы без студенческих потасовок, поводом для которых послужила графиня Ландсфельд.

Совет направил депутацию к королю. Пока депутация пребывала в недрах королевской резиденции, на площади собралась двухтысячная толпа, которая вела себя вполне миролюбиво. Король, подкупленный этой сдержанностью, несколько смягчился, но от своего твердого намерения наказать студентов отступать не стал и «довольно резко заявил:

– Вы привели сюда две тысячи человек, чтобы что-то требовать у меня? Жители Мюнхена проявляют черную неблагодарность, они забывают о том, что я сделал для города за 20 лет. Я могу перенести мою резиденцию отсюда. Ничто не помешает мне сделать сие».

Депутация покинула дворец с понуро опущенными головами. Правда, смирение подданных несколько охладило воинственный пыл монарха, и он послал вдогонку одного из своих советников. В ратуше тем временем пытались найти средство заставить короля отменить закрытие университета. Советник зачитал послание короля:

«Его величество соизволит вновь открыть университет вместо зимнего семестра в летний, если жители моего возлюбленного города будет пристойно вести себя».

Лола по этому поводу привела известную немецкую пословицу: «Дай человеку палец, он заберет всю руку». Красношапочники из «Алеманнии» постоянно просили ее о защите, и она, подобно мадонне, обещала не оставить их в беде. Король утешал ее как мог и клялся, что ни за что на свете не покинет ее и останется рядом с ней до конца своих дней:

– Скорее я отрекусь от трона!

Городской совет тем временем настоятельно потребовал немедленно открыть университет и выслать из города графиню фон Ландсфельд. В последующие сутки, согласно дневнику графа Корти, происходили следующие события:

«Все облеченные ответственностью особы и присутственные места признали, что промедление чревато опасностью. Почти все королевские советники осадили его с жесткими требованиями… Ректор университета передал монарху перечень прегрешений Лолы, составленный на основании полицейских протоколов. Наряду с министрами на короля наседали все присутствующие члены королевской семьи, требуя согласиться на высылку графини фон Ландсфельд, дабы спасти себя и отечество. Королева умоляла его на коленях сделать сие если не ради нее, то хотя бы ради детей. Король оказался совершенно одинок, покинутый всеми, перед лицом тысяч стекавшихся к резиденции горожан, поставленный перед решением силой подавлять свой народ…»

Людвиг подписал приказ, обязывавший Лолу Монтес в течение часа покинуть город Мюнхен и королевство Бавария.

11 февраля нарочный полицейский офицер передал ей паспорт на имя госпожи Болтон. Лола молча взяла указ, а паспорт швырнула в угол. Она не могла взять в толк, почему под приказом о высылке, обычно заверяемым подписью начальника полиции, стоит размашистый росчерк короля.

– Меня зовут Мария графиня фон Ландсфельд, я никого не обокрала и не убила. Мне не нужен фальшивый паспорт!

Тем временем перед особняком собралась ликующая толпа, и полицейскому офицеру, усадившему Лолу в экипаж, лишь с большим трудом удалось выехать со двора под крики и улюлюканье зевак. Толпа ворвалась в опустевшее здание и принялась крушить и разбивать все, что попадалось под руку. От окончательного разрушения особняк спас только король, который пришел пешком к этому гнездышку, в котором пережил столько сладостных часов. Он взмолился:

– Если вы любите своего короля, пощадите это здание, в конце концов оно принадлежит мне!

Лола переночевала в замке Блутенбург и наутро отправилась в Линдау, где попыталась переждать, как ей казалось, временные затруднения. Там она с изумлением прочитала декларацию короля, распространенную в виде листовки, что «его решения были добровольными и приняты без принуждения из его собственного убеждения». Служанка раздобыла ей одежду крестьянской девушки, и Лола под именем Розины Этталер на деревенской телеге отправилась в Мюнхен. Однако деревенской девахе и думать было нечего пробиться к королю. Она не солоно хлебавши вернулась в Линдау и на следующий день от греха подальше отбыла в Швейцарию. И поступила так своевременно, волнения в Мюнхене не утихали, ибо распространился слух, что Лола Монтес вернулась в город. Но изгнанница все еще надеялась, что король не оставит ее.

В ссылку за Лолой последовал один из ее самых верных обожателей, студент-красношапочник Элиас Пайзингер. Надо признать, Лола всегда несколько отличала его среди всей шумной братии «Алеманнии». Терпение не было свойственно ей, она надела на себя одежду своего поклонника и верхом отправилась в Мюнхен. Она вернулась через четыре дня, уставшая, но полная надежд, хотя валилась с ног от усталости и одежда ее была покрыта пылью. Ей удалось повидаться ночью с королем, который поклялся ей отречься и последовать за ней в Швейцарию.

Однако 16 марта 1848 года королевский совет представил Людвигу решение о лишении Лолы баварского гражданства, а уже 17 марта она была объявлена в розыск. Волнения продолжались, и 20 марта Людвиг I отрекся от престола в пользу своего первенца Максимилиана. Он выпустил следующую письменную декларацию:

«Я больше не могу править и не желаю превратиться просто в руку, ставящую подписи. Дабы не стать рабом, я стал свободным человеком».

По слухам, отставной монарх действительно намеревался последовать в изгнание за Лолой, но ее враги постарались помешать свершению этого опрометчивого шага. Элиас Пайзингер вернулся в родной городишко Фильзек сломленным человеком, от которого отвернулись родные и знакомые и шарахались прохожие. Он якобы письменно признался королю, что имел связь с Лолой. Тот был вынужден поверить молодому человеку, хотя это признание повергло его в полный упадок душевных сил. Существует подозрение, что Пайзингеру заплатили враги Лолы. Со временем травля Элиаса стала настолько непереносимой, что он эмигрировал в Соединенные Штаты Америки. Лола же сама позднее заявила в американском суде под присягой, что во время пребывания в Мюнхене она «не вела себя безнравственно ни с королем, ни с кем-либо другим».

Король Баварии Людвиг I не был свергнут во время революционных брожений 1848 года, подобно министру иностранных дел князю фон Меттерниху в Австрии или королю Луи-Филиппу во Франции. Такого рода потрясения пришлись уже на долю его сына Максимилиана, которому и пришлось проводить все реформы, которые намеревался осуществить его отец, последний самодержавно правивший король Баварии. Королевство превратилось в конституционную монархию, а отставной монарх влачил довольно бесцветное существование в нелюбимом им дворце Виттельсбахов, королевской династии Баварии. Людвиг вел обширную переписку с друзьями и любимыми женщинами (включая Лолу, которой до самой смерти помогал материально), по-прежнему тратил собственные деньги на строительство и украшение Мюнхена. Такая возможность у него была, ибо по цивильному листу он получал ежегодное содержание в 500 000 флоринов. Он не терял интереса к жизни и прогрессу во всех его аспектах. В 1867 году в возрасте 81 года он посетил в сопровождении внука, печальной памяти короля Людвига II, Всемирную выставку в Париже, а в следующем году скончался на отдыхе в Ницце и был, согласно завещанию, погребен в любимом Мюнхене.