11. Восточней востока и западней запада

1609 год, первый понедельник Великого поста.

Новая Испания, Мехико

Из письма временного губернатора Манилы дона Родриго де Виверо-и-Веласко дону Луису де Веласко, рыцарю ордена Се. Иакова, вице-королю и губернатору Новой Испании, президенту королевской Аудиенсии.

Ваше превосходительство! Находясь под стражей по обвинению, каковое вы, по рассмотрении его, непременно сочтете несостоятельным, считаю необходимым изложить обстоятельства, при которых я оказался незаслуженно обвинен.

По прибытии мне пришлось выслушать ряд горьких упреков в том, что я не сумел удержать доверенные моему управлению острова, в то время как мой предшественник, дон Педро Браво де Акунья, отразил нападение тех же язычников, хотя оно совпало по времени с мятежом китайцев-санглеев. Было сказано, что варвары, еретики и разбойники, не имеющие в своем распоряжении артиллерии и достаточного количества аркебуз, не обладающие заслуживающим упоминания флотом и не сведущие в навигации, не могли причинить серьезного вреда нашим гарнизонам, а тем более выбить их оттуда и закрепиться на островах.

Осмелюсь напомнить вашему превосходительству, что именно Браво де Акунья является виновником нынешнего бедственного состояния островов. Именно он привлек внимание язычников к нашим владениям, поскольку отправил посланников к Дайфусама – сюзерену Ниппона, с предложением торгового договора, а посему поставил наши поселения в зависимость от поставок продовольствия из этой страны. По той же причине ниппонским торговым судам было разрешено беспрепятственно заходить в наши гавани.

Посему, когда разразился мятеж санглеев, дон Като, вассал Дайфусама, сумел вторгнуться во владения его величества и частично захватить Лусон. Большая же часть флота была недальновидно направлена доном Педро к Бискайским островам, что позволило войскам язычников приблизиться к самой Маниле, творя всяческие бесчинства, грабя и убивая. Ненависть названного Като к христианам была сравнима лишь с презрением, каковое он испытывал к санглеям, и только жестокая распря между язычниками сдержала его наступление, и позволила гарнизону Манилы продержаться до возвращения флота от Вискаев, когда вражеские войска были отброшены, а разбойники и мятежники уничтожены.

Несмотря на это, губернатор Браво де Акунья в последующие годы вновь завязал торговые отношения с язычниками, оправдывая это необходимостью поставок продовольствия и подготовкой военной экспедиции с целью изгнания голландцев и мавров с Молукк и Терренате. Каковая экспедиция, как известно вашему превосходительству, направилась на Молукки в марте 1606 г. и завершилась два месяца спустя. Вскоре после этого последовала скоропостижная смерть дона Педро Браво де Акунья, расследовать которую я и был послан. Согласно инструкциям вашего превосходительства, я, как представитель королевской Аудиенсии, действовал с величайшей осторожностью, дабы не допустить распространения слухов, способных привести к новым бедствиям. Я конфисковал все имущество покойного губернатора, а также его архив, каковой, с помощью оидора Манилы дона Антонио де Морга, был мною тщательно проверен. Оный дон Антонио высказывал мнение, что за гибелью прежнего губернатора стоят либо агенты Макао, либо мстительные родичи казненного главаря китайских мятежников, злокозненного ренегата Хуана-Батиста де Вера. Я же, в свете дальнейших событий, склонен видеть в этом руку ниппонцев.

Дела управления колонией дон Педро оставил в полном расстройстве, и мне пришлось предпринять решительные меры ради укрепления ее безопасности.

В первую очередь, я очистил колонию от наехавших сюда ниппонских купцов и ремесленников, число которых в то время превышала полторы тысячи. Вот какова была небрежность Браво де Акуньи. Я счел это совершенно необходимой мерой, несмотря на то что со мной вступил в противоречие собственный сын. К сожалению, младший Родриго разделял заблуждения Браво де Акунья о необходимости союза с Ниппоном. В своей горячности он утверждал, что этот союз может принести выгоды не только Филиппинам, но и всей Новой Испании! Время показало, что я был прав, а он нет. Избегая кровопролития, я приказал посадить их на корабли и доставить туда, откуда они прибыли. Какова же была неблагодарность этих язычников! Под тем предлогом, что это-де нарушает их договоренности с покойным губернатором, дон Като вернулся с большим количеством войск, вооруженных аркебузами и мушкетами, которые, несомненно, поставляли им китайцы, голландцы, возможно, и англичане. Поскольку Манила на тот момент, моими стараниями, была хорошо защищена и флот не покидал гавань, он высадился южнее и двинулся сушей, сжигая и разграбляя селения туземцев. Те же, поняв разницу между сению справедливости и порядка, под которой они наслаждались жизнью прежде, и тиранией и варварской жестокостью врага рода человеческого, оказывали ниппонцам посильное сопротивление. Это дало нам время подготовиться к отражению вражеской атаки. Не преувеличивая своих заслуг, скажу, что эта кампания была совершенно победоносной и стоила нам меньших потерь, чем события 1603 года. Этот языческий негодяй получил такой урок, что, будучи сброшен в море, более не возвращался на место своего позора.

Воодушевленные этим триумфом испанского оружия, некоторые молодые офицеры преисполнились воодушевления и стали вести речи о том, чтобы предпринять ответный рейд, дабы примерно покарать еретиков и преподнести его католическому величеству новые владения. Но я сдержал их порыв, так как перед нами стояли более насущные задачи. Из-за мятежа и войны город Манила и в особенности укрепления его сильно пострадали, земледелие пришло в полное расстройство.

К тому же Молуккам вновь угрожали голландцы. В связи с этим совершеннейшей необходимостью было строительство новых укреплений, верфей, прокладка дорог и мостов, а также вырубка леса для новых кораблей. Поэтому всем туземным мужчинам я вменил в обязанность трудиться на этих работах 52 дня в году, а каждый сельский округ должен был продавать урожай в государственные закрома.

Здесь я столкнулся с неожиданным противодействием со стороны как приходских священников, так и провинциалов всех четырех орденов, что несут слово Божие на островах. Они всячески препятствовали трудам во благо государства, под тем предлогом, что туземцы повсеместно приняли истинную веру и не подобает обращаться с ними, как с рабами. К сожалению, их поддержали также архиепископ Манильский и епископ Себу, ссылаясь на указ его величества Филиппа II от 1588 г. о запрете рабского труда на Филиппинах. Все это, конечно, не что иное, как казуистика. Во-первых, его величество запретил только использование труда домашних рабов. Во-вторых, о каком вообще рабстве может идти речь? Менее двух месяцев работы в стране, не знающей зимы, – ничтожная плата за блага законности и порядка. За плоды же сельского труда земледельцы неизменно получали расписки из казны.

Увы, ваше превосходительство, только изменническими настроениями в среде духовенства и предательством я могу объяснить последующие прискорбные события. Всегда было известно, что Дайфусама и его вассалы – злейшие враги истинной веры, каких только видела земля, и пример Като, сего отъявленного ненавистника христиан, сие подтверждает. Но, благодаря моим усилиям, он не только потерпел полное поражение, но, как доподлинно известно, лишился расположения своего сюзерена и поста командующего. Также я смело могу сказать, что система поло полностью себя оправдала, и округа исправно поставляли рабочих в течение последующих полутора лет. Посему нам изрядно удалось продвинуться как в постройке дорог и укреплений, так и в судостроении.

Однако с начала прошлого года до нас стали доходить тревожные сведения, что голландцы вновь пытаются закрепиться на Молукках и даже лелеют планы рейда к Лусону. Именно поэтому я и убедил тогда ваше превосходительство воздержаться от назначения на губернаторский пост моего сына и вашего троюродного брата дона Родриго де Виверо-и-Аберручиа. Для управления островами в столь тревожные времена ему недоставало опыта. Чтоб обезопасить наши колонии и упредить их удар, я снарядил эскадру, которая должна была выжечь эту заразу, не конца уничтоженную прежним губернатором. Если бы мой план удался, Филиппины пребывали бы в благоденствии многие десятилетия. Увы, он столкнулся с неодолимым препятствием – сочетанием варварского коварства и подлого предательства.

По пути к Молуккам наш флот встретил неисчислимое множество ниппонских кораблей. Поскольку нет никакой вероятности, что они успели выстроить такое количество судов за столь недолгий срок, я полагаю, что ниппонцы пиратским образом захватили множество сампанов и дау у китайских торговцев. Не исключаю также, что китайцы сами могли продать им корабли, ибо этот гнусный народ из всего стремится извлечь выгоду. Эти корабли были использованы для брандерной атаки, причинившей ужаснейший урон. Немногие выжившие утверждают, будто урон сей объясняется тем, что брандеры взрывались, причиняя нашим кораблям непоправимые разрушения, из-за которых те шли ко дну в считанные мгновения. Лично я полагаю, что это был обман зрения, вызванный страхом, ибо варвары неспособны применять подобные приемы, известные лишь цивилизованным народам.

Несмотря на потерю флота, я, находясь в Маниле, приготовился дать отпор новому вторжению, но посреди приготовлений нас постигли новые бедствия. Политое, находившиеся на строительстве, внезапно восстали, уничтожая те самые мосты и дороги, кои призваны были укреплять. В считанные дни мятеж, словно чума, распространился по всем островам, причем бунтовщики обладали оружием, сравнимым с оружием наших ополченцев, а то и превосходящим его. Поскольку ни в одном пуэбло оружия не производят, никаких нет сомнений, что мятежники заполучили его вследствие подлого предательства в наших рядах и пользуясь преступным небрежением надсмотрщиков. Уже тогда я заподозрил в этих злодеяниях братьев общества Иисуса, многие из которых родом португальцы и затаили в душах предательские замыслы против его величества. Дальнейшие события лишь подтвердили верность этих предположений. Ибо, пока наши войска были заняты подавлением мятежей, а городские ополчения мобилизованы на тушение пожаров, ниппонцы вновь высадились в самой гавани Манилы, причем предшествовал этому мощный артиллерийский удар, уничтоживший и без того поврежденные пожарами городские укрепления. Здесь мне пришлось выслушать, будто совершить такое, имея в распоряжении лишь варварские сампаны, невозможно, – на что могу ответить: истинно так, но во флотилию язычников входило также не менее десятка кораблей, которые они называли «лихде» или «лифде». В этом я вижу несомненную причастность голландцев, либо того хуже – англичан. И только великое мужество и опыт наших солдат, коих возглавлял сын мой Родриго, удержали город от немедленного падения и дали нам возможность отступить в правильном порядке.

Не стану описывать наш прорыв из Манилы, переход через джунгли и отплытие на уцелевшей в этом адском огне бригантине «Нуэстра Сеньора де лос Ремедиос». Скажу лишь, спастись нам удалось лишь чудом и Господним благоволением, ибо на сей раз туземцы не воевали с ниппонцами, а оказывали им всяческую поддержку. Уже позже от моряков я узнал, что упомянутого ранее Като сменил на посту командующего некий дон Сананда, и его людям каким-то непостижимым образом удалось войти с туземцами в сговор. И поскольку в пуэбло жители, как правило, внемлют приходским священником, это вновь подтверждает мои горестные предположения об изменническом поведении некоторых служителей церкви.

Но когда, преодолев неисчислимое количество препятствий на суше и на море, мы достигли благословенных берегов Новой Испании, я был взят под стражу и по сию пору нахожусь под арестом, лишенный возможности оправдаться лично.

Ваше превосходительство! Кузен! Только клеветники могут обвинять меня в некомпетентности. Обстоятельства, сложившиеся на Филиппинах, были таковы, что ни Александр, ни Цезарь, ни сам герцог Альба не смогли бы удержать Манилу. Сражаться с объединенными силами язычников, голландцев и англичан, и отражать бунтующих туземцев, и стать жертвой измены – вот что довелось испытать вашему покорному слуге. Припадаю к вашим стопам, и нижайше молю о снисхождении к былым заслугам.

Резолюция дона Луиса де Веласко

(рукой секретаря, Хуана де Портилья)

Процесс над доном Родриго провести без огласки, из уважения к заслугам его сына.

Передать копии письма для консультаций: дону Фрай Гарсия Гуэрра, архиепископу Мехико, отцу Хуану Санчесу от общества Иисуса, а также в местный подотдел представительства святой инквизиции. Доложить о полученных заключениях.

К созданной королевской Аудиенсией комиссией по поводу событий на Филиппинах привлечь дона Хуана де Сильву как возможного главу военной экспедиции и дона Родриго де Виверо-и Аберручиа в случае необходимости в переговорах.

Сэндай, ранняя осень 1610

Приезжего в замке Зеленой листвы принимали странно. Хозяин встретил его с излишней, наводящей на подозрения учтивостью – во дворе. Поприветствовал, посмотрел некоторое время, а потом качнул головой:

– Прошу простить меня, Санада-доно, у меня скверное настроение, ссориться с вами я предпочел бы по более достойной причине. Будьте гостем.

Потребовал коня, бросил из седла: «Господину Санаде – все, что пожелает». И исчез.

Гость, господин Санада, пожелал. Гостю показывали все, даже то, чего обычно не показывают чужим. Верфи и арсенал. Дамбы и заготовки для дамб. Огромную, почти законченную насыпь, которая должна прикрыть внутреннюю часть побережья от тайфунов. Поверху шла дорога. Тем, кому пришлось бы атаковать эту ветрозащитную конструкцию с моря, гость заранее не завидовал. Тем, кто попытался бы пройти через внутренние области, он перестал завидовать еще раньше: гость добирался в Сэндай по суше, и ему вполне хватило того, что можно было увидеть с дороги.

А вот столичный город на оборону, казалось, рассчитан не был. Его строили по старым образцам – широкие улицы, сетки кварталов. И у сэндайской крепости, у замка Аоба, не было внешних укреплений. Никаких.

Город и крепость говорили: нам не нужны стены против своих, мы не боимся мятежа. Все вместе говорило: мы не боимся ничего.

Гость смотрел из окна цитадели на проспект, где, по старому обычаю, могли разойтись две тяжело груженных воловьих упряжки и еще осталось бы место для пешеходов и уличных торговцев, и прикидывал, что ширина улицы совпадает с разбросом «ягод» из среднего картечного заряда, если стрелять не камнями, а свинцом, но у Датэ свои рудники, и на такого рода нужды они отроду не скупились, еще до всякого Дракона.

Гость смотрел, смотрел и думал, что его первый вывод, сделанный двадцать лет назад, оказался верным. На севере не следовали Сунь-цзы, но очень хорошо его знали. Очень внимательно прочли – и сделали выводы. «Бывают дороги, по которым не идут. Бывают войска, на которые не нападают. Бывают крепости, за которые не борются. Бывают местности, которые не оспаривают». Вот чем с самого начала, с первых, внутрисеверных еще войн, пытался стать Дракон. Войском, на которое не нападают, потому что даже в случае победы выгоды не окупят потерь. Местностью, которую не оспаривают, ибо война погубит все ценное в ней, а цена приобретения будет страшной. Крепостью, за которую не борются, потому что все подступы в шесть слоев покроются ржавой кровью… а удержаться в ней все равно не получится. Как сейчас. Гость прикинул, во сколько бы ему обошелся замок Зеленой листвы… со всем отсутствием внешних укреплений. Во что стал бы, если бы ему каким-то чудом удалось притащить сюда войска. Присвистнул невежливо. У него никогда столько не было. И даже сёгун не может себе позволить такие потери…

Гость смеется, очень тихо, чтобы не обидеть принимающих. Четверть века север демонстрирует всей стране готовность сдохнуть, сжав челюсти на глотке врага – и поэтому рисковать землей всерьез им пришлось всего однажды, в самом начале.

Нынешняя интрига прозрачна, как горная речка. Ставке хочется знать, что происходит на севере. Ставка может, конечно, послать в Сэндай инспекторов – но им станут чинить препоны просто из принципа, чтобы в столице не возомнили о себе. А то ведь повадятся инспектировать, без войны и не отвадишь. Иное дело – почетный гость, славный воин… но и ему не все покажешь. А тут такая оказия: приезжает гость, а на хозяина как раз стих нашел и унес по горам и долам. Хозяину, конечно, неловко, он от неловкости проявляет лишнюю щедрость, гость ею пользуется по-своему, что тоже понятно: он полководец, стратег, конечно, его интересует, как здесь обустроены дела войны. А вассалам хозяина что делать? Только исполнять, что сказано. Все хорошо, и лица у всех на месте, и сведения пойдут, куда надо. Не самые дурные сведения: «Сэндай не хочет войны, Сэндай очень не хочет войны и, если не припирать его к стенке, никогда ее не начнет, удовлетворится тем, что имеет». Так? Так.

– Ну да, – фыркает гость. А вопрос, как с такой политикой они за четверть века выросли в десять раз, задавать невежливо.

Через пару дней заезжает Миура с верфей. Есть время выпить и поговорить. У него какое-то дело в замке, но князь или даже кто-то из старших вассалов для этого не требовался. Все, что только можно, здесь решается на месте какими-то группками людей – гость это уже заметил, но пока не разобрался, как эти узлы складываются. Со стороны кажется – почти случайно: вот кто-то кого-то останавливает в коридоре, вот они посылают слугу за третьим или четвертым, вот за ближайшей деревянной перегородкой начинается бухтение и шуршание, потом туда требуют чаю, потом чистой бумаги по форме, а вот они уже расходятся по каким-то другим делам, а вопрос, требовавший не просто распоряжения, а решения, – решен.

Да и Миура рассказывает, что обычно дела здесь занимают втрое-вчетверо меньше времени, чем в Эдо, – но бывает и наоборот. Когда он в самом начале запросил для работы местных плотников, решали с этим долго, ждали самого князя, а людей прислали еще через месяц. Ну тут уж Миура понял, в чем дело, когда увидел, что все присланные молоды и с морем раньше дела не имел ни один. И что их вчетверо больше, чем нужно. И не все из них раньше были ремесленниками. Понятное дело: нашли тех, кого легко учить, не нужно переучивать – и кто будет учить других. Они ж, честное слово, доски нумеруют для себя. И все записывают. Кораблик, кстати говоря, будет знатный. Не копия «Лифде» – я помню, как вам эти копии понравились, генерал. Но это будет не копия, а много лучше. И в шторм надежнее, и драться сможет – только пух от противника полетит… Так что, если у вас на примете есть еще какие-нибудь доны, то вы скажите. Когда мы доведем этот, тут можно будет заложить сразу три – место есть, дерево есть, и все уже будут уметь. Пара лет – я приведу вам эскадру таких птичек, и они расклюют все что надо.

Птичек? Это Масамунэ-доно сказал, когда посмотрел на чертежи. Рыба Кунь превращается в птицу Пэн в масштабе один к ста. Нет, про масштаб сказал он, а не я, я про эту птицу слышал, но арабы ее иначе называют. Рок. Кто такие арабы? Я же рассказывал, Санада-доно…

С Миурой легко разговаривать – он вообще приятный человек, когда привыкнешь к тому, как он выглядит. Но привыкнуть тоже легко, особенно, если твой любимый тесть был прокаженным – и ты какое-то время приучал себя не обращать внимания на его внешность. В сравнении, Миура – с его соломенными волосами и глазами, какие бывают только у кошек, – не представляет сложности. Во всем остальном – трудно помнить, что он иностранец. Да, в общем, это и не стоит помнить. В Присолнечную он нырнул как рыба в родную воду. Любит строить; любит воевать, драться с ним бок о бок – большое удовольствие, командовать им – не меньшее; любит учить. Делится сведениями – как дышит. Умен. Важно помнить другое: Андзин Миура, адмирал флота, знаменосец, владетель Хеми – человек Токугава. Целиком. И принадлежит не сёгуну, а покойному Иэясу. И если он – с высочайшего позволения – строит свою «птичку» на верфях Сэндая и учит сэндайских корабелов тому, как делать это в будущем, значит, отношения между столицей и севером несколько… сложнее, чем видно из столицы.

– Извините, друг мой, нам всем сложно привыкнуть, что у вас между религиозными школами не просто идут войны, а вот так и тянутся… тысячу лет?

– Пока все же меньше тысячи, – качает головой Миура, – и не так прямолинейно. Например, мы с султаном и подданными султана больше дружим, чем враждуем. Голландцы тоже. А донам султан сосед через море, и, если бы он был соседом нам, мы бы с ним воевали точно так же.

Это понятно, это как везде. Привыкнуть все равно сложно. Гость ничего не имеет против иностранцев и их бога, вера – это личное. Но война на тысячу лет стоит того, чтобы о ней задуматься. Особенно теперь, когда у господина сёгуна – в том числе и трудами гостя – прибавилось подданных-христиан.

И прибавилось так много, что если раньше в Эдо задумывались о том, чтобы искоренить христианство под корень, то теперь даже самым завзятым противникам чужой веры и внешних контактов было ясно: тронешь – придется отказаться от половины новых завоеваний и огромных доходов…

Многие готовы на это пойти ради безопасности в будущем. Многие. Но не все.

Гость пьет и рассказывает адмиралу Миуре комическую неприличную историю про столичный бюрократизм и перевооружение. В таком виде он не рискнул бы рассказать ее никому, кроме совсем своих и как раз Миуры, потому что Миура все-таки не родился на островах, вернее, родился, но на совсем других, непроизносимых, на обратной стороне земли… круглой земли, покрытой водой; в общем, описание того, какими маневрами гость изымал из казначейства деньги на новую артиллерию – включающее в себя одну соблазненную жену и одно святотатство, – кажется Миуре смешным. Что он здесь делает, гость адмиралу не объясняет. Тот и сам не дурак. И приехал в город не столько по своим делам, сколько сказать гостю: здесь опасно. Не так, как на войне, не так, как в Эдо. Здесь долго – и странно – думают, но, решив, двигаются очень быстро.

– Кстати, поэтому я сегодня так торопился сюда, – поясняет Миура. Акцент у него все-таки странный – тот звук, который он время от времени пытается произнести вместо «р», человечьей глоткой не выговаривается. – Сегодня вечером приедет наместник Курокава и с завтрашнего дня они начнут совещаться насчет переселенцев… Так неделю будет ни до кого не достучаться и ничего не решить.

Это тоже бесценные сведения, уже известные, – люди гостя тоже не спят, – но намерение дорого само по себе. Приехал хозяин замка Курокава, наместник Айдзу, Катакура. Значит, князь либо уже вернулся, либо вот-вот вернется.

– Переселенцев? Насколько я знаю, война на Такасаго идет медленно. Туземцы, говорят, воинственны, земли отдавать не хотят, набегов не оставляют и умирают легче, чем сдаются.

– Так и есть, – кивает адмирал. – В Сэндае этим довольны. Дикость со временем пройдет, полезные качества останутся. Переселенцы – потому что лицо земли и образ жизни меняют не солдаты.

Гость качает головой. Жителям Муцу лучше знать: их предки тоже отобрали землю у варваров-эмиси. Впрочем, кажется, они смотрят и на это несколько иначе.

– Как в зеркале, – разводит руками Миура, отвечая своим мыслям. – Все очень похоже, и все наоборот.

Как в зеркале, думает гость. Когда богиня Аматэрасу вышла из грота, увидев свое отражение, может быть, она не собой залюбовалась, может быть, она и вправду увидела соперницу – равную, похожую, но другую, отличную-от-себя.

Шаги в коридоре. Комната, которая до того существовала где-то на дальнем краю памяти как нечто неважное – важен только собеседник и его сведения, – вдруг оказалась на месте вся, с фактурой, звуками, запахами, временем, расстоянием и оборонительным потенциалом. Так было всегда, сколько гость себя помнил. В детстве он удивлялся, что у отца и брата иначе. Видеть людей и место одновременно было возможно, но утомительно.

Деревянная перегородка едет вбок, и гость успокаивается. Если люди Миуры и его собственные пропустили пришельца без звука – значит…

Хозяин замка Зеленой листвы и княжества Сэндай стоит в дверном проеме, слегка перекосившись налево.

– В четырех стенах в такую погоду? – говорит он, не здороваясь. – Здесь? Поехали.

Гость кланяется.

– Благодарю за приглашение, – добавляет. – Нижайше.

На дворе – он знает – мелкий серый дождь.

Дракон смотрит на согнувшегося в поклоне Миуру.

– А вы, адмирал, что застыли? Все равно у вас день пропал. И завтрашний пропадет. Так хоть причина будет.

Несколько часов спустя они сидят под соломенным навесом, пьют красное и горячее и смотрят, как вода наискосок падает в воду, как плывут и плавятся за сеткой дождя поросшие соснами острова – каждый отдельный, непохожий. Когда выйдет солнце, они тоже будут прекрасны, иначе.

Но солнце – это завтра, а скоро свет уйдет совсем, погаснет все, станет не различить, но пока глаза глядят – не хочется обращать взгляд на что-то еще.

Залив Мацусима, да. В планах, о которых гостю не положено знать, здесь – в очень плохом, в самом худшем случае ляжет последний рубеж обороны. Вряд ли вид на залив имеет к этому отношение. Хотя все может быть.

– Я прочел отчет о вашей филиппинской операции, – говорит Дракон. Их только трое, свита не в счет, и он называет острова варварским именем, без запинки. Судя по лицу Миуры, произносит правильно. – Я прочел его, Санада-доно, и он меня не удивил. Войсками Западной коалиции должны были командовать вы.

Гость смеется. Рассыпается в благодарностях, хотя благодарить тут не за что. Это не комплимент, это выпад. Ни при каких обстоятельствах большие имена Запада не согласились бы – пусть даже на время – подчиняться приказам – кого? – второго сына мелкого владетеля. Иэясу, впрочем, тоже не согласился бы: он никому не верил настолько.

Разница не между Западом и Востоком, а между Севером и Югом. На севере, будь он своим, ему доверили бы командование не задумываясь. И ждали бы, что он вернет, когда закончит. Так же, не задумываясь.

Первый слой. Как бы предложение: зачем вам держаться тех, кто не ценит вас по достоинству? Второй слой глубже, хуже: хотите чего-то добиться у них, на юге? Действуйте по своим правилам, потому что их правила не дадут вам сделать и шага.

– У меня, правда, возник к вам вопрос – не знаю, захотите ли вы ответить.

– Разве воля хозяина не закон для гостя?

– Почему вы все время добивались такого превосходства в каждой точке удара? Многим оно показалось излишним.

– Я прочел отчет экспедиции Като, – отзывается эхом гость. – И поговорил со всеми, с кем смог. Доны, как называет их наш друг Миура, серьезный враг. Очень храбрый, очень стойкий, очень спаянный, изобретательный, привычный к численному превосходству противника. Хорошо вооруженный, умеющий и воевать против огнестрельного оружия, и сидеть в осаде против него. Я решил, что не стану рисковать и поставлю на то, что у меня заведомо есть: плотность огня и поддержка туземцев, – чтобы уничтожить их по частям, и очень быстро.

– Понятно.

– Вы так подумали, когда читали мой отчет? – поинтересовался гость.

– Нет, – ответил хозяин, подставляя пустую чашку под дождь. – Я подумал совсем другое и о другом. Вы тоже что-то хотели спросить?

– Благодарю. Та насыпь… дамба вдоль побережья. Ее строили в первую очередь от волны и уж потом – от врага?

– Конечно. – Князь выливает воду на лицо, некоторое время сидит и ждет, пока она стечет, потом продолжает: – Война придет – или не придет, а волна придет обязательно. Не завтра, так послезавтра. Вы тоже так решили?

– Нет, – качает головой гость, – я сначала подумал совсем другое.

Зеркало. Не кривое, правдивое. Только зеркала бывают разными… Гость знает, как его видят. Время и образ жизни съели щенячью мягкость черт, но он все еще выглядит лет на десять моложе настоящего возраста, что часто служит причиной конфузов и большого веселья. Время и удача оставили ему способность смеяться и вызывать смех, даже если обстоятельства к тому не располагают. Они многое ему оставили, и главное – музыку. Ритм. Способность видеть музыку и идти за ней, во всем: в деньгах, в людях, в войне. Где стучит в ушах, где идет прилив… Узнай, чего человек хочет, узнаешь, что он сделает? Глупости. Услышь, как он дышит, – узнаешь, чего он и не думает… Может быть, поэтому он так плохо пишет стихи. Как запереть длинное, сложное, практически бессмертное в узенькие условные рамки? Любой шаг все еще длится где-то. Любой бой.

Человек рядом глядит в залив. Когда он не следит за этим, его слегка перекашивает на левую сторону; возраста у него нет, и двадцать лет назад тоже не было, было, как сейчас, – длинное скучное лицо, тяжелые веки, коротко остриженные, как после болезни, волосы. Сейчас от затылка отходит длинная, нарочно оставленная прядь. В ней – цветная лента, синяя с золотом.

Накидка – фиолетовая, в яркую зелено-красно-оранжевую «дождевую каплю» по подолу. Запретный цвет, фиолетовый. Право носить его имеют великий министр, регент и сёгун… и еще это родовой цвет дома Фудзивара. Чем хозяин Сэндая и пользуется без зазрения отсутствующей у него совести. И амбиции обозначил – и закон не нарушил.

А еще он хороший поэт.

– Что у вас с левой рукой?

– Неудачно упал, – пожимает плечами хозяин. И поясняет: – С лошади. Давно. Потом еще раз. Тогда не было времени лечить. Теперь напоминает на погоду.

– Вы поэтому туда ножны приматываете? – интересуется гость, хотя ножен – размером примерно под танто – он, конечно, не видит. Глазами не видит. Но его учили замечать мелкие подробности.

– Поэтому, – соглашается хозяин. – Все равно гнется плохо.

– А когда вы в первый раз встречались с господином регентом?

То есть когда он к вам вплотную подходил и мечом размахивал, чтобы показать, что ваша жизнь или смерть зависят только от его воли…

– Тогда, – усмехается хозяин, – на руке не было. Там бы нашли. Но при себе было. И он, конечно, знал, что где-то у меня что-то есть. Мы с господином регентом плохо понимали друг друга, но не настолько плохо. Когда он приблизился ко мне на расстояние удара, он показывал вам всем, что он хозяин положения, а мне – что он не хочет войны между нами и тоже готов рисковать ради мира. И еще он позволял мне сохранить лицо, как он это понимал. Мол, я не просто подчинился ему, а тоже пощадил его. Мог убить – и не стал. Как будто это имело значение.

Для большинства – имело бы, думает гость. Не обязательно решающее, но имело бы. Такие жесты вежливости часто определяют: можно ли служить человеку, можно ли жить с ним в мире.

– Как вы думаете… – спрашивает гость, ему не по чину спрашивать, он вассал, а не владетель, но сегодня такой день… а может быть, здесь всегда такой день. – Что сделают в Новой Испании, когда прибудет наше посольство?

– Выслушают и отправят дальше, в метрополию. По всем их правилам мы правы – их губернатор без вины изгнал и ограбил подданных Небесного Правителя. Но кто соблюдает правила по отношению к добыче? А решить, что мы не добыча, не во власти вице-короля. К тому же Филиппины – ворота к островам пряностей. Донам не удалось продвинуться дальше этих ворот… но отказываться от них или делиться ими под свою ответственность? Отошлют. В метрополии все будет зависеть от вещей, которых мы пока не видим. Но отчасти затем и поедут люди – смотреть.

Дракон подливает гостям вина. Сам он уже давно пьет горячую воду. Когда он опускает руку, чтобы взять кувшин, видно, что на запястье у него болтается странное украшение, судя по блеску – золотое, как бы браслет из сцепленных угловатых человеческих фигурок. Браслет слегка позвякивает – у фигурок свои серьги, браслеты, нагрудники – где-то в три волоса толщиной, качаясь, они ударяются друг от друга. Такого не было в манильской добыче. Уже темнеет, скоро подробностей будет не разглядеть…

– Ищете следы ковки? Это литье. Все сделано в одну отливку. Не знаю, каким образом. Этот народ назывался тибтя, теперь там Новая Гранада. Интересные подарки делает этот священник, Сотело. Мне понравилось.

Гость думает, что ему такая откровенность тоже бы понравилась: вряд ли этот Сотело не понимал, что делает, когда дарил правителю Сэндая напрочь неподобающее украшение работы мастеров, чей народ перестал существовать благодаря соотечественникам Сотело. Не первым. Не последним.

– Вы по его совету назвали себя в документах посольства таким варварским словом… рей?

Миура все же десять лет прожил в Присолнечной. В лице он не изменился. Но веки дрогнули.

– Нет, – качает головой Дракон. – Впрочем, как мне было себя называть? Я же не фудай, не владетель из «внутренних», не вассал Токугава. Тут подошло бы слово «герцог»… Но я – тозама, внешний. Никому не вассал. И власть моя не имеет иных источников, кроме воли богов, постановления Небесного Правителя, моей крови… и согласия моих подданных меня терпеть. Самовластный, наследственный, независимый правитель – король.

«И это я считаюсь на островах безрассудным человеком», – закатывает глаза гость, которого только что вежливо назвали… герцогом. Можно было бы обидеться, да гость не вчера родился и не стал бы заводить опасный разговор, не изучив местность досконально. Герцог, дукс, в древности у южных варваров – военный командующий, формально подчиненный гражданскому правителю, но полностью независимый, после того как ему даны полномочия. Гость, Санада Нобусигэ, очень не прочь был стать герцогом… да, всей Присолнечной, меньше неудобно.

– Вы хотите сказать, что не намерены подчиняться власти господина сёгуна?

– Если бы я хотел сказать это, – еще вина? – я бы сказал. Мои предки были назначены сюда повелением Небесного Правителя. Сёгун – военачальник, покоритель варваров – управляет военными и невоенными делами страны для Небесного Правителя и по его приглашению. Те распоряжения, что он отдает в этом качестве, я обязан выполнять… как выполняли предки Токугавы Хидэтады приказы великих министров.

Хозяин не добавляет: «тоже моих предков», – это и так ясно.

– Зачем вас прислали сюда, Санада-доно? Нет, я задал вопрос не так – зачем сюда прислали именно вас?

– Часть совета – самая неразумная – надеется, что вы убьете меня, чтобы закрепить за собой преимущество, сёгунат избавится от опасного человека, и война все же начнется. Не могу сказать, – гость вдыхает дым над заливом, – что они ее так уж хотят, но непонимание и неизвестность пугают их больше. Ваши люди, кажется, допускали даже, что кто-то может поторопить события – они так трогательно охраняли меня по дороге… – Гость перебрасывает плоскую чашку из ладони в ладонь, жидкость остается, где была. – Другие думают, что мое присутствие окажется достаточной угрозой: у армии сёгуната есть полководец, не уступающий вам, и вы придержите свои амбиции… хотя бы на время. Вы часто поступали так раньше. Третьи, – чашка опять меняет руку, – думают, что мы с вами сговоримся в пользу Тоётоми против Токугава… или во всяком случае меня можно будет потом в этом обвинить и избавиться от меня, от нескольких моих друзей, а главное, от одного юноши, который ныне стоит в порядке наследования третьим, поскольку закон и обычай не различают родных и усыновленных. А старший сын господина сёгуна не только зол и полубезумен, но и слаб здоровьем, а средний слишком любит риск – пытается дружить со старшим. Право, самое время убирать третьего, пока он не сделался первым, и тем, конечно, спасти дом Токугава. Четвертые, – гость шумно прихлебывает, – мечтают погубить не столько мальчика, сколько всю ту клику реформистов, которая – вашими стараниями, кстати, и этого никто не забыл, – собралась вокруг Хидэтады. А пятым очень интересно, какое предложение вы сделаете мне.

– Предложение?

– Я читал отчеты, – трезвым голосом сообщает гость. – И опросил всех, кого мог. Вы любите… предлагать. Но направление движения менялось и у тех, кто отказался. Например, один мой старший друг – он теперь монах и, в отличие от меня, всерьез, – так вот, он очень сильно переменился с тех пор, как умер.

– Он поумнел, – цедит хозяин Сэндая. – Сейчас бы мы его так не поймали. И до земельной реформы он тогда бы не додумался. Не догадался бы искать долгосрочной поддержки так низко, у крестьян. Но он не отказался. Он как раз согласился.

– Даже так? Кстати, он был единственным, кто отговаривал меня от поездки.

– Мерит своим опытом. Думает, что вы не вернетесь. Что ищете?

– Пытаюсь угадать, откуда ваша светлость вытащит карту Китая, она довольно большая.

Хозяин смеется, роняет чашку, дует на обожженные пальцы, снова смеется.

– Вы оставляете много простора поэтическому воображению, Санада-доно. Раз так, объясняйте, почему Китая.

– У нас уже есть трамплин. Даже три трамплина – Рюсун, Цусима и Такасаго, куда вы так резво гоните переселенцев. Через сколько побережье Такасаго сможет служить перевалочным пунктом для армии и флота – через четыре года? Через пять? И перед нами открыто побережье Фуцзяна. И с такой базы даже корыта китайской постройки смогут подниматься вверх по Янцзы… Мин слабеют, года не проходит, чтобы по округам не случилось десятка восстаний. Это у нас мятежи и стычки не колеблют основ, у них такое значит, что трещит по швам сама страна. Кроме того, Нурхачи на севере почти подавил сопротивление своих сородичей и реформирует армию, а к династии Мин у его соплеменников довольно большой счет, больший даже, чем у жителей Чосона к нам. Когда он рискнет объявить себя каганом, мы, возможно, увидим нового Чингисхана… Если рассчитать все правильно, мы сможем прийти не как завоеватели, а как спасители. Придворную проблему это тоже решит. Тайко хотел завоевать материк для себя – его приемный сын не будет ли естественным правителем для тех земель, что мы возьмем? Тогда сёгуну не нужно будет опасаться ни самого мальчика, ни его открытых и скрытых сторонников – они еще долго, поколениями, будут зависеть от поддержки из дома. Горячие головы утекут из страны, внутренняя война станет почти невозможна. И главное: железо, рис, лес – все, что нам нужно, чтобы ничей флот никогда не смог искать у нас Индии. Но для этого нам нужен мир с Испанией сейчас – и нужно, чтобы южные варвары не считали нас варварами, а видели в нас почти свою, христианскую страну – вы же за этим отправляете посольство не только к императору, не только к торговым городам, но и к папе? Со временем, когда мы сможем поставить на Куросиво сотни таких кораблей, как тот, что сейчас строится, и упасть на Новую Испанию, это они будут искать с нами мира, но пока он нужен нам… Так?

– Ну и зачем мне показывать вам карту войны, которую вы и без меня знаете наизусть?

– А зачем мне эта война? – интересуется гость.

– Покойный регент был добр к вашему дому и даже подарил вам, Санада-доно, свое имя. Токугава Хидэтада пощадил вашу жизнь и, что важнее, жизнь вашего отца, – а потом возвратил свободу вам обоим. Ваш отец умер не от меча в сухом русле реки, не от тоски на горе Коя, а от зимнего воспаления легких у себя дома, в Уэде.

Я – тигр и волк, все, что китайцы называют «жэнь», для меня – пустой звук. Но вы – человек иного склада. Возможность примирить долги перед двумя благодетелями будет вам интересна.

– А если все ошибаются, и я – тигр и волк?

– А тигр и волк может только мечтать о таких охотничьих угодьях, не так ли?

– Вы не боитесь, – вдруг спрашивает гость совсем другим голосом, каким-то очень спокойным, очень негромким, очень твердым, будто валун за спиной, воспользовавшись темнотой, решил заговорить, – вы не боитесь, что в случае успеха нас просто разнесет и размоет? Мой друг вот боится. И Хонда. И господин сёгун, кажется, тоже.

– Об этом следовало думать Ямато-но-Такэру, – отвечает камню вода. – Присолнечная всегда жила и росла войной. Мои предки участвовали в ней на обеих сторонах. Кто посторонний скажет, глядя на меня, вас, Симадзу, – что мы один народ? А это так. Стабильный центр, текучая граница, мы всегда так жили, и поздно это менять.

– И где предел?

– Не знаю. Может быть, его вовсе нет.

– Почему войну – мне?

– Потому что мне не дадут ее взять. И потому что…

– Кто-то должен быть страшным внутренним врагом?

– Кто-то должен время от времени подкладывать мину под часы.

– Какие часы?

– Китайские, Санада-доно, китайские, заводящиеся от слова «жэнь»… И каждый раз навечно.

Миура, про которого почти забыли, резко фыркает в темноте. Видимо, нужно будет потом расспросить его про часы.

Туча сползает с залива как тяжелое стеганое одеяло, открывая большую черную плошку с крупными звездами по внутренней стороне. Хозяин глядит на светлую плошку для вина, подбрасывает к луне. Гость дергает кистью – в верхней точке траектории чашка замирает и со звоном раскалывается пополам.

– Я подумаю, ваша милость, – говорит гость и добавляет: – Вам идет фиолетовый.

Хозяин смеется в темноте.

– Было бы обидно, если бы он мне еще и не шел.

Утром Миура заметит вскользь – и на равно чужом для них обоих языке:

– Ему не идет фиолетовый. Особенно в сочетании с желтым. Он на мертвеца похож.

– Я как раз об этом, – кивает гость. – Я как раз об этом.