12. Земля имеет форму шара

Рим, весна 1612 года

– Аматидоно, я уже говорил вам, что император и сёгун – это разные понятия. Они столь же различны, как небо и земля.

– Но вы же говорили, дон Фелипе, что сёгун – это король над королями! Разве это не тождественно императору?

Собеседники примерно одного возраста – обоим чуть за сорок – и роста, только один по японским меркам считается вполне рослым, другой, по европейским – невысоким. Все остальное в них различно. Синьор Амати худой, подвижный, лысеющий, экспансивен и вспыльчив. Хасекура Рокуэмон, в Святом крещении дон Фелипе Франсиско, благодаря приобретенной за годы многочисленных кампаний выдержке, сохраняет спокойствие, даже когда приходится в бесчисленный раз объяснять очевидное. Он крепок, круглолиц, курнос, и по его лицу очень трудно что-либо прочитать.

– А также, – размеренно говорит он, – Масамунэ-сама не сокрушал языческих идолов. С чего вы это взяли?

– Но ведь мог бы? Если б захотел?

– Да. Если б захотел – мог.

– Так откуда вы знаете, что этого уже не произошло?

Сципионе Амати был приставлен к посольству в Мадриде в качестве переводчика. К тому времени Хасекура в переводчике не слишком нуждался – он старательно изучал латынь и испанский еще до отплытия из Сэндая, а за время путешествия у него было достаточно практики, порою не слишком приятной. Но все же временами переводчик бывал необходим, вдобавок он хорошо знал Рим, у него там были связи, а в дипломатии связи решают если не все, то многое. Он был рекомендован герцогом Медина де Риосека, который, в свою очередь, был родственником герцога Медина, который всячески способствовал успеху посольства в Испании. В целом, от синьора Амати было больше пользы, чем вреда, и когда тот сообщил о намерении написать книгу о родине посла и деяниях его повелителя, господин Хасекура одобрительно отнесся к этой затее. Но когда Амати зачитал, что он там пишет…

Где-то вдали ударили колокола – и в ответ отозвались колокола базилики Санта-Мария-ин-Арачели, при которой разместилось посольство. Утренняя месса, однако народ не спешит в храмы: добрые жители вечного города не любят рано вставать. Толчея на улицах начнется через несколько часов. Кое-кто из спутников Хасекуры отправился в город. Похоже, от здешних не приходится ждать нападения; напротив, их принимают радушно. Римское мацури, именуемое карнавалом, закончилось, но развлечения в этом городе всегда можно найти. Падре Сотело Хасекура не видел уже дня три… нет, четыре. У того какие-то дела в генеральном капитуле. Он, впрочем, уверяет, что непредвиденных осложнений ждать не приходится. Беседу посол имел с его святейшеством самую краткую – иной она не могла быть во время торжественного приема, однако у дона Луиса сведения из достоверных источников, что впечатление японский посол оставил самое благоприятное. Вероятно, это было именно так: посольство получило от его святейшества Павла V денежные дары, что, в совокупности с содержанием, выделяемым посольству городской казной, позволяет решать многие насущные проблемы. Папа также прислал своего личного художника, дабы тот написал портрет дона Фелипе. Художником неожиданно оказалась женщина, немолодая, сухопарая, неразговорчивая и с острыми пронзительными глазами. Хасекура поначалу подумал, что тут так принято – чтоб женщины писали картины, а мужья им помогали, как этот делал муж синьоры Фонтана, но ему объяснили, что это не так. Донна Лавиния – первая в истории женщина, удостоенная чести стать папским живописцем за свой исключительный талант. Пусть так, хотя послу казалось, что дама, скорее, приставлена наблюдать за тем, что происходит в посольстве. Хотя, возможно, всем живописцам свойственно наблюдать за происходящим. В остальное время он принимал гостей и сам делал визиты, иногда выезжал на прогулки, объяснял дону Сципионе его ошибки – точнее, находил маленькие островки правды – и ждал. Больше ничего не оставалось.

Надо было сказать Амати, что власть микадо дарована богами, она лежит в вышних сферах и, являясь источником земной власти сёгуна, отлична от нее по природе, а Масамунэ-сама, конечно, мог бы поотнимать головы бонзам, но не видит в этом смысла. Однако говорить такое христианину не подобает, и посол понимал это. Поэтому он оставил Амати, который в веселом исступлении принялся скрипеть пером.

Ждать. Его путешествие – на последнем этапе, меньше чем за два года он повидал больше, чем большинство людей за двадцать, а в прежние времена – и за двести лет, и потому разучился восхищаться, ужасаться, удивляться. Все складывается удачно, совсем не так, как ожидалось вначале, в Мехико, когда договориться о каких-то разумных условиях соглашения не представлялось возможным, и он готов был повернуть корабли обратно и подставить шею под меч, раз уж нельзя вспороть себе живот. Тогда они еженощно и ежедневно сидели в осаде, готовые отразить натиск разъяренной толпы, а уж о том, чтоб кому-то выйти в город в одиночку, и речи не было.

По счастью, на той стороне нашлись разумные люди, в первую очередь – сам вице-король, способный оценить выгоды от того, что ему предлагают. Конечно, это надо было растолковать, а для того понадобились и переводчики, и посредники. Падре Луис и сам потрудился для этого, и привлек своего младшего друга. Но, главным образом, в благополучную сторону дело повернуло то обстоятельство, что здешнее командование осознало то, что понимал вице-король: бессмысленно бороться за возращение Филиппин, теперь их все равно не удержать, на место японцев неминуемо придут голландцы или англичане. А вот совсем рядом, в стране Арауко, десятилетиями длится война, в которой испанцы, при всей своей гордости, не могут одержать верх над местными варварами, и союзнический контингент там совсем не помешает.

В Испании он почувствовал перемены. Здесь не было враждебности, с которой их встречали в колониях. Весть о том, что заключен мир, уже достигла метрополии и была приукрашена слухами, сулившими королевству успехи на военном поприще, а главное – торжество истинной веры над язычеством. И здесь видели в том заслугу человека, который сумел обратить в христианство целое государство, вместе с его королем. Падре Луиса Сотело по прибытии, особенно в Севилье, на его родине, встречали как героя, не слишком прислушиваясь к его отговоркам и уточнениям, именуя новым апостолом. «Апостольский венец? – говорил Сотело своим собратьям. – Мне хватило бы и епископской кафедры». Чествовали Сотело, и послом считали именно его, а Хасекура был его скромной тенью. Положение несколько изменилось после торжественного крещения, когда милость здешних правителей простерлась на японского посла настолько, что и король, и первый его министр даровали ему свои имена. Но все же дон Луис все равно оставался на первом месте. Самолюбие Хасекуры это не ранило. Напротив, это предоставляло удобную возможность наблюдать – и то, что он видел, его глубоко озадачивало.

Как может империя, чьи заморские владения пролегают до всех границ обитаемого мира, получающая огромные доходы, имеющая превосходную армию и флот, как военный, так и торговый, жить столь скудно? Если б он не покидал Севильи, то, может, и не заметил бы этого, но, проехав по стране, видел, насколько она находится в упадке. Как будто все, в ком есть сила и желание силу применить, покидают метрополию, добровольно или нет.

Зеркало, говорил Масамунэ-сама. Все такое же, и все другое. У них тоже было свое Сэнгоку, оно называлось Реконкиста, а потом они объединились, стали могущественны и завоевали себе полмира. А потом с ними произошло то, что происходит сейчас. Масамунэ-сама говорил и об этом, и господин Миура тоже. Но одно дело слышать. А другое – видеть собственными глазами, как поля зарастают дурной травой, а мастерские ремесленников стоят закрытыми, ибо работа позволяет усомниться в благородном происхождении (господина Наоэ на них нет, уж он-то знает, как приставить самураев к труду на земле и на мануфактурах). Конечно, этого Хасекура его светлости Лерма, которого должен не только уважать, как первого министра, но почитать, как крестного отца, не высказывал. А его величество Филипп III и вовсе ограничился парой милостивых слов. Что ж, Хасекуру предупреждали и об этом. Король не интересуется делами управления, все препоручив герцогу Дерме. Потому не стоит добиваться подписания договора с его величеством королем Испании. Да и с другими монархами Европы. Ах, если бы была жива «старушка Бесс», все обстояло бы по-другому, говорил адмирал Миура. А обращаться к ее преемнику – только время понапрасну тратить. Господин Кокс из Ост-Индской компании говорит то же самое и добавляет, что с королем Франции можно бы иметь дело, но они там едва очухались от собственного Сэнгоку, если очухались, – и им не до Японии. А синьор Веласко ничего не говорил, но это молчание было красноречивее многих слов. И потому Хасекура, как предписал ему Масамунэ-сама, обращался к торговым городам, в первую очередь Севилье, а морской договор подписывал герцог Лерма. Договор же с королем пусть сёгун заключает, ему по статусу положено.

Не следует иметь дело со светскими монархами, но с церковью следует весьма и весьма, так говорил падре Сотело, и Масамунэ-доно был с ним согласен. Поэтому конечным пунктом назначения был Рим. В Испании к этому отнеслись с пониманием. Куда же еще должен отправиться омытый светом крещения посол, как не к стопам папы римского. Да, разумеется. Но в Рим же вела и дипломатическая миссия Хасекуры, и (он никому, кроме падре Сотело, не говорил об этом) личный интерес.

Здесь он тоже заметил перемены. И в отношении к посольству – в Риме Сотело был всего лишь одним из многих миссионеров, а интерес представлял именно посол Хасекура. И не только потому, что он был крестником испанского министра. Просто здешние были любопытны и не стеснялись этого показывать. Они вообще были другие, другой народ, хотя тоже католики. Здесь жили легче, веселились с толком и чувством, а если бездельничали, то потому, что это доставляло им удовольствие, а не из-за того, что работа оскорбляла их гордость. Хасекура подмечал это за долгие недели ожидания, прошедшие со времени приема у папы. Что ему еще оставалось, кроме как наблюдать за жизнью в Риме?

Хуже всего, что эта жизнь начинала ему нравиться. А ему тратить время без пользы никак нельзя. Как бы ни было приятно смотреть здешние театральные представления, столь отличные от привычных, но все же забавные, пробовать здешние напитки и еду, отмечая про себя, что понравилось бы господину, а что нет. Любоваться здешними храмами. О да, Рим, сделавший Хасекуру Рокуэмона своим гражданином, предоставлял множество развлечений. Но он не ради развлечений сюда приехал.

Докладывают о приходе гостя, и, к счастью, это человек, которого дон Фелипе рад видеть больше многих других. Дон Родриго де Виверо – племянник вице-короля Новой Испании Луиса де Веласко, он был одним из тех, кто помог миссии Хасекуры в Акапулько. Как всегда, родственные связи решают многое – но здесь дело не только в этом. Дон Родриго искренне желал добрых отношений между Новой Испанией и Японией – а также установления связей между Японией и метрополией. Это странно, особенно если вспомнить действия его отца на Филиппинах. Впрочем, не так уж странно. Это в метрополии брезгуют говорить о выгоде, в том числе и политической; в Новой Испании ее вполне понимают. И если Испания установит прочные отношения с Японией прежде враждебных католическому величеству государств, выгода будет огромна. Как ни странно, в Новой Испании, где в японцах видели врагов, это понимали лучше, чем в Мадриде, где опасаться за свою жизнь не приходилось.

Дон Родриго – теперь граф дель Вале де Орисаба – прибыл в метрополию за новым назначением. И в ожидании такового решил совершить паломничество в Рим. Об этом он рассказал Хасекуре, когда они виделись на празднике у Колонна, римских родственников герцогини Медина де Риосека.

И сейчас он приглашает отправиться в палаццо Боргезе – родственников папы. Ничего официального, просто там собирается лучшее общество в Риме, дону Фелипе полезно будет завести некоторые знакомства. Хасекура соглашается: все лучше, чем бесполезно ждать, к тому же приятно будет проехаться верхом в такой ясный день. Помимо Амати, посла сопровождают двое самураев их охраны – Джованни Сато и Лукас Ямагучи: ехать с большей свитой на неофициальный прием не имеет смысла.

Они разговаривают по пути – на сей раз без посредства переводчика, как год назад. Амати, при всех своих фантазиях, человек сообразительный, он понимает, когда ему не надо вмешиваться, и едет позади.

Оба – посол и граф – одеты на испанский лад: в черных камзолах (у дона Родриго бархатный, у Хасекуры из тонкого сукна) с отложными воротниками из фламандских кружев и темных плащах с серебряным позументом. Вообще здешние жители одеваются гораздо ярче и наряднее, предпочитают броские цвета, – господину бы понравилось, отмечает про себя Хасекура.

Посол спрашивает, как обстоят дела с союзническим контингентом, который был обещан сёгуном в обмен на мир с испанцами.

– Они прибыли и отлично себя показали в боях в долине Пурен, – отвечает дон Родриго. – Сдается мне, дону Като там самое место.

Еще как, думает посол. И не только в том смысле, на который указывает дон Родриго. Генерал из ближайшего окружения Хидэёси стал слишком много себя позволять. Если былые сторонники Тоётоми и впрямь решатся взяться за оружие во имя юного господина Хидэёри, зачинщиком непременно станет Като Киёмаса. Позволить себе просто казнить его господин Хидэтада не может. А вот отправить воевать подальше от Японии, чтоб от него была только польза и решительно никого вреда – это воистину красивое решение. Да и сам Като не будет против – он слишком любит сражаться, неважно, на какой земле, неважно, с каким противником. Но дону Родриго об этом знать необязательно.

Они покидают Капитолий, едут дальше, туда, где за городскими воротами расположены виллы римской знати. Послу приходилось посещать их в пору бурного карнавального веселья, но сейчас пост, и развлечения носят более пристойный характер. Сегодня на вилле то, что здесь именуют «кончерто». К западной музыке привыкнуть сложно, сложнее, чем к чему-либо. Инструменты как будто не особенно отличаются от привычных, но их слишком много. И как можно играть всем одновременно? Из учтивости дон Фелипе никому не говорит, что европейская музыка его раздражает, и сейчас пожинает плоды своей учтивости – ведь де Виверо наверняка хотел оказать ему любезность.

На родине Хасекуры, как, впрочем, и в Испании, гости, собравшиеся на подобное представление, сидели бы молча – из уважения к хозяину дома, если не к искусству музыкантов. Здесь этот обычай соблюдает лишь несколько человек, в основном служители церкви. Прочие свободно передвигаются по залу или переходят в другие помещения, смеются, разговаривают, лишь слегка понизив голос. Здешние нравы это позволяют. Посол наблюдает, благо дон Родриго, несмотря на свою испанскую сдержанность, тоже позволил себе куда-то отойти. Впрочем, он вскоре возвращается, произносит негромко:

– Дон Фелипе, один весьма влиятельный человек хотел бы переговорить с вами.

Посол достаточно знает дона Родриго, чтобы понимать: ради пустопорожнего разговора тот не позовет. Поэтому без возражений поднимается и выходит вслед за де Виверо. Амати следует за ним.

Они – на террасе, нависающей над садом. После духоты и тяжелого запаха ароматических масел, которыми здешние дамы и кавалеры поливаются без меры, приятно было ощутить дуновение ветра, шелестевшего среди пиний. Но они не свежим воздухом дышать явились…

На мраморной скамье в отдаленном углу террасы сидел прелат, один из тех, кто слушал музыку. Немолодой, но еще далекий от дряхлости, с пронзительными черными глазами и крупным, несколько обвисшим носом. Хасекура сперва услышал, как Амати за его плечом вздохнул прерывисто и сглотнул, а потом вспомнил, что этого человека уже видел – когда папа принимал послов в присутствии всего клира. Имя же неоднократно слышал и раньше.

Великий инквизитор, кардинал Роберто Беллармин.

Хасекура опустился на колени. Ах да, по здешнему обычаю голову наклонять не следует…

К священнику на скамье Хасекура испытывал глубокое почтение, независимо от занимаемой должности. Отчасти благодаря ему Хасекура ознакомился с основами веры. Еще в Сэндае падре Сотело рассказал ему, кто написал книгу, по которой новообращенные проходят катехизацию. Кто же без почтения отнесется к своему сэнсэю?

А еще Беллармин возглавлял святейшую инквизицию. Именно вмешательство инквизиции спасло посольство, сидевшее в осаде в Акапулько и отражавшее атаки разъяренной толпы. Это уж после дон Луис де Веласко издал указ, по которому подданным Новой Испании запрещалось причинять японцам какой-либо вред. Но оказалось, что одного упоминания инквизиции достаточно, чтоб укротить самого бешеного из донов. Нет, как не уважать такого человека?

Подняв голову, Хасекура увидел, что в тени, за скамьей стоит падре Сотело. Тут Хасекура окончательно успокоился. И не был удивлен, когда услышал:

– Встаньте, сын мой. Я хочу побеседовать с вами. Его святейшество не имеет возможности встретиться с вами в неофициальной обстановке, но я – я могу.

Беллармин говорил по-латыни, очевидно, Сотело предупредил его, что итальянского посол не знает.

– Я счастлив, что вы уделили внимание мне… – Он едва не добавил – «ничтожному», но вспомнил, что здесь так говорить не принято.

Амати переминался с ноги на ногу, ожидая, понадобятся ли его услуги, но Беллармин сделал ему знак отойти.

– Итак, ваш повелитель просит нас прислать больше священников и богослужебных книг, радея о распространении христианской веры в Японии.

– А также о создании собственного диоцеза, – вставил Сотело.

– Я помню, брат Луис, но я сейчас спрашиваю дона Фелипе.

– Все так, как говорит ваше высокопреосвященство.

– Это своеручно написано в послании вашего повелителя. Изустно же вы просили о следующем: ваш господин желает заручиться поддержкой католической церкви и его святейшества папы, если он возжелает подняться выше своего нынешнего положения.

Кардинал не сказал «стать императором». Что означало – он понимает ситуацию лучше, чем Амати, хотя и не разбирается в титуловании.

– Я просил об этом, – ответил Хасекура.

Неожиданно кардинал сменил тему.

– О роли, каковую сыграл присутствующий здесь дон Родриго де Виверо в событиях в Акапулько и Мехико, а также о посольстве короля Датэ я узнал от тамошнего представителя нашего ордена, отца Хуана Санчеса. Поэтому, когда мне стало известно, что дон Родриго в Риме и просит, чтобы я приватно встретился с послом, я не был удивлен.

Так, значит, инициатором встречи был де Виверо, а не падре Сотело?

– Я крайне признателен дону Родриго и за прошлую его помощь, и за настоящую.

Кардинал в задумчивости кивнул.

– Однако, – продолжал он, – я знал о посольстве до того, как оно прибыло в Новую Испанию. Наши миссионеры в Японии информируют меня об обстоятельствах в Японии. В частности, фрай Херонимо сообщает мне, что правитель всей Японии господин Хидэтада вовсе не думает о переходе в христианство, что король Боксу еще не принял крещения, и неизвестно, примет ли его, и все это предприятие затеяно отцом Луисом Сотело исключительно с целью добиться епископского сана.

Сотело выдвинулся из тени.

– Что хорошего может написать иезуит о францисканце?

– Я тоже иезуит, если вы не забыли, брат Луис.

– Ваше высокопреосвященство – человек широких взглядов, оттого я и обратился к вам…

– Да, я стараюсь мыслить непредвзято. Но сейчас бы я хотел услышать ответ посла.

– То, что вы прочли о господине Хидэтада и моем повелителе – чистая правда, – сказал Хасекура.

Резкое, горбоносое лицо Сотело дернулось.

– Король Дата прошел катехизацию!

– Я бы попросил вас не перебивать дона Фелипе.

– Да, Хидэтада-сама вряд ли изменит религию. Однако он отказался от преследования верующих, и во многом, должно признать, его убедил в этом мой господин. Сам же Масамунэ-сама не только ознакомился с основами веры. Он может привести к обращению Осю, а затем и всю страну. Святое крещение приняла дочь моего господина, принцесса Ироха, и побуждает к тому же своего мужа. Который, как вероятно вам известно, является младшим братом господина Хидэтады. И если сам нынешний сёгун не станет христианином, то таковыми станут его потомки.

– Брат Сотело убеждал меня, что ваш господин издал декрет, повелевающий своим подданным исповедовать христианство.

– Не повелевающий. Разрешающий. – Он не кривил душой, но и не стал уточнять, что Масамунэ-сама разрешил исповедание в пределах Осю любой религии. – Вашему высокопреосвященству известно, что тысячелетние обычаи нельзя изменить сразу. Но постепенно – возможно. Мы готовы открыть церкви новым верующим… если папа исполнит нашу просьбу о присылке священников.

– Хорошие школы, где преподавали бы наши миссионеры, тоже не помешали бы. Итак, вы дали понять, что наследники нынешнего верховного правителя, при посредничестве вашего короля, могут стать христианами. Однако из ваших же слов следует, что король Дата сам не прочь сделаться верховным правителем.

– На все воля Господня.

Некоторое время Беллармин обдумывал услышанное. Затем сказал:

– Что ж, если Господня воля будет такова и ваш король покажет себя истинным защитником веры… мы можем оказать ему поддержку. Но и мы хотели бы заручиться содействием, и не только в том, что касается открытия храмов и школ.

– Я слушаю вас. – Хасекура и не ожидал, что обойдется без встречных условий.

– Ваш повелитель показал себя мудрым человеком, когда обратился за поддержкой не к светским правителям, а к папе… или падре Сотело дал ему мудрый совет. Вряд ли вашим соотечественникам удалось бы отвоевать Филиппины, если бы светские правители прислушивались бы к голосу пастырей духовных и не подвергали туземцев, вставших на путь спасения, чрезмерному угнетению. Простите, дон Родриго, если растравляю рану. Поэтому мы помышляем о создании в Новом Свете поселений, где не было бы светских правителей – миссий, подчиняющихся только церкви. Но опыт учит нас, что проще избежать столкновения с самыми свирепыми туземцами, чем со светскими правителями, вознамерившимися присоединить Божьи земли к своим владениям. И мы хотели бы гарантий соблюдения прав церкви.

– Я представлю это условие своему господину. И есть большая вероятность, что он согласится на защиту миссий.

– Что ж, мы поняли друг друга, и я посоветую его святейшеству папе дать вам благоприятный ответ… А теперь о вашей личной просьбе, которую мне передал брат Сотело.

Снова последовала пауза.

– Каждый из вас, дон Родриго и дон Фелипе, исполняет заповедь «чти отца своего». Я понимаю, дон Родриго, почему вас озаботила судьба посольства. Ваш отец совершил фатальную ошибку и должен понести за нее наказание. И вы как добрый сын предприняли все, чтоб это наказание облегчить.

– Он старый человек, ваше высокопреосвященство, – говорит де Виверо-младший, – заточение в суровых условиях погубит его.

– Я думаю, мы сумеем подобрать для него монастырь с подобающим уставом. Ваш случай, дон Фелипе, гораздо сложнее. Ваш отец не только умер язычником, он умер в состоянии тягчайшего греха, ибо самоубийство грех непрощаемый.

– Он проиграл сражение со своим давним врагом и, не желая жить в бесчестии, испросил у нашего господина разрешение вскрыть себе живот.

– Как ужасно…

– Это благородная смерть, согласно обычаям нашей страны.

– И вы служите человеку, приговорившему вашего отца к смерти?

– Он оказал ему милость.

– По языческим обычаям! Но вы-то христианин, дон Фелипе, вы обязаны понимать…

– Я понимаю, ваше высокопреосвященство. Но падре Сотело рассказывал мне историю, как один из римских пап своей молитвои спас от мук вечных душу праведного, но языческого императора, давно умершего.

– Это правда. И ради того, чтоб его святейшество помолился за душу вашего отца, вы отправились на другой конец света?

– И ради этого тоже. Но в первую очередь – ради своего господина.

– Ваша преданность королю весьма велика. Что питает ее? Ваша вера?

Хасекура не хочет лгать кардиналу. Но сказать: «Наш предок был Тайра, уцелевший в бойне и принятый под крыло дальними Фудзивара», – он не поймет.

– Мы служим роду Датэ уже пятьсот лет, ваше высокопреосвященство.

– Это впечатляет. Но если дозволено было молиться за душу Траяна, отчего бы его святейшеству не помолиться за спасение души вашего отца?

– Вы действительно широко мыслящий человек, ваше высокопреосвященство, – сказал де Виверо.

– Я пытаюсь не быть предвзятым, в меру отпущенных мне способностей. Его святейшество склоняется к союзу с Францией, как вам уже известно, и я поддерживаю это решение, хотя король Франции совсем недавно был еретиком, а меня вместе с собратьями французы пытались уморить голодом в темнице. Обычаи родины дона Фелипе странны для меня, но я думаю, мы попытаемся их понять. Господь сотворил этот мир гораздо большим, чем мы недавно считали. Некоторые неумные люди утверждают, будто я пытаюсь запретить синьору Галилею утверждать, что Земля имеет форму шара. Вовсе нет. Я лишь пытаюсь убедить его, что суждение, будто Земля не является центром мироздания и Солнце не вращается вокруг нее, пока не подтверждено догматически. И уж вовсе кощунственной можно полагать идею о существовании множества миров. Представьте, какое воздействие она окажет на умы. Впрочем, я заговорился о вещах, к предмету беседы отношения не имеющих. В моем возрасте это простительно. Было приятно встретиться с вами, дон Фелипе. О решении его святейшества вас известит синьора Фонтана.

Значит, художница и впрямь прислана не только для того, чтобы писать портрет. Приятно сознавать, что не ошибся.

Кардинал милостиво протянул руку, и Хасекура приложился к перстню: еще один обычай, к которому трудно привыкнуть.

– Вы можете продолжать наслаждаться музыкой, господа. Брат Луис присоединится к вам позже, я хочу еще перемолвиться с ним несколькими словами.

Граф и посол покидают террасу, за ними – переводчик, чьи услуги так и не понадобились. Рядом с кардиналом остается только миссионер – высокий, костлявый, в коричневой рясе.

– Я рад, брат Луис, что внял вашей просьбе, – говорит кардинал. – Теперь я вижу, что в конечном итоге ваши усилия послужат торжеству благого дела. Хотя я понимаю, что вами движет. И вы правы: вероятно, вас следует сделать епископом.

– Ваше высокопреосвященство! – В голосе Сотело слышится отнюдь не благодарность, напротив, он, скорее, огорчен. – Мне казалось, что вы свободны от царящего в Риме предубеждения против испанцев.

– О, я не питаю вражды к испанцам. Наш орден основал испанец. Именно испанский посол спас меня от смерти в парижской тюрьме. Но я также осведомлен, как испанцы относятся к потомкам новых христиан. Даже к тем, кто является верными служителями церкви. Ничем не лучше, чем к тем, кого подозревают в ереси, пусть и незаслуженно.

Сотело, при всей своей вспыльчивости, воздерживается от ответа, кардинал продолжает:

– Вы хотите стать истинным рыцарем церкви, утверждающим ее власть на новых территориях, но как мирским рыцарям нужны для защиты доспехи и щит, так для вас щитом должен стать епископский сан. Не только для защиты от язычников. Не столько от них. И я не стану вас за это осуждать. Пойдемте, брат Луис, дослушаем музыку. Тот мадригал, что сейчас исполняют, доставил мне истинную радость в часы сочинений.

Великий инквизитор, в прошлом – еретик, и миссионер из семьи конверсо возвращаются в зал, где дон Фелипе Франсиско героически продолжает внимать концерту. Де Виверо направился к племяннице хозяина, дабы выразить ей свою признательность за приглашение. Возле посла стоит Амати, ему не то чтобы не нравится музыка, но он тяготится бездеятельностью и напоминает о будущей встрече с синьором Контарини, представителем Венеции в Риме. В присутствии кардинала у него хватило ума помалкивать об этом. Беллармин, возможно, и широко мыслящий человек, но вот его святейшество… К Светлейшей республике он определенно относится хуже, чем к полуеретической Франции.

Хасекура, конечно же, помнит о встрече. Она необходима. В Севилье согласились торговать с Японией, но тамошние купцы хотели держать торговлю в своих руках; о том, чтобы допустить к себе корабли из языческой пока страны, и речи не было. Контарини дал понять, что Serenissima не будет так строга на этот счет. Правда, кораблей, способных пересечь океан, в распоряжении Сэндая почти не было. А они должны быть. О чем, главным образом, Хасекура Рокуэмон и собирался разговаривать с Контарини. Пока же, внимая этой странной музыке, он вспоминал в деталях беседу с Беллармином, которую, безусловно, со всей точностью должен довести до Масамунэ-сама.

Земля не является центром мироздания, и Солнце не вращается вокруг нее.

Не очень понятно, но господину определенно понравится.

Из семейных архивов клана Датэ

Около 1193 года

Фудзивара Томомунэ, называемый также по имени владения Иса Томомунэ, совсем не хотел, чтобы его сейчас хоть как-нибудь называли, а пытался понять, зачем двоюродный брат, человек в целом достойный, разумный и не жестокий, попросил его почтить присутствием и так далее… с учетом вчерашнего.

Вчера принимали дорогих гостей, представителей Ставки. Сначала обсуждали грядущий поход на север, потом пировали. Полная искренность подразумевала употребление спиртного в количествах, при которых дурные намерения сами валятся с языка. Еще одна – сравнительно новая – обязанность главы ветви. Необременительная – дурных намерений в отношении Ставки у Томомунэ не было, ростом не вышел. Были одни добрые – сходить под началом сёгуна на север, повоевать с северными родичами, разложившимися до неприличия, отличиться, добыть славы и земли. Какие еще бывают намерения у человека из воинского крыла придворного рода?

А что враги на севере носят ту же фамилию, что и он сам, – так думать нужно было. И не ему, а им – и раньше. Можно не платить столице налогов. Можно также принять у себя беглого сёгунского брата, Ёси-цунэ. Вот чего нельзя – это по просьбе сёгуна брата этого убить, у себя междоусобицу устроить… и по-прежнему не платить налогов. Воевать северянам пришлось бы в обоих случаях, во втором нельзя было победить, а поражение…

Так что не ждало, пока вчерашнее выветрится?

Фудзивара Томомунэ осторожно садится, медленно выравнивает голову и смотрит на двух воинов, желающих поступить в его службу. Кузен, однако, молодец и смелый человек. Нужно будет поблагодарить его потом. Тот, что постарше, справа, – Тайра Цунэхиса, его уже больше года по всей стране ищут. Второго Томомунэ не знал, но фамильные черты не спрячешь.

Цена… Совсем недавно ценой поражения было подчинение. В крайнем случае – ссылка. Конечно, если удалось уцелеть в бою. Теперь нет. Тайра подняли ставку, Минамото в ответ подняли ее втрое. Только смерть. И не только твоя. Томомунэ не видел, как в столице резали белокожих детей – настоящих и предполагаемых Тайра. Видел он другое, а об этом – слышал. Увиденного, впрочем, было достаточно.

Теперь эти люди, вероятно, до того скитавшиеся где-то по лесам, пришли к нему просить убежища – где прятаться воину, как не на войне? – и рискуют и его головой… Да?

Нет, думает он. Они – нет. Это могу сделать только я, если приму их. Минамото-но-Ёритомо, господин сёгун, совершил ошибку. Поражение – это смерть, – таковы новые правила. Но если цена за кражу рыбы и кражу страны одна и та же, что будет красть разумный человек?

– Я буду рад принять службу таких людей, как вы, – говорит Фудзивара-но-Томомунэ. – Если у меня будет повод вспомнить ваши имена, у вас появится причина их забыть.

В переводе – покажите себя и сможете называться именами новых владений.

«И если вы не нарушите ваше слово, – думает Томо-мунэ, – я не нарушу свое, потому что цена одинакова».

Хорошо, что пир был вчера, а не сегодня.

Месяцы и месяцы спустя Фудзивара-но-Томомунэ, которого еще называют Иса Томомунэ, но детей его и внуков будут называть иначе, опять принимает людей Ставки – в наспех убранном доме, в новых северных владениях. Принимает, выслушивает со всем подобающим вниманием, недоуменно качает головой. Беглые Тайра? Какие вдруг Тайра? Моя несчастная родня, осмелившаяся восстать против Великого господина, прятала только Минамото… и не особенно хорошо прятала. У меня? Да что вы – разве не на ваших глазах я собирался в поход, не на глазах Великого господина воевал и одерживал победы, не в присутствии свидетелей раздавал пожалованные мне земли? Есть у меня вассалы – Ямагучи, Ватари, Хасекура… Откуда быть Таира?

Правители Присолнечной сто пятьдесят, двести, пятьсот лет тому вперед легко узнали бы наклон головы, вежливую улыбку: да, я лгу; да, вы знаете, что я лгу; но моя ложь позволяет вам сохранить лицо… Не хотите? Ловите меня на слове – и считайте, сколько стоит вороний обед. Понеслись?

Не в этот раз. Несколько лишних голов – неважных голов, голов, с которых не начнется новая война, – не стоят ссоры, не стоят крови, не стоят даже жизни этого трюкача, Исы Томомунэ, хорошего командира, чересчур даже хорошего, но, как оказалось, слишком мягкосердечного, чтобы стать опасным. Пусть сидит под камнем вдали от столицы со своими Тайра, которых нет. Так решили в Ставке. Так заранее сказали тем, кто поехал. Выдаст – хорошо, солжет – ладно.

Посланцы кланяются, верят. Их счастье.

«Не дети, – думает Томомунэ, – и не внуки, увы. Может быть, правнуки – или их правнуки. Когда-нибудь, победитель варваров Ёритомо, когда-нибудь. Но не по вашим правилам. И не по вашей цене».