13. Знамя над столицей

Эдо, весна 1616 года

Старая женщина разворачивает листок – плотная бумага дважды небрежно сложена уголком, почерк вьется мимо складок. Может быть, нарочно.

 

Без памяти

Цветет под чужим окном

Корейская слива.

 

Женщина в монашеском головном уборе гладит бумагу. Без памяти, деревья из Цветущей земли у нас принимаются хорошо – растут и цветут так, будто завтра не наступит. Без памяти, на той стороне пролива войну еще помнят, здесь уже почти забыли: да, была при Регенте такая авантюра, одной пользы, что поняли, как это делать не нужно… Без памяти, слива не знает, что у нее была другая родина, пройдет еще десяток лет, и люди забудут тоже. Полузабудут, как бывает со всем, что отдано времени – нет и есть.

Обещание старше сливы, но стихи по-прежнему приходят. Для нее. Изменилась страна, изменился мир, но трехстишия приезжают с курьерами, выпадают из дипломатической почты, возникают у нее на рабочем столике – как это. Сколько их было… Не собрать книги, все сожжено. Только ей они, только для нее.

Недописанное письмо лежит перед ней. В нем достаточно ценного, но все – неправда. Потому что нет последнего, самого важного. Дама Кодзосю смотрит на бумагу, на свои узловатые пальцы. Ее госпожа жива, благополучна, правит своими владениями, дает советы – и редко бывает не услышана. Ее госпожа прислала ей вчера набор легких цветастых однослойных одежд на лето по новой столичной моде. Огромные тканые бабочки в тридцать шесть различных оттенков плохо сочетаются с монашеским головным убором, но ее нынешний корреспондент улыбнулся бы, увидев. И может быть, взял бы за основу.

Госпожа жива и помирилась с не-своим-сыном, который тоже жив и, скорее всего, будет править собственным владением. А сама дама Кодзосю – снова советница Великого господина и снова выносит за ним меч на новогодней церемонии. Она помнит, кому обязана всем этим.

Ее нынешний корреспондент пожал бы плечами: что с того, что было когда-то? Благодарность – пустое слово. Долг – тоже пустое слово. Тяжелые, важные слова – желание, цель, интересы.

Каково желание дамы Кодзосю? Раз нельзя примирить два долга – по отношению к сёгуну и по отношению к старому… другу, значит, поступим так, как велит благодарность, – и не будем жалеть.

«Берегите, – пишет она, – свое драгоценное здоровье и будьте особо осторожны: в предгорьях прошли дожди, и самая надежная дорога может оказаться опасной, если под нею скопились воды.

Посылаю вам образец летней ткани, изготовленной на новой мануфактуре госпожи моей, Кодай-ин».

Больше ничего не нужно, все остальное ее корреспондент, по-прежнему похожий на богомола и так и не заведший себе большой, подобающей званию охраны, отлично знает сам.

Стихотворение горит, недолговечное, как все под небом.

Кто бы мог предвидеть такое, думает старший советник клана Уэсуги. Они возвращаются домой, лошади идут шагом, дороги здесь спокойны, и думается без помех. Кто бы мог предвидеть десять лет назад, что клан, проигравший, приниженный и разоренный, не просто воспрянет вновь, но обретет то же влияние, каким обладал при власти тайко? Даже он, Наоэ, не предвидел. И не сетовал на несправедливость судьбы, которая отдала победу неправой стороне и привела к власти злейших врагов Уэсуги. Ему было не до того, чтоб сетовать. Ему надо было вытаскивать клан из того положения, в котором они все оказались. Многие считают, что дело чести для проигравшего и единственный выход – вскрыть себе живот. Но это выход для слабых, для тех, кто не знает, что такое ответственность.

Ситуация была плоха, но не безнадежна. Они вновь получили Этиго, и это обстоятельство не только поднимало дух подданных Кагэкацу. Уэсуги были практически разорены после поражения и переезда, но Кагэкацу никогда бы не позволил себе распустить вассалов, бросить их на произвол судьбы. Нужно было восстанавливать хозяйство, измыслить любые возможности увеличить доходы клана. И советник нырнул в эту задачу с головой. А Этиго – не только горная провинция, она приморская. Обустройством гаваней и расширением морской торговли Наоэ занимался еще до переезда в Айдзу, теперь эта задача стала еще важнее.

А потом оказалось, что политика и законы нового правительства как-то способствуют подъему благосостояния. Нет, если бы жители Этиго не трудились изо всех сил, то путь от тягот к процветанию не прошли бы за несколько лет. А они трудились. Даже полосы, разгораживающие рисовые поля, обсадили изгородями, дающими съедобные плоды. Они построили мануфактуры, и развернули производство ткани, и первыми стали делать вязаные вещи, научились готовить разнообразную еду, которая могла долго храниться, и забили побережье моллюсковыми фермами. И внезапно оказалось, что при Токугава путь, пусть и тяжкий, можно пройти быстрее. Уэсуги стали торговать всем, что производили у себя, а также лесом, с соседними провинциями, затем – тоже благодаря Токугава, возникла перспектива внешней торговли. А для этого надо было строить корабли. И они были построены.

Все это заняло десять лет – и, по большому счету, продолжалось и теперь. Но десять лет понадобилось, чтоб Уэсуги, некогда начавшие войну против Токугава, вновь вступили в войну. На стороне Токугава.

Никакого противоречия в этом, в сущности, не было. Они выступили против Токугавы Иэясу и в защиту прав юного Хидэёри. На Токугаву Хидэтаду, усыновившего Хидэёри и вернувшего им Этиго, они зла не имели. Вопрос был в том, затаил ли Хидэтада зло на Уэсуги. Однако после того, как одним из доверенных полководцев сёгуна стал Санада Нобусигэ, вопрос этот вполне прояснился. Расширения владений Присолнечной сёгун поставил выше личных счетов – и это Уэсуги, больше всего чтившие справедливость, умели оценить.

Санада изгнал испанцев с островов Рюсун. Но наступательное движение в этом направлении не закончилось. За архипелагом Рюсун лежали еще более богатые Молукки, которые и сами испанцы многократно пытались подчинить себе, но не сумели. На эти острова покушались их извечные противники голландцы, и султаны, владевшие островами, не желали выпускать их из рук. Ибо Молукки были богаты тем, что приносило в мире дохода больше, чем золото, серебро и рис – пряностями. Когда Санада выдвинулся на Молукки, ему понадобилось подкрепление – и кто мог прийтись лучше, чем его давние друзья и союзники?

Тут-то и пригодились корабли, построенные в гаванях Этиго за эти годы. А боевых навыков самураи Уэсуги не растеряли, даже привыкши работать на земле.

Примерно в это же время сёгун затеял переговоры с испанцами, так что его войска не захватывали территорий, которые испанцы здесь контролировали. А те, в свою очередь, не стали мешать, рассудив, что если кто-то другой возьмет этот приз, пусть лучше это будут японцы, чем голландцы. С японцами они, возможно, сумеют договориться, как это уже сделано в Новой Испании; голландцы остаются врагами навсегда.

Так и произошло. Когда военная кампания закончилась, между испанскими и японскими территориями завязалась оживленная торговля – и не в последнюю очередь благодаря дипломатическому искусству советника Наоэ Канэцугу.

Доходы сёгунской казны после завоевания Молукк возросли неимоверно. То есть это принято так говорить. На самом деле, были в администрации Токугава люди, способные просчитать, насколько возросли эти доходы и как их следует перераспределять. А уж желающих прильнуть к источнику благ было еще больше.

Уэсуги – хотя их заслуги в приобретении новых богатых земель были весьма велики – среди этих желающих не было. Они не отказывались от того, что было выделено клану, но и не пытались заполучить что-то сверх. Жадность не приличествует наследникам Кэнсина. Кроме того, Наоэ была просто неприятна грызня, возникающая в подобном случае. Он еще не забыл, при каких обстоятельствах погиб предыдущий Наоэ, первый муж его дражайшей О-Сэн. При дележке военной добычи после смуты Отате. Масштабы, конечно, несоизмеримы, но суть явления не меняется. Он и сам туда не полез, и советнику Хонде Масанобу дал несколько полезных советов, как справиться с наиболее ретивыми искателями. И это не было забыто.

И вот – миновало шестнадцать лет с битвы при Сэкигахаре, пятнадцать с того дня, когда клан Уэсуги склонился перед Токугавой, а они, как когда-то, едут домой из столицы, где принимали участие в совете, решавшем дела государственной важности. Столица, правда, другая – сёгунская, Эдо. Но это не важно. Столица другая, а место то же, каким была Осака – обиталище больших, доверенных, самостоятельных людей, которых уважают больше, чем боятся, – но и опасаются тоже. Потому что поступать иначе было бы глупо. Но это-то неважно. Справедливость в конце концов восторжествовала, все сложилось наилучшим образом. Только неясно, отчего такой мутный осадок на душе.

Князь и его советник получили приглашение прибыть в Эдо весной. Говорили, что сёгун намерен решить вопрос с выбором наследника. Однако у Наоэ были сведения, что в действительности вопрос уже решен. Так сообщали его люди в Эдо, да и почтеннейший сват в своих письмах обмолвился, что господин сёгун и госпожа Го пришли к согласию. Выходки старшего сына Хидэтады напоминали уже не отроческие шалости, а припадки безумия. По всему выходило, что наследником назовут второго сына.

Зачем же тогда сёгун собирает совет? Это можно было узнать, только прибыв в Эдо. Страшиться нечего тем, чья совесть чиста, а дела провинции он может пока оставить на зятя. Молодой Наоэ – теперь именно его так называют – показал себя весьма способным администратором. И это очень хорошо, потому что собственный сын Наоэ, уже старого Наоэ, слаб здоровьем и не сможет должным образом исполнять обязанности перед кланом. Но благодаря зятю, прежде носившему фамилию Хонда, род наследственных советников Уэсуги продолжит свое существование.

В назначенный срок они прибыли в Эдо, и, остановившись в городской резиденции Уэсуги, отправились в замок. Впечатляющее строение не уступало замку Осаки, но было лишено той показной роскоши, что отличала замки, выстроенные тайко. Впрочем, для Кагэкацу и Наоэ не было ничего нового, в последние годы им доводилось бывать здесь неоднократно. Важней был совет, а не окружающая обстановка. Наоэ не успел встретиться ни со сватом, ни с преподобным Тэнкаем и потому не имел предварительных сведений – не исключено, что так и задумывалось. Но некоторые выводы можно было сделать, глянув на тех, кто здесь собрался.

Разумеется, Хонда. И Хонда Масанобу – почтеннейший сват, с сыном, и Хонда Тадакацу с зятем – Санадой Нобуюки – этого можно распознать, даже не видя в лицо, он выше ростом многих варваров, разве что покойный Маэда Тошиэ мог с ним сравниться. Курода Нагамаса и младший Асано – отец его нынче все больше отходит от дел по возрасту и нездоровью. Ии Наотака – унаследовавший от отца не только владения, но и прозвище Красный Дьявол. Господин Икеда – муж сестры сёгуна. Дои, Окубо, Миура – все те, кого можно отнести к ближнему кругу Хидэтады-сама. Еще двое в монашеских одеждах. Незаметная дама Кодзосю и человек, которого пятнадцать лет именуют преподобным Тэнкаем, – сперва отводили глаза, потом привыкли. Трое или четверо из ближней родни.

Да, по тем, кто собрался, можно сделать определенные выводы. И еще более – по тем, кого здесь нет.

Нет младшего брата сёгуна, господина Тадатэру, и ближних его вассалов, ну это можно объяснить тем, что он отбыл на Такасаго и вассалы последовали за ним. Нет молодого господина Хидэёри – что ж, и это можно объяснить тем, что он еще слишком молод для участия в делах государства (не будем вспоминать, что сам Наоэ в его возрасте уже был советником клана – тогда были другие времена). Нет Симадзу, потому что он воюет на юге, иначе бы его непременно позвали, ибо доблестный враг является наилучшим союзником. По той же причине нет и Санады Нобусигэ. Нет Маэда – потому что Маэда примут любой выбор сёгуна, который не скажется на их интересах. Нет никого из Мори – потому что Мори по-прежнему не доверяют и не допускают в большую политику.

И, наконец, нет человека, благодаря которому Присолнечная приняла свой нынешний облик. Того, кто привел Хидэтаду к власти и кого сёгун привычно именует «дядюшкой».

В каком-то смысле для Наоэ большое облегчение, что этого человека здесь нет. Советник давно оставил мысли о том, что должен уничтожить Дракона, но прежняя ненависть никуда не делась, только была загнана внутрь. К тому же теперь для нее было больше оснований. И когда советник Хонда по-родственному рассказал Наоэ, кто посоветовал сёгуну вернуть Этиго клану Уэсуги, дела это не улучшило. Наоборот. Со стороны другого человека, это было бы проявлением великодушия. Любого другого. Со стороны Датэ – прямым издевательством.

Слава богам и буддам, они за эти годы почти не встречались. Иначе бы Наоэ сорвался и высказал Одноглазому, что о нем думает. А это было бы дурно. Не потому, что положение Уэсуги оставалось до поры неопределенным, а Датэ слишком могуществен и стал бы сводить с Наоэ счеты (по правде говоря, Наоэ предпочел бы, чтоб он стал их сводить, а не смеялся в лицо). Но это явно было бы не по душе господину. Ибо господин Кагэкацу, в силу своего благородства, совсем иначе воспринял то обстоятельство, что Этиго вернулось к нему с попущения Датэ. Он понимал, не мог не понимать, что это всего лишь политическая игра, а не великодушие, но не мог не испытывать благодарности. Кагэкацу не распространялся на сей счет, но Наоэ слишком хорошо его знал. Это решительная удача, что Одноглазый нынче отсутствует в совете… а, собственно, почему он отсутствует?

Да, он воюет на Такасаго, так же как господин Тадатэру, его зять… А госпожа Мэго, которая вполне могла бы здесь появиться, отбыла на север, ухаживать за внезапно заболевшей свекровью… Если учесть отсутствие обоих, следует задвинуть чувства поглубже и принять это обстоятельство во внимание.

Советник Дои Тосикацу слегка кланяется, собираясь начать. Здесь у всех сложные истории – и он не исключение. Настоящий отец советника некогда вызвал недовольство князя Ода, семья Дои усыновила ребенка, спасая от смерти. Несколько потише говорили, что Ода разрешил усыновление, только когда его лучший союзник, Токугава Иэясу, поклялся чем-то важным, что мальчик – его незаконный сын. Еще тише говорили, что Иэясу не солгал тогда. Глядя на барсучьи повадки Тосикацу, в это можно было поверить. Так ли, иначе ли, а Токугава в тот день приобрели очень верного человека.

Советник очень внятно – и почти неприлично торопясь – доносит до собравшихся, что старший сын Великого господина сёгуна, молодой господин Такэтиё, испытывает столь сильное и постоянное желание посвятить свою жизнь служению Будде, что, по здравом размышлении и взяв в рассуждение все обстоятельства, ни родители, ни совет не смеют ему более противоречить – и предметом рассмотрения является лишь то, какому храму оказать высокую честь.

Противоречить затруднительно, думает Наоэ. Молодой господин Такэтиё, которому, между прочим, двенадцать лет, второй раз за последние годы пытался убить младшего брата. Убить сам, своими руками. На этот раз – утопить. И если бы не господин Хидэёри – преуспел бы. Слуги не поняли, не слышали или не решились вмешаться. Приемный брат понял, услышал и рискнул; если госпожа Го хоть мгновение жалела о решении усыновить племянника, теперь она не жалеет. Она пощадила чужого сына, а он спас ее собственного. Обоих, если подумать.

Иди речь о другом ребенке, были бы сомнения – намеренно ли? Но молодой господин Такэтиё уже отнял жизнь двух слуг. Тогда казалось – случайно. Отдать себя Будде – хороший выбор, к правлению этот мальчик не предназначен явственно и весьма.

Младшего сына до срока объявят взрослым – и наследником. Как только позволит возраст, возьмут в соправители. Это тоже правильно, неясности в таком деле стоят дорого, Уэсуги ли не знать. То, что наследником мальчика станет господин Хидэёри, тоже прекрасно. Это выгодно для всех, в первую очередь для самого мальчика, ведь господин Хидэёри явно не хочет его смерти, иначе не стал бы спасать, а жить будет – через широкое море. В таких условиях трудно поссориться. Но чего-то здесь не хватает…

Хонда Масанобу кланяется совету.

– Если осмелюсь сказать, так или иначе наследником Великого господина – чье здоровье, к общему нашему сожалению, оставляет желать лучшего – будет ребенок. И положение это продлится не менее десяти лет. Как бы ни хотелось иного, трудно представить, чтобы господин… Таданага смог взять власть в свои руки раньше – и удержать ее. Как бы ни хотелось иного, мы видели, что может происходить в таких случаях. Дважды.

Да. Дважды. С детьми князя Оды… кстати, взрослыми. И с господином Хидэёри. Господину Хидэёри безмерно повезло – он остался жив, и его признали сыном. Никто не станет рассчитывать на такие чудеса.

То, что сказал советник Хонда, – очевидно. Настолько очевидно, что о таких вещах никогда не говорят вслух. Если же сказано, значит, для этого есть весомые основания.

– Необходимо, – вступает младший Асано, и если это не часть расписанного спектакля, значит, советника Наоэ пора сдавать в утиль, – в день церемонии связать всех клятвой – поддерживать наследника. И позаботиться о заложниках.

Господин двигает плечами – и молчит. Взгляды постепенно перетекают на него. Наоэ вздыхает про себя – а вслух говорит:

– В прошлый раз все тоже давали клятву. И ее мало кто нарушил.

Почти никто ее не нарушил. Даже, как ни странно, Иэясу. Они все ошиблись в нем: и Исида, и сам Наоэ. Старый тануки не стремился к верховной власти – он знал, что господин Хидэёри не сын господину регенту, знал и промолчал, и союзников заставлял молчать, пока был жив. Лучшего свидетельства невиновности нельзя было придумать. Иэясу просто хотел сохранить свой статус первого среди равных. Он был нестерпим в этом статусе, но это все же не измена, справедливость требовала это признать. Страшное вышло дело. После смерти князя Оды между собой все же дрались люди, которые хотели – каждый! – владеть страной. После смерти господина регента схлестнулись те, кто, по существу, был на одной стороне. Страх, подозрения, личная ненависть бросили их на горло друг другу. Никто не хотел войны – кроме, пожалуй, госпожи Ёдо, глупой женщины, и Дракона. Никто не хотел, а она произошла все равно.

Почему он сейчас подумал об Одноглазом?

Все как шестнадцать лет назад. Наследник-ребенок. Слишком сильный владетель… и страх. Может быть, как в прошлый раз, беспочвенный? Мир в Присолнечной дает всем так много, нам нужно десять-пятнадцать лет покоя, и тогда…

Курода говорит вслух:

– Достаточно протянуть пригоршню лет без войны – и войны не будет.

Хонда Масанобу смотрит на него как на человека, который не знает еще, насколько серьезно болен.

– Боюсь, что пригоршня лет – девичьи мечты. Десять дней назад с Такасаго через Сэндай к нам пришел следующий документ. Для нашего сведения. Только для сведения, поскольку, видите ли, документ это внутренний.

Хонда начинает читать.

Со второй фразы слова будто попадают в пустую, бесхозную раковину, двоятся, бьются о стены. Размеры княжества, разнородный характер владений, а также очевидные перспективы не позволяют более придерживаться старого порядка управления, посему – повелеваем общинам, кварталам, цеховым единицам выделить столько-то представителей с правом совещательного голоса для участия в составлении общего закона княжества…

Время точно потекло вспять, шестнадцати лет – как не было. Кто из них не вспомнил сейчас, как тогда читали письмо для внутреннего круга, а на самом деле – предназначенное всем, письмо, послужившее сигналом к началу войны? Особенно, когда человек, написавший то письмо, сидит тут же. У всех у них то же ощущение – они оказались там, где уже были. У всех, кроме разве что Миуры. Он тогда уже состоял при Токугаве, но к делам внутреннего круга допущен не был.

Именно Миура Андзин и подает голос, когда молчание слишком уж затянулось. Он откашливается и произносит:

– Если осмелюсь – я уже говорил и считаю долгом повторить сейчас: это не так странно и серьезно, как кажется. Городов-республик в мире больше, чем у меня пальцев, многие из них входят в состав государств, которыми правят иначе. Нидерланды, вы называете их «Оранда», управляются только выборными, причем каждая их провинция – отдельно, и они выигрывают войну, хорошо живут, сюда добрались. Там, где я родился, уже четыреста лет закон стоит выше короны, а правитель не может вводить налоги и принимать многие решения без согласия подданных. Нам это не повредило, если случались у нас войны и беды, то не из-за этого. В старые времена поло… четверть мира под властью Рима жила так. А тут речь не идет о таких крайностях – только о праве советовать, как лучше составить общий закон. – Он морщится и добавляет: – Кажется, по-латыни это называется constitutio. У вас ведь были такие?

В том-то и беда, думает Наоэ, и наверняка не он один. В том-то и беда, что были и есть, и все мы помним, как они устанавливались. Свод законов клана – внутреннее дело клана. И свод законов может стоять выше воли главы клана. Так было в Каи при Сингэне, и это достойное дело, когда справедливость в доме одна для всех. Но со времен реформ Тайка, со времен первого Фудзивара, то есть уже семь с лишним веков, земля и люди на ней принадлежали Небесному Правителю… Претендовать на то, что твои законы имеют источником – или одним из источников – не твою волю, а желание земли, сообразуются с этим желанием – на чьи прерогативы покусился Дракон? Только сёгуна? Только Ставки? Или не только? Все-таки сколько бы лет Миура ни прожил в Присолнечной, ему никогда этого не понять.

Но если Датэ провоцирует войну, значит, он считает – возможно, ошибочно, как Уэсуги шестнадцать лет назад, – что он теперь может ее выиграть. Или… что ему ее не избежать, так или иначе. Каких союзов он там назаключал – за горизонтом? О чем они договаривались на самом деле? Кому из присутствующих – или отсутствующих – уже нельзя доверять? Сколько думает, что война – их шанс вернуть прежнюю независимость, а там чем боги не шутят… И есть еще князь Мацудайра Тадатэру, младший брат сёгуна. И люди Токугава, которые думают, что их дому пригодился бы более энергичный глава.

Господин Кагэкацу морщится, и советник знает: если бы он не удерживал мысли усилием воли, на его лице проявилось бы то же самое выражение. Самая ненавистная вещь во внутреннем конфликте: необходимость ждать предательства от своих, уверенность в том, что кто-то предаст обязательно.

– Не позволит ли Великий господин, – говорит тем временем Хонда Масадзуми, спокойно, легко, будто речка течет по равнине, – мне, ничтожному, заняться этой мелочью?

Общее молчание. Короткое и притом вязкое, растекающееся. Сухой щелчок веера рассекает его, как нож тесто. Великий господин изъявил свое согласие.

– Пора заканчивать с этим. – Преподобный Тэнкай, молчавший все время, наконец подал голос. – Совет уделяет слишком много внимания этому… вызову.

– Это не вызов. – Токугава Хидэтада, также предпочитавший молчать и слушать, откликается. – Это дзисэй.

И вот теперь они едут обратно в Этиго. Господин Кагэкацу не торопится, как делают те, кого ожидает семья. О-Кику-химэ давно скончалась от чахотки, а наложница, которую князь взял, когда стало окончательно ясно, что брак его будет бездетен, умерла родами. По крайней мере, она исполнила свой долг и подарила клану наследника. Молодой господин еще мал и находится под присмотром О-Сэн и наставников. Но причина, по которой Кагэкацу молчит и не горячит коня, не в том, что дома его не ждут.

Он и на совете не сказал ни слова, чему никто не удивился: немногословие князя Уэсуги известно всем. Но советник слишком давно и слишком хорошо его знает, чтоб не понять: Кагэкацу недоволен тем, что произошло. Он не стал возражать против предложения Хонды Масадзуми. Война сделалась бы пагубой для всего государства, едва только отвыкшего от внутренних междоусобиц. Да и с какой стати ему возражать? Уэсуги никогда не были союзниками и друзьями Датэ (впрочем, есть ли у него друзья?), а все прочие, кто там присутствовал, тоже не нашли возражений. И все же что-то его гложет. Наоэ кажется, что его господин некоторым образом испытывает сочувствие к давнему врагу… ставит себя на его место.

По крайней мере, Кагэкацу оставил мысли о своей вине в гибели семейства Кагэторы и о наказании, которое его постигнет. Время показало, что они во всем были правы, все, что было сделано, – пошло во благо клану. Нет ничего общего между владетелем Этиго и владетелем Сэндая. Но господин так не считает. И Наоэ догадывается, почему.

Мэго-химэ.

Между ней и покойной О-Кику было столь же мало общего, как между их мужьями, и все же…

После гибели клана Такеда все ждали, что Кагэкацу оставит жену и заключит другой союз. Не было решительно никаких причин держаться за этот бесполезный брак. И все же Кагэкацу был с О-Кику до конца. С Датэ все обстояло еще хуже. Гораздо хуже. Политические выгоды от этого брака развеялись как утренний туман, детей у них тогда еще не было, а к тому времени, когда тайко вызвал Мэго-химэ в Киото, супруги Датэ были на ножах в буквальном смысле слова. Наоэ тогда думал, что регент буквально спас Мэго жизнь… а Датэ дал повод избавиться от жены. Политические союзы скрепляются браками, а в союзниках Одноглазый тогда сильно нуждался. Рассуждения эти оказались ошибкой. Никого не нужно было спасать, и никто никого не бросил.

Впрочем, довольно об этом. Есть более насущные темы для размышлений.

Пожалуй, Наоэ был неправ, считая, что положение в точности повторяет то, что было шестнадцать лет назад. Если бы тогда Иэясу решился убить Исиду

Мицунари до начала военных действий, – была у него такая возможность, и не однажды, – это ничего не изменило бы. Война все равно бы случилась. Оставался Укита, оставались Уэсуги, до которых Токугава не мог дотянуться, да и без них у Иэясу было слишком много врагов.

Теперь картина другая. И не зря они молчали. Это надо умудриться – так суметь всех допечь. Если господин Масадзуми преуспеет, войны не будет. А у Масадзуми-доно есть шансы преуспеть, уважаемый свойственник Наоэ может быть ловким дипломатом, а может – чем-то совершенно иным. Не стоит беспокоиться понапрасну.

Но есть что-то еще в этом письме. Издевка? Нет, не в том дело, что Дракон над ними издевается, издевка присутствует во всем, что он говорит и делает. Что-то иное… что-то сверху. Это понял Великий господин, и не может понять советник Наоэ Канэцугу.

Что ж, вероятно, и это неважно. Важно только одно: Дракону конец, войны ждать не следует, справедливость победила, и у победы этой всегда будет вкус желчи.

Сиам, лето 1616 года

– Могу ли я спросить, что вы думаете о королевском дворце, господин Санада? – Батэрэн Антонио, главный переводчик «добровольческих войск», маленький серый человек, смотрит так, будто его интересует ответ на вопрос. Впрочем, может быть, и интересует: батэрэн Антонио до того, как подарить шпагу своему богу, был моряком и воином. Да и на новой службе успел повидать много – и помимо латыни и родного португальского говорит на орандском, трех языках Хинда и двух местных наречиях.

– Отвратительное место, – вздыхает Санада Нобусигэ. – Глаза бы не видели.

Чтобы взять этот священный курятник штурмом, нужно человек триста: двести на дело и сто в резерв. Если очень припрет, можно управиться меньшим. Неудивительно, что короли Аюдхи редко умирают своей смертью.

Если же смотреть не глазами полководца, а просто глазами – есть некое очарование в этом огромном городе на реке, в тесноте, многоногих свайных террасах, переливах резного дерева, неожиданных пятнах цвета, тяжелом блеске золота, коричневой воде, полупрозрачной дымке над водой. Вот такой должна быть сцена перед тем, как на ней возникнет кошмар.

– Я не ошибся, – удовлетворенно кивает батэрэн Антонио. – Вы знаете, у здешних язычников есть обычай: класть под столбы женщин.

– Хитобасира… – «Человек – опора моста»: знакомо, дома об этом чаще говорят, чем делают, но бывало, а в старые времена, когда не умели укреплять берега и строить дамбы, бывало чаще: узнавали волю духа, находили добровольца и жертвовали, чтоб держалось. – Но позвольте… Именно женщин?

– Под каждый столб террасы и каждый воротный столб священных и важных зданий. Женщин, схваченных на улице. Мужчины не беременеют. А вот женщина и нерожденный ребенок, убитые таким образом, по их вере превращаются в духов-хранителей.

В хранителей, как же. Три простых способа породить гневного духа, и этот – наипростейший из них. Воистину безграничны в мире две вещи: человеческая глупость и милосердие Будды, хранящего бесчисленное множество дураков от последствий их безумия.

Санада, глядит на воду, проводит рукой по перилам: мокрая пыль с внешней стороны, надо же, а ведь здесь высоко.

– Удивительно, как оно у них не развалилось еще. – Впрочем, насчет милосердия Будды… я не уверен.

Батэрэн Антонио глядит на него с одобрением, скорее всего, понял что-то не то, что-то свое.

– Вы не будете протестовать, господин генерал, если мои люди в свободное время займутся этим обычаем… и прочими подобными ему? Естественно, речь идет о проповеди…

– Я подумаю. – Как-то слишком просто для интриги.

Санада Нобусигэ не может сказать, что ему нравится эта земля, этот климат, эти джунгли, эти обычаи, эти призывные армии, более всего напоминающие толпы, эти военачальники, более всего напоминающие персонажей солдатских анекдотов… Король – дельный человек, его министры – дельные люди, гвардия стоит своих денег – но в трех днях пути от столицы – тьма и погибель. Тем не менее это наши союзники, и они нам очень нужны. И сейчас, и на будущее. Сейчас, как торговые ворота в Хинд и… нет, этого нельзя произнести, завтра – как база флота в будущей войне с Мин. А у Аюдхи есть и свой флот, большой и неплохой. Они им не умеют пользоваться, но даже в неумелых руках он может навредить. Так что мы не будем ссориться. Мы поможем им одолеть мятежников на севере. Мы будем помогать им воевать с их хищными родичами-соседями на юго-западе… Мы приучим их полагаться на нашу помощь. Союзник – потом вассал – потом часть Присолнечной. Но не быстро и не войной. Незачем.

– Вы хотели, чтобы я что-то перевел, господин генерал? – спрашивает Антонио.

Санада кивает, достает с полки футляр.

– Да, мне прислали подарок, а я поздно стал учиться некоторым вещам… – Пока не сослали, вовсе не учился. – …и не уверен, что правильно читаю, а ошибиться не хотелось бы. Так что если вас не затруднит…

Это знак доверия, но еще и мера предосторожности. Ареал Антонио – Хинд, потом Аюдха. Он учит японский, но в стране не жил, каллиграфией не владеет, почерк не узнает и не сможет воспроизвести. А подписи на подарке нет. Подпись есть на маленьком листе бумаги, вложенном в карты и росписи. Вторая часть подарка – «все о провинции Фуцзянь». Примерно четверти этих сведений у Санады раньше не было. Маленький кусок бумаги. «Надеюсь, вам будет весело». Подпись – стилизованное изображение трясогузки: округлое туловище, клюв, крылья, хвост, точки-глаза. И зрачки, проколотые иголкой. Так Дракон подписывает военные документы особой важности. Шутка.

Санада не солгал сёгуну ни словом: в Сэндае действительно не хотят внутренней войны. Хотят – противостояния. Используют конфликт со Ставкой как точку опоры. Перемены не встречают большого сопротивления внутри, потому что за четверть века Масамунэ-сама и его люди убедили всех: княжество всегда должно быть на полтора шага впереди любого соседа и любой комбинации соседей, иначе не выжить. Он двигается сам и подталкивает всех вокруг. Еще три-четыре шага – и мы взлетим… а там все замедлится естественным путем, мы растечемся по равнине, нас мало, мира много.

Все было бы отлично, а кроме того, о лучшем партнере для большой войны трудно было мечтать. Беда в том, что если люди, которым настолько не идет фиолетовое, из него не вылезают, то это либо вопрос долга… либо вопрос долга. Этого он сёгуну не объяснял, зачем? Это не война, в таких делах господин Хидэтада разбирается получше его самого.

– Так что?

Белая ткань, синий узор письма-бондзи, письмена из земель Будды. Правильно ли прочел?

– «Все, зависящее от чужой воли, – зло, все, зависящее от своей воли, – благо». Это цитата, господин генерал, из старой законоучительной книги, «Наставления Ману о дхарме». Она не намного моложе Будды. Могу ли я поинтересоваться, кто из здешних вельмож?..

– Благодарю вас. Вы очень помогли мне. Что до вашего вопроса, в той мере, в какой это не поссорит нас с королем и не помешает войне, действуйте, как считаете нужным. Только будьте осторожны. Примерно как в Присолнечной.

Генерал отворачивается от света, от реки, от священника, от Аюдхи. Вы неправы, обращается он к человеку, с которым, увы, не встретится через поле. Кроме свободы, кроме желания, в нашем неверном мире еще есть музыка и возможность с ней совпасть. И если это происходит, неважно, кто в чьей воле. Вы неправы, но… я постараюсь, мне будет весело. И поскольку вряд ли кому-то из нас доведется переродиться в Чистой Земле, может быть, как-нибудь потом, мы сыграем еще.

Эдо, осень 1616 года

Молодой человек выглядит… очень молодым. Вероятно, потому что пошел в мать: высоким ростом, узкой костью, прозрачной белизной лица. Вероятно, потому, что траур, не белый, воинский, а черный – придворный. Старинный обычай: мало тех, кто помнит, мало тех, кто следует. Белый куда лучше защищает от скверны, которой скорбящий открыт. А скорей всего, усмехается про себя Хонда Масадзуми, просто от того, что сколько ему? Семнадцать?

Ни до губ, ни до глаз его улыбка не достает. Невежливо, неприлично, недостойно, опасно. И всем нам когда-то было семнадцать.

За ширмой не слышно ни дыхания, ни движения. С точки зрения церемониала, с любой точки зрения, там никого нет. Если бы господин сёгун, Токугава Хидэтада, совершил ошибку и явил себя, молодому гостю в трауре пришлось бы либо сразу принимать предложение, либо ввязываться в смертную драку. Но поскольку господина сёгуна здесь нет, нет и еще раз нет, то Хонда Масадзуми, не последний член государственного совета, но все же вассал, может спокойно изложить все обстоятельства и выслушать встречные соображения.

– Вопреки некоторым суевериям, никакой земной владетель, даже самый великий, не может пожаловать рыбе крылья – не появятся. Даже очень глупый земной владетель не станет жаловать крылья летучей рыбе – они у нее есть и без него. Но мудрый и благодарный правитель может повелеть называть рыбу Кунь рыбой Кунь, а птицу Пэн птицей Пэн, чтобы люди, менее внимательные к природе вещей, знали, как им подобает себя вести, и не подвергали опасности себя и окружающих.

В Присолнечной есть второй после сёгуна, место это занимает глава семьи Датэ, и многим кажется, что пора бы привести название вещей в соответствие с их природой.

Молодой человек чуть ведет головой в знак того, что услышал, понял, обдумывает. Здесь и сейчас, перед Хондой, ему не нужно кланяться и выражать благодарность… как хорошо, что за ширмой пусто.

– Господин старший советник, – спустя время говорит он… Голос у мальчика глуховатый, приятный, совсем не похож на отцовский – и не слышится в нем все время, где-то на дне, нотка нехорошего веселья. – Господин старший советник, я не могу не заметить, что многие… вы ведь употребили именно это слово? Так вот, многие находят обстоятельства смерти моего отца подозрительными – или хуже того. И траур, достойный члена сёгунской семьи, которым изволили почтить моего отца, не убеждает их оставить эти дерзкие мысли: скорее, наоборот. Если бы недостойный сын принял от Великого господина то, чем Великий господин решил его почтить, эти многие сказали бы, что предлагаемое – цена крови. Часть пошла бы дальше, предположив сговор.

За ширмой – звенящая пустота. Такая же – в голове и на кончике языка. Всего можно было ждать, но того, что мальчик скажет это вслух, скажет здесь… не безумен же он? Советники мальчика неподвижны, будто ничего не произошло.

– А что скажете вы, ваша светлость? – спрашивает в тон Хонда Масадзуми.

– Я спрошу, Хонда-доно, – мальчик улыбается, очень тепло, очень вежливо, – имеет ли этот… вице-сёгун право заключать союзы и торговые соглашения, начинать войну и прекращать ее, конечно же заранее уведомив о том Великого господина и всецело прислушиваясь к его желаниям?

Все это – если считать кампанию на Такасаго войной – Сэндай уже делал, явочным порядком.

– Конечно, ваша светлость.

– Если к этому добавится право издавать законы, не противоречащие законам столицы, я скажу, что слухи, которые непременно пойдут, будут вполне в традиции нашего дома.

Вот что правда, то правда. Прадед мальчика ходил на прапрадеда войной. Дед сместил прадеда без крови, но сместил несомненно, а сам погиб при таких смутных обстоятельствах, что очень, ну да, многие говорили: Дракон не пытался спасти отца. Или даже «очень пытался не спасти». У принципа «правит лучший» есть оборотная сторона… Впрочем, Датэ уже несколько веков нарушают все законы Неба – и Небо почти молчит.

Мальчик повторяет:

– В традиции нашего дома. – И добавляет: – И к его чести.

Хонда слышит за ширмой уже обычную, неопасную тишину. Даже отсутствие смеха. Кланяется благодарно. Тут есть за что благодарить: молодой человек только что согласился быть одновременно балансиром и щитом. Потому что любой, кто заглядывается на столицу, теперь должен будет сначала пройти через него. Как раньше – через его отца. Его отцу, впрочем, для этого не нужен был титул. Его отец, впрочем, мертв.

Датэ Тадамунэ встает – как подобает лицу его положения, первым, – глядит на старшего советника через черное плечо.

– Мой отец, – говорит, – умер от болезни, которая была с ним, сколько его помню я.

Хонда Масадзуми понимает, что вряд ли увидит тех людей, которых когда-то, очень давно, послал на север. И вряд ли с ними случилось что-то хорошее.

Молодой человек все еще смотрит на него – внимательно и не без благодушия. Потом кивает.

Хонда Масадзуми вспоминает, как – сначала ветром и огнем, потом только ветром – они прошли тогда от Сироиси до старой столицы. Как утихомиривали лагерь, как дожимали Мори, как… как в золотом, еще под вкус регента Тоётоми зале, шли навстречу друг другу высокая, очень красивая женщина в красно-белом и – на голову ниже нее – одноглазый и ломаный ящер в фиолетовом и черном, сошлись и соприкоснулись веерами: не как муж и жена, как два владетеля, равных по положению и не очень расположенных друг к другу. Раньше нужно было задуматься, каких детей воспитают эти двое. Великий господин сёгун и задумался – раньше.

– Вы, ваша светлость, – эта игра не закончится никогда, никогда, пока стоит страна, – совсем не похожи на вашего досточтимого отца.

Завтра над столицей поднимется еще одно знамя – сине-белое. Рядом со знаменем Токугава. Несколько ниже его. Видимое отображение существа дела.

– Это, – благосклонно отвечает очень серьезный молодой человек, – тоже в традициях нашего дома.