5. Генерал

Лето 1865 года

Сказал Бог Израилев, говорил о мне скала Израилева: владычествующий над людьми будет праведен, владычествуя в страхе Божием…

Джон Камминс слушает Мофрута Мэйсона, поздравляющего храбрейшего из воинов Галаада с новым званием, и знает, что Господь не глаголет устами генерального судьи. Они все привыкли вещать цитатами из Писания, эти советники в Нью-Бетлехеме. Камминс и сам знает Святую книгу не хуже. Он встает и ложится со стихами из псалмов на устах. И он привык слышать голос Господа в грохоте пушек и треске ружейных выстрелов, видеть Его в столпах огненных и столпах облачных на поле брани и умеет отличать истину от фальши.

Дети Хамовы, что воздают хвалу Всевышнему после тяжкого дня на плантациях, краснокожие, что взывают к Нему, чтоб тот укрепил их руки, сжимающие винтовку или томагавк, – более имеют Бога в сердце своем, чем люди, призванные служить царству Его на земле.

– Вы как будто недовольны наградой, – говорит генеральный судья. – Просите – и дано будет вам.

Голос его как мед, голос генерала Камминса, час назад – еще полковника Камминса, резок и сух.

– Я недоволен. Не награда мне нужна, а сражение. Почему вы вернули меня в столицу? Почему не дали завершить начатое?

– Брат мой, в храбрости вашей не усомнится ни один человек в Галааде. Но именно потому, что вы посвятили себя лишь воинскому служению, то не способны смотреть на вещи широко. Мы не можем погрузить Содружество в хаос войны. И обязаны привести заблудших овец на мирное пастбище, иначе в стране начнется голод.

– Кто же теперь наши овцы: Союз племен или гидеониты? Настоятельно прошу разъяснить, чем те овцы отличаются от козлищ.

– Генерал, не следует понимать так буквально. Признаю, что был недальновиден. Кто мог знать, что извечные наши враги объединятся? И это, без сомнения, чудо, что вам удалось отбить их наступление. Но нельзя злоупотреблять чудесами Господними и ждать их повторения. Нам нужно собрать свои силы – и одновременно попытаться убедить мятежников сложить оружие.

– Оружие можно заставить сложить только оружием.

– Не говорите, словно маловер…

Камминс отвечает не сразу. Он смотрит на собеседника в упор, и тот отводит глаза. Не диво: все знают, что Камминс, Каменный Джон, в юности прошел воинские испытания у индейцев и во время пыток ни разу не закрыл и не опустил глаз. Тогда они были голубыми, эти глаза. С возрастом стали блекло-серыми. В рыжих волосах и бороде генерала белые пряди теснят медные. На лице Камминса – устрашающего вида шрамы, и любой человек рядом с ним чувствует себя меньше, чем привык себя оценивать.

– Называете меня маловером, судья? Есть вещи, в которые я верю безусловно. Например, в то, что нельзя договориться со всеми сразу – с мятежниками, с ДеРюйтерштаадтом, с заморскими филистимлянами. Господь может произвести Давида от моавитянки – но даже ему не под силу сделать Моав другом Израилю в одно мгновение, если воля Моава лежит к другому. Вам не преуспеть в безнадежном деле, даже если вы руководствуетесь благими намерениями, а не стремлением сохранить свой пост.

Лицо Мэйсона багровеет. Он одних лет с Камминсом, но выглядит моложе. Его лицо и тело не дубили ветер, дождь и снег, не обжигало пламя, не полосовали вражеские клинки. Камминс суров – генеральный судья может лишь показаться суровым.

– Вы неправильно истолковали мои намерения! – возвышает он голос. – Вам ли не знать, что превосходство по части вооружения нам обеспечивают закупки у иностранцев…

– …иностранцев, которые также стали снабжать оружием мятежников. Вам бы лучше подумать о том, как наладить производство подобного вооружения самим.

– И еще раз повторю – не дело воина рассуждать о таких вещах. При нынешнем положении дел нам не догнать ни ДеРюйтерштаадт, ни Англию. У нас не хватает сил и ресурсов, особенно сейчас, когда наши враги провозгласили отмену рабства, и нам, вероятно, придется сделать то же самое…

– Вы хотите поступить как нерадивый отец, бросающий неразумных детей?

– О чем вы говорите, генерал?

– Не притворяйтесь, что не понимаете. Эти «освободители», – Камминс произнес слово с величайшим презрением, – призывают к тому, чтоб мы отринули свой долг перед теми, кто волей Господней отдан нам на попечение. Они хотят, чтоб мы выбросили ханаанитов из-под опеки, перестали обучать их грамоте и ремеслам, кормить их детей, покоить старость – и в конечном счете отдали на расправу Молоху нашего времени – потогонным фабрикам!

– Вы сами себе противоречите, генерал. То самое оружие, за создание которого вы так ратуете, корабли новейшего типа, паровые машины – все это производится на столь ненавистных вам заводах и фабриках. Без них не видать нам новой промышленности.

– Не делайте из меня глупца. Да, я за то, чтобы в Галааде развивалась промышленность, но где, в каком законе, божеском или человеческом, сказано, что фабрики обязаны быть геенной огненной, а рабочие – бесправными? Только разумными методами мы можем добиться торжества народа Божьего.

– Вот к вашему разуму, генерал, я и взываю. – Мэйсон не лгал. При всей решительности Камминса, тот действовал всегда со всей возможной взвешенностью. Большинство жителей Галаада полагали, что Камминс во всех случаях поступает, повинуясь только велениям сердца и совести, но те, кто знал его близко, считали его даже слишком осторожным человеком. О нет, за собственную жизнь и безопасность генерал не тревожился, а вот людей своих берег. На это генеральный судья и делал ставку. – Вы сетовали, что вас отозвали с линии фронта и не позволили окончательно разгромить врага. Так я вам скажу – не там вы ищете настоящего врага, не там!

– Объяснитесь.

– Вам не хуже меня известно, что не только мятежники являются нашим внутренним врагом. Вы посвятили свою жизнь борьбе с язычниками, но гидеониты – зло не меньшее. И не только ересью отравляют они умы, они также вновь и вновь берутся за оружие.

– Все так, но разве у Совета не хватает стражей для борьбы с ними? Для чего вы это мне выкладываете, судья?

– Если бы речь шла об обычных вылазках еретиков по принципу «бей-беги», уличных убийствах и поджогах, я, разумеется, не стал бы вас беспокоить. К сожалению, сейчас речь идет о делах более опасных и значительных.

– Вы об угрозах преподобного Эпеса утопить в море всех, кто ведет дела с иностранцами? По правде говоря, иногда я и сам не прочь это сделать. И удерживает меня лишь то, что по части мореплавания иноземцы во многом нас превосходят.

– Наставника гидеонитов именно это обстоятельство не смущает, а, напротив, вдохновляет. Вы, вероятно, уже знаете, что не так давно в Хевроне открылось консульство Российской империи.

– Нет, не знал, на войне недосуг следить за такими вещами. Но при той политике, что вы проводите, не в обиду будь сказано, консульством больше, консульством меньше – какая разница?

– Однако для преподобного Эпеса и его последователей именно это обстоятельство стало последней каплей. Другие чужеземцы – либо еретики, все же чтущие Писание, либо откровенные язычники. Русские – ни то и ни другое, а значит, хуже еретиков и язычников, вместе взятых. И пребывание их на святой земле Галаада совершенно недопустимо. Те, кто оскверняет берега страны нашей, должны быть не изгнаны – уничтожены. Вместе со своим мерзостным гнездилищем, разумеется. Все это провозглашалось совершенно открыто, и, надо думать, сие было одной из причин, по которой Россия высылает к Хеврону свои боевые корабли. Эскадра невелика, но оснащена новейшим оружием, как мне сообщили.

– Если сообщили вам, судья, то и до ушей Соррифосина Эпеса эти сведения должны были дойти.

– Безусловно. И далее, генерал, следует самая важная часть плана преподобного, которая известна только посвященным. Когда корабли неверных встанут на рейде, последует вооруженная атака на русское консульство. С уничтожением консульства и всех, кто там находится. Как вы думаете, чем ответит эскадра?

– Залповым огнем по городу, – медленно ответил Камминс, – или высадкой десанта. Первое вероятнее. Нужно быть полным глупцом, чтоб этого не понимать.

– Соррифосин Эпес, да поступит с ним Господь как со смоковницей, совсем не глупец. Именно на это он и рассчитывает. Обстрел святого города Хеврона должен послужить сигналом к общему восстанию против засилья иноземцев и их пособников.

– Это возможно, – медленно произнес Камминс. Взглянул Мэйсону в лицо. Многие ломались под этим взглядом. Но генеральный судья, пусть и не стоял под вражеским огнем, не ходил в атаку и не позволял жечь себя раскаленным железом, тоже многое повидал в жизни. – Откуда у вас такие сведения?

– Генерал, у вас есть свои лазутчики в стане врага. Неужто вы предполагаете, что у меня их нет?

Камминс не торопился с ответом. Разумеется, он во многом действовал, опираясь на данные разведки, – ибо так поступал еще Иисус Навин во дни Иерихона. Но вопрос Мэйсона означал также и утверждение – он своих источников не выдаст. Ибо сам Камминс поступил бы так же.

Но это было не важно.

Эпес угадал: прямая военная агрессия вызовет восстание не только в Хевроне, но и в других городах Галаада. И все филистимляне на берегу будут уничтожены. И, как человек истово верующий, Джон Камминс должен был это одобрить. И одобрил бы, если б замысел претворялся в жизнь каким-то иным образом. И если бы замысел не принадлежал Эпесу.

– Бомбардировка города повлечет за собой большие жертвы, – может быть, все-таки эти люди не ведают, что творят.

– Именно потому она и нужна. Иначе народ Галаада не поднимется. Так рассуждают гидеониты. Впрочем, сдается, вы все еще мне не верите. Потому я и отозвал вас с войны – чтобы вы имели возможность проверить эти сведения лично. Вы говорили, что готовы согласиться с Эпесом по части его отношения к чужеземцам? Что ж, у вас будет возможность решить, чью сторону принять.

Позже он будет снова задавать себе вопрос, – хотя не дело воина предаваться излишним размышлениям, – решился бы он на то, что сделал, если бы замысел восстания принадлежал не Эпесу, не Соррифосину Простизагреху Эпесу. Потому что так же не дело воина руководствоваться в своих решениях личными пристрастиями, а в том, что касалось Эпеса, Камминс был пристрастен.

Ненависть, пожалуй, слишком громкое слово. Скорее, он испытывал к духовному наставнику гидеонитов глубокую личную неприязнь. Не потому, что тот был преступником против властей предержащих. Здесь Камминс вполне мог сохранять беспристрастность. И не потому, что наставник во праведности сам был недостаточно праведен. Даже враги признавали, что в своих обыкновениях Эпес был безупречен. Пожалуй, в этом и было дело. За всю воинскую жизнь Камминс убедился, что переизбыток добродетели столь же опасен, как недостаток. Гидеониты считали нынешнюю власть греховной и растленной, себя же – ревнителями истинной чистоты Завета. И Эпес ратовал за чистоту более всего. Он выступал не только за изгнание и уничтожение чужеземцев. Того же он требовал в отношении краснокожих, сих моавитян и мадианитян Нового Света. Особенную ярость вызывали у него смешанные браки. Их он считал мерзостью перед Господом и призывал добрых граждан уподобиться Финеесу, сыну Елеазара, что пронзил во чрево Зимри из колена Симеонова, возлегшего вместе с мадианитянкой, каковая распущенность вызвала гнев Господень. Также требовал Эпес, чтоб потомки сих богомерзких союзов были лишены всех гражданских прав. А это вызывало недовольство даже в рядах гидеонитов, ибо в Галааде слишком многие не могли бы назвать свою кровь абсолютно чистой. Среди первых поселенцев женщин было мало, и основатели страны поневоле брали в жены дщерей Моава и Мадиама. И уж совсем негоже стало считать такие союзы греховными, когда среди краснокожих распространилась истинная вера и они сами стали называть своих противников сынами Моава и Эдома.

Однако Камминс должен был признаться себе: причина того, что проповеди Эпеса вызывали у него неприятие, была даже не в нарушении буквы и духа Писания. А они были нарушены, ибо всякому памятно, что бабкою царя Давида была Руфь-моавитянка, всем сердцем принявшая слово Божие. Но всю жизнь провоевавший с краснокожими – и крещеными, и язычниками – Джон Камминс хорошо узнал их обычаи и до некоторой степени сроднился с ними. Нет, он не мог сказать, что стал похож на врага. Но он знал, что таких врагов следует уважать, а тех из них, кто стал друзьями, – ценить. Вот почему призывы Эпеса не находили отклика в его душе.

Но это было еще до разговора с генеральным судьей.

Поскольку Мэйсон отказался назвать свои источники, Камминс, безусловно, намерен был сам выяснить все подробности готовящейся диверсии. Будучи не склонен верить на слово никому, и представителям власти в особенности, – генерал все же полагал, что если судья и сказал не всю правду, то в главном не солгал. Именно потому, что замысел исходил от человека абсолютной нравственной чистоты и полностью далекого от войны. Военные – если они действительно военные, а не прикрываются этим именем, – всегда учитывают число жертв и на своей стороне стараются свести их к минимуму. Так считал Камминс. Но духовные вожди ради высокой цели готовы на все и не пожалеют никого.

И убедить их в том, что они не правы, не представляется возможным. Ибо цели их действительно высоки, а намерения чисты. Так что выход только один – предугадать и предупредить их действия. И недостаточно обеспечить русское консульство подобающей охраной. Кстати, если об этом станет известно, это только подогреет рвение сторонников преподобного. А ведь среди них есть люди и более яростно настроенные. Джереми Сеттл, например. Он молод, пылок и не зря заслужил от соратников прозвище Пламенный. Если он прознает о том, что правительственные силы собираются помешать замыслам гидеонитов, это может сподвигнуть его на более чем решительные действия.

О том, какими могут быть эти действия, генерал Камминс догадывался. Он воевал не только с индейцами, и образ мыслей гидеонитов понимал немногим хуже. Теперь оставалось проверить эти догадки.

Библейская школа в Нью-Бетлехеме находилась под патронатом Джедедии Уайтинга, одного из самых почтенных столичных коммерсантов. Располагалась она на высоком речном берегу, рядом с пристанью. Как считалось – для удобства тех, кто прибывает по Иордану из отдаленных селений для того, чтобы изучать слово Божие. Недоброжелатели – а таковые есть и у самых добродетельных людей – объясняли это тем, что Уайтинг превратил подвалы школы в филиал своего торгового склада, и отсюда перегружаются на барки тюки и бочки с товаром, поскольку Джедедия Уайтинг продавал первоклассный табак, а также виски. И уж совсем тихо передавались слухи о том, что все эти сложности заведены для того, чтобы в случае облавы по реке могли уйти те, кто в этой школе тайком собирается.

Все три объяснения были правильными. Ибо гидеониты сурово порицали употребление крепких напитков, а вовсе не торговлю ими. И Уайтинг, в своем быту не употреблявший даже имбирного пива, принадлежал если не к вождям гидеонитов, то к верным их последователям.

Он не мог не сознавать, что, предоставляя возможность гонимым братьям собираться в Библейской школе, он подвергает опасности и свою жизнь, и, что важнее, свой бизнес. Но если б Уайтинг отказал им – было бы еще хуже. Братья Гидеоновы не терпели в своей среде ни предательства, ни непослушания. Поэтому оставалось только соблюдать все меры предосторожности. Благо, если за школой следили, отличить заговорщиков от обычных учителей и учеников на взгляд было трудно. Не говоря уж о том, что многие учителя и ученики сами были заговорщиками.

И теперь, в ночи, Уайтинг, крупный, кряжистый мужчина, – прямой портрет тех первопоселенцев, что приплыли сюда из Старого Света во дни господства Баалова, – благоговейно внимал преподобному Эпесу. Духовный наставник гидеонитов едва достал бы коммерсанту до плеча, он был сухощав, сед, с редкой бородкой, солидности в нем не было никакой, но ее с лихвой заменяла способность подчинять себе внимание окружающих. Среди присутствующих он царил. А здесь были люди, пользующиеся большим влиянием в братстве.

Хотя и не все. Скарборо, например, отсутствовал, что не преминул отметить Эпес, помянув «этого полукровку, попущением Господним носящего имя Ездры».

– Наставник, я бы не стал отвергать человека, столь много сделавшего для нашего братства, пока есть еще возможность склонить его действовать на нашей стороне, – отвечал Сеттл. При всем почтении, которое он питал к преподобному, Пламенный был здесь единственным, кто решался противоречить Эпесу. Преподобному по годам он годился в сыновья. Был красив собою, с тонкими чертами лица и большими выразительными глазами. Немало благочестивых девиц и даже замужних женщин мечтало, чтоб взор этих глаз обратился в их сторону. Напрасно, единственной любовью Пламенного Сеттла была свобода Галаада. – Не вы ли говорили, что в решающий миг все силы братства Гидеонова должны подняться против филистимлян и детей Исава, а у брата Эзры достанет и отваги, и дерзости повести их за собой.

– Дерзости у него много больше, чем надобно, – отвечал Эпес. – Оттого и не следует доверять ему наши решения. Ибо только самые достойные могут осуществить наш замысел.

Достойные – а их собралось здесь более дюжины, и каждый представлял общины братства по всему Галааду, – внимательно прислушивались.

– Когда поднимется весь праведный народ Галаада, – а он поднимется, если наш план осуществится, – ни к чему нам будут те, кто ищет собственных выгод в служении и обнаруживает прихоти. Мы град Господень на земле, и Господь – защита наша, и погубить нас может лишь нерадение!

Братья, внимавшие Эпесу, закивали, однако молодой Сеттл продолжал стоять на своем.

– Тогда почему мы медлим? Разве не лучше уничтожить гнездо нечестивцев, прежде чем те обступят нас? Те, кто с войной знаком не понаслышке, знает: кто первым вступает в бой, тому Господь дарует победу.

– Поспешность не угодна Господу, – отрезал Эпес. – Неужто ты считаешь, неразумный, что мое рвение к победе меньше твоего? Но народ наш воистину жестоковыен и сплотится лишь тогда, когда увидит кровь братьев своих, что вопиет к небесам. Иного выхода нет. Язычники должны пролить кровь праведников, и она скрепит дело. Корабли же язычников, сии порождения Вельзевуловы, еще не приблизились к гавани Хеврона. Только тогда, когда они покажутся на рейде, мы выступим, и ни часом раньше.

Спор продолжался, и, хотя иные братья в сердце своем поддерживали Сеттла, авторитет преподобного Эпеса был слишком высок, чтоб ему противоречить. И Эпес одержал верх, провозгласив:

– Ступайте, братья, отправляйтесь к своим товарищам и предупредите, чтоб ждали моего сигнала. Трезвитесь, бодрствуйте и помните: дьявол, враг наш, рыщет кругом, словно лев рыкающий, ища, кого поглотить.

Под «львом рыкающим» он, несомненно, имел в виду агентов Государственного Совета или армейской разведки. Но даже если таковые и следили за школой Уайтинга нынче ночью, им не удалось заметить, как тайно разошлись участники собрания.

Сеттл покинул школу в сопровождении своего ближайшего помощника Ихавода Грина. Последний настоял на том, что должен убедиться в благополучии

Пламенного и проводить его до места ночлега. Останавливаться в гостинице по нынешним временам было небезопасно, но Сеттлу предоставил убежище старый друг его покойного отца, владелец токарной мастерской. Место было удобным еще и потому, что здесь Пламенный мог встречаться со своими последователями, приходившими в мастерскую под видом заказчиков. Ради этого можно было мириться с шумом станков. Но сейчас, перед рассветом, в доме царила тишина, и никто не мешал разговору.

Сеттл был, пожалуй, рад, что Грин пошел с ним. Он нисколько не боялся нападения, ибо с отроческих лет участвовал в стычках с индейцами и правительственными войсками. Но ему надо было кому-то излить душу, ибо доводы преподобного не убедили Сеттла. Грин же в этом отношении особенно подходил как собеседник: у него были обширные связи среди рыбаков и владельцев кораблей, ведущих торговлю как на реке Иордан, так и вдоль морского побережья.

– План преподобного сам по себе вполне хорош, – сказал Джереми, когда они расположились в комнате Сеттла над мастерской, – но именно его достоинства могут навлечь беду. Кровь способна скрепить дело Божие, но что, если крови прольется чересчур много?

– Ты даже не представляешь, брат Сеттл, насколько ты прав, – отвечал Ихавод Грин. Светловолосый, светлобородый, несколько медлительный, он казался прямой противоположностью порывистому Сеттлу, коего был на десяток лет старше. – Я пытался донести сведения, которые мне доставили рыбаки, до преподобного, но он не пожелал слышать. Вся надежда только на тебя.

– Что такое? Ты не говорил мне.

– До собрания не успел, а на собрании опасался, но рыбаки, заходившие далеко в море, видели суда, что движутся к Чесапикскому заливу, и уверяют, что они отличаются от всех тех, что мы видели доныне. Они оснащены большим количеством орудий, чем боевые корабли прежнего образца, и есть все основания считать, что мощность и дальнобойность этих орудий превосходят нам известные. Ты понимаешь, о чем я? Если они подвергнут бомбардировке Хеврон, последствия могут быть непоправимы. Но когда я сообщил об этом преподобному, тот ответил, что два корабля не смогут разрушить город, но их достаточно, чтоб пробудить гнев горожан. Преподобный судит людей по себе, но есть люди и люди. Даже самых добродетельных и верных может сломить страх, если страх достаточно велик. Да, бойцы братства Гидеонова не боятся ни пушек, ни ружейного огня, но что сделают простые горожане, когда ядра станут сыпаться на их дома и Хеврон охватит пламя? Я не берусь судить.

– В гавани находится не менее полудюжины военных кораблей, закупленных правительством у голландцев и французов. – Сеттл также явил осведомленность, свидетельствующую о том, что он размышлял о грядущей атаке с моря.

– Да, они там стоят, но что пользы в них, если команды верны совету и не откроют огонь без приказа? А если даже и откроют, враги к тому времени будут готовы к нападению и, при своем вооружении, отразят его без труда. Ах, если бы в нашем распоряжении было хотя бы три-четыре линейных корабля! Среди братьев достаточно тех, кто знает морское ремесло, и мы могли бы собрать собственные команды. Противостоять тем левиафанам, что надвигаются на Хеврон, можно лишь имея численный перевес и имея преимущество внезапности. Но что толку в пустых мечтаниях? У нас имеется и стрелковое оружие, и пушки, а вот кораблей у нас нет.

– За чем же дело стало? – медленно проговорил Сеттл. – Если у нас кораблей нет, надо взять их там, где они есть. Не думаю, чтобы у порта была сильная охрана…

– …а даже если она там имеется, вряд ли у нее есть желание сражаться с братством Гидеоновым, – после некоторой паузы подхватил Грин. – Среди стражников в Хевроне много сочувствующих нашему делу.

– Так! И если мы действительно соберем команды для боевых кораблей, я лично буду командовать захватом языческого Левиафана. Главное подойти…

– Абордаж. Это называется «взять на абордаж».

– Неважно. А важно, что если мы сможем захватить вражеские корабли, это будет лучшим началом для всеобщего восстания. И война все равно станет неизбежной. Даже если мы просто потопим их, это в достаточной мере воодушевит народ, и прогнившее правительство будет свергнуто.

– Я немедленно свяжусь со своими людьми и велю им собираться в Хевроне до нашего прибытия.

– Сделай это. Я также до утра обдумаю, как осуществить вылазку. Мы не должны медлить!

Оставив Пламенного за разработкой плана, Ихавод Грин поднялся в комнатушку на чердаке, где он ночевал, останавливаясь здесь, зажег огарок свечи и принялся писать отчет для своего связного. По его мнению, любой исход нападения на порт можно было считать благоприятным для ДеРюйтерштаадта. Захват правительственных кораблей вполне осуществим, а вот атака на броненосцы Попова неминуемо спровоцирует агрессию со стороны русских. Но может случиться, что Сеттл не сумеет захватить корабли в Хевроне. Это сорвет замысел Эпеса и приведет к расколу среди радикалов, чреватому вооруженным конфликтом. И то, и другое дает повод ввести союзный экспедиционный корпус, и генеральный судья не станет возражать, напротив, он будет умолять об этом. Впрочем, решать будут в Нойе-Амстердаме, дело Ихавода Грина – передать сообщение в голландское консульство, а там – свои средства связи.

Если в Нью-Бетлехеме правительство могло взять под наблюдение все гостиницы и постоялые дворы, то в Хевроне сделать это было неизмеримо сложнее. Сему способствовали и в определенной степени вольные нравы портового города и некая пестрота населения. Обычно преподобный Эпес клеймил Хеврон за подобную греховность, но сейчас, пожалуй, был даже рад этим обстоятельствам. Именно благодаря им он мог осуществить подготовку к исполнению своих планов. Еретическая флотилия еще не прибыла, но ожидалась со дня на день. До этого момента гидеониты должны были доставить в город боеприпасы в достаточном количестве, чтобы осуществить нападение на консульство. Эпес предвидел, что язычники могут оказать сопротивление – у консульства имелась охрана из морских пехотинцев. Поэтому одних ружей было недостаточно, необходимы и гранаты. Лучше бы иметь в запасе и пушки, и даже имелась возможность их раздобыть, но доставить в город, не привлекая внимания – затруднительно. Процветай Трудом Пибоди, некогда возглавлявший береговую охрану, а затем несколько лет исполнявший обязанности военного коменданта Хеврона, ныне поднялся до командующего, сменив на этом посту престарелого Айзекса. Теперь военным комендантом был Зебадия Перкинс, ничем особым себя не проявивший. Вполне можно было допустить, что когда народ поднимется против язычников и тиранов, он встанет на сторону праведников. Но не раньше, нет, не раньше. Поэтому до поры до времени преподобный свой приезд в Хеврон достоянием всеобщей гласности не делал. Он остановился на постоялом дворе, хозяин которого поддерживал верных и деньгами, и провиантом, и держал связь со своими соратниками через таких же сочувствующих, владевших лавками, мастерскими и складами, где производилось, приобреталось и хранилось все необходимое для благого дела.

Наконец Эпес созвал старших братьев, чтобы выслушать отчет о мере их готовности и назначить дату нападения. Они должны были собраться с наступлением темноты, то есть, по летнему времени, довольно поздно. Но в тот день, несмотря на духоту, небо было затянуто облаками, посему стемнело раньше обычного, и Эпес счел это добрым знаком. Он решил начать собрание, не дожидаясь Сеттла, который где-то задерживался. Скарборо не звали, да его в Хевроне сейчас и не было.

Первым преподобный дал слово тому, кто обязан был следить за консульством схизматиков.

– Этот Ольчин… или как его… в общем, консул, что-то подозревает. Там охрана круглые сутки. И еще он к консулу языческому ездил, который от желтокожих…

– Опасается, значит. Это хорошо, пусть нечестивые трепещут. К Перкинсу обращался?

– Не ездил и людей вроде не посылал.

– Оружие у охраны какое?

– Винтовки. Новые винтовки, я таких еще не видел.

– Ничего, брат, когда винтовки будут наши – увидишь. Сколько народу в консульстве?

– По моим подсчетам, всего – не более четверти сотни, из них охрана составляет пятнадцать. Прочие – сам консул и секретари его, какие-то еще чиновники и обслуга. Они нанимали также местных женщин из числа вольноотпущенных рабынь и поденщиц смешанной крови, на предмет стирки и уборки, но, как мне доложили, в последние недели им вход в консульство заказан.

– Итак, они могут выставить чуть больше дюжины человек с винтовками. Что у нас?

Братья вступали один за другим.

– Двадцать человек под командой брата Сандерса, на винокурне.

– Пятьдесят привел брат Февершем, рассеяны вокруг рынка.

– Тридцать два у брата Синглтона, городские конюшни. Остальные еще на подходе.

– Это хорошо… но нам надобно просто смести их с лица земли, и для этого людей недостаточно.

– Полагаю, преподобный, что отряд брата Сеттла будет самым большим. Возможно, потому он и задерживается – ему надо разместить больше людей.

– Хорошо. Как с оружием?

– Пока винтовок не хватает на всех, но в ближайшие дни обещали доставить еще партию.

– На будущее винтовки понадобятся всем, но первоочередная задача – порох, гранаты.

– Наши оружейники работают день и ночь, дабы молнии и сера поразили нечестивых. Порох на складах, принадлежащих брату Уайтингу и товариществу Гелвуйских гор. Не помешали бы лошади и повозки, чтоб вовремя доставить припасы к нужным местам.

– Мы это устроим. Теперь, стоит еретическим кораблям показаться, мы ударим.

Все немного помолчали, вспомнив те благословенные времена, когда дамба препятствовала заходу чужеземцев в гавань Хеврона. Увы, после подписания трусливого «договора Джобсона» дамба была открыта, а песчаная коса, служившая естественной защитой, исчезла под морскими волнами.

– То будет великий день, – продолжил Эпес, – который послужит началом цепи дней величайших. Сотни чистых сердцем поведут за собой тысячи, что ныне колеблются, и будет им награда за труд их и изнурение. Сброшены будут в единую яму огненную и язычники, и те из единоплеменников, что нас преследуют, и Богу не угождают, и всем человекам противятся… что?

И сам преподобный, увлеченный своей речью, и еще более увлеченные его слушатели не обратили внимания, как тихо стало снаружи, а ведь даже в ночное время постоялый двор живет своей жизнью, и не бывает там совершенной тишины. И лишь когда распахнулись двери и в общую залу ворвались вооруженные люди, Соррифосин Эпес прервался.

Посмевшие помешать его проповеди были в гражданском, но оружие их – образца того, что имелось у регулярной армии Галаада. И уж вовсе нельзя было усомниться в принадлежности к военным высокого человека с рыжей бородой, который вошел вслед за нечестивцами. Впрочем, Эпес знал его в лицо.

– Именем Содружества вы арестованы, – сухо произнес Камминс. – Всем сложить оружие. Кто не подчинится – будет убит на месте.

Консул Российской империи А. А. Ольхин —

консулу Японской империи Ханпейте Такеши

(оригинал на голландском языке)

Высокочтимый господин Ханпейта!

Во-первых, благодарю Вас за подарок, приложенный к Вашему любезному письму. Я исключительно высокого мнения о Вашем художественном таланте, и цветущие ирисы, запечатленные Вашей утонченной кистью, станут истинным украшением моего скромного кабинета.

Во-вторых, вынужден отклонить Ваше любезное предложение. Пулемет, установленный у нас, действительно староват, это всего лишь «Кулибин-16», помнящий еще сербскую кампанию, и во всех отношениях уступает вашему «Мурамасе». Однако опыт службы в Османской империи доказывает, что в умелых руках, при занятии круговой обороны, он достаточно эффективен, а вот размещение скорострельного оружия на чердаках нерационально и препятствует должной настильности. Впрочем, я благодарю Бога, что обстоятельства обернулись так, что проверять его эффективность не пришлось. Надеюсь, что не придется и впредь. Пусть подобным занимаются военные, а не мы, скромные дипломаты.

P.S. К письму прилагается мой неуклюжий перевод стихотворения, которым Вы так любезно интересовались (лист утерян).

Из материалов МВД Японской империи, том 161

– Это был воистину знак свыше!

Пламенный действительно задержался в пути, поскольку ему надо было привести в Хеврон больше сотни последователей. Но известие о том, что преподобный Эпес под конвоем препровожден в Нью-Бетлехем и местные убежища верных открыты и разгромлены, не сломило его, а, наоборот, повергло в возбуждение, близкое к лихорадочной горячке. Не зря, о, не зря получил он свое прозвище!

– Я говорил, что преподобный неправ, и небеса подтвердили мою догадку. Мы должны действовать немедленно!

– Ты говоришь о том, чтобы освободить преподобного и прочих братьев? – уточнил Грин.

– Я о том, что мы должны безотлагательно привести в действие наш замысел. Хорошо, что я не успел поделиться им с преподобным… – Джереми не допускал мысли, что Эпес может предать святое дело, но в гневе он бывает несдержан и, возможно, случайно, не по своей воле, мог выронить слово, способное повредить братьям. – Единственный возможный план – это захват кораблей в порту. К счастью, все, с кем мы собирались осуществить штурм, на свободе.

– Да, и хотя Камминс и Перкинс конфисковали оружие и порох на складах, партия винтовок из оружейных мастерских в Бетезде тогда была еще в пути, и мне удалось заполучить ее.

– Еще один счастливый знак! Мы дадим бой в море, как поступали предки наши. Старики печалятся о том, что отмель ушла под воду, – но это Господь открывает нам дорогу на простор!

– Да будет так. Но вначале нужно получить корабли.

Целью Сеттла были линкоры «Силоамская купель» (бывший «Лейден») и «Аминадав» (он же «Вильгельм Оранский»), а также баркентина «Вифания» (исходно «Бланшефлер») как наиболее быстроходные корабли, оснащенные большим количеством орудий.

Расчет Сеттла строился на том, что гидеониты никогда прежде не действовали в море, и как раз поэтому власти не будут ждать нападения на суда. То, что город наводнен солдатами, – а Камминс взял под свою команду и людей здешнего коменданта, – только на руку братьям. Рыская в поисках гидеонитов по улицам и пригородам Хеврона, власти оголили порт. Нет, там не то чтобы нет охраны, но устоять перед многократно превосходящим противником, хорошо вооруженным, а главное, полным решимости, она не сможет.

Все должно решиться за несколько часов. Сеттл просчитал все безукоризненно. Сначала они тайно проникнут на территорию порта, уничтожат охрану, по возможности – без шума, чтоб команды кораблей ничего не заподозрили раньше времени. Дальше они разделятся на три отряда, и начнется – как это Грин выражается? – абордаж. К утру флотилия братства уже должна быть в море.

Так и случилось – поначалу. Охрана была сметена в считанные мгновения, и порт открылся перед нападавшими, как Ханаан перед избранной дюжиной соглядатаев из пустыни Фаран. И пора было пойти и завладеть тем, что по праву принадлежало братству.

А потом заговорили пушки.

Из отчета генерала Джона Камминса

генеральному судье Мофруту Мэйсону

…комендант Перкинс до последнего не соглашался допустить наших людей в порт, а также разместить их на кораблях вместе с легкой орудийной батареей. Пришлось взять его под арест. Предвижу жалобы. Это не имеет значения, так как действия противника были предугаданы правильно. Орудийный обстрел произвел среди гидеонитов полное смятение, и большинство из них были взяты в кольцо. Примерно два десятка не поддались общей панике и сделали попытку прорваться. Среди них был и главарь мятежников Джереми Сеттл. Когда он увидел, что вход из гавани блокирован нашими силами, то, по свидетельствам очевидцев, закричал, что умрет смертью Сауловой, и поразил себя собственным тесаком. Еще четверо последовали его примеру; хотя не у всех раны оказались смертельны. Прочие сдались.

Помощник Сеттла, некий Ихавод Грин, сумел бежать и, как мне доложили, нашел убежище в голландском консульстве.

Арестованные гидеониты находятся в военной тюрьме Хеврона, в настоящее время я занимаюсь их допросами.

Мне сообщили, что преподобный Эпес в Нью-Бетлехеме дает показания. Прошу не торопиться с его казнью, так как хочу получить дополнительные сведения.

Июнь 1865 года

Из воззвания Эзры Скарборо, главы гидеонитов

Ныне скорбим мы о братьях наших, но не должны повторять их ошибок. Ибо не братьями Гидеоновыми назову их, но сравню с дщерью Иеффая. Подобно той нетерпеливой отроковице, в чистоте сердца поспешили они навстречу победному торжеству с песнями и тимпанами и также были принесены в жертву. И помните – пал Саул на свой меч, окруженный силами филистимскими, но Давид отмстил за него. Итак, все мы сейчас должны объединиться – горожане и фермеры, белые и цветные, свободные и доныне обреченные рабству: все, кому ненавистно безбожное бремя этой прогнившей власти…

Июль 1865 года

Из письма Эзры Скарборо Дэвиду Ноксу

И передай этому старому черту Такертокеру, что если он еще будет ломаться, как (зачеркнуто), и не поторопится, то упустит возможность, подобной которой не выдавалась за двести лет.

Эскадра, прибытия которой вожделел Эпес, вошла в Чесапикский залив. Эти корабли действительно чудовищны. На данный момент воевать с теми, кто располагает таким оружием, – прямое самоубийство. Нет, их надо иметь на своей стороне. Собственно, даже дурак Мэйсон давно это понял. Теперь нам предстоит переиграть его. Собираюсь в Хеврон, хочу сам встретиться с русским консулом и убедить его, что мы не имеем ничего общего с теми радикалами, что собирались напасть на консульство, напротив, мы желаем, чтоб Галаад стал просвещенным, развитым и демократичным государством и в этом качестве явил себя миру.

Если Такертокер решится подписать Декларацию об отмене рабства, можно будет выступать. Большинство населения и так на нашей стороне, а публикация этого документа и доведение его до сведения Евро-Азиатского альянса (с японцами я уже связался) обеспечит нам поддержку мировых держав…

Божьи мельницы мелют медленно – но мешки нужно подставлять быстро.