22. Занят войной и любовью

– Аккуратней, не обварись ты, ради бога, – сказала пожилая соседка Игоря Тиму.

– Все хорошо, Евдокия Дементьевна, – ответил тот и, держа обеими руками чайник, стал ловко наливать кипяток в штуку под названием френч-пресс. – Я же смотрю.

То, что старуха беспокоилась о нем как о маленьком, забавляло.

Чаинки взметнулись к поверхности горячей воды, окрашивая ее в золотисто-коричневый цвет. Тим накрыл френч-пресс крышкой и победителем взглянул на хозяйку, но та уже отвернулась, что-то отыскивая в раскрытом холодильнике.

Евдокия Дементьевна напоминала Тиму персонаж давным-давно прочитанного стихотворения: «Жила-была веселая старушка, затейница, спортсменка, хохотушка. Она любила слушать анекдоты и хохотать над ними до икоты…» Тим вдруг вспомнил про свою бабушку, Полину Ивановну. С удивлением подумал, что ничуть не соскучился по ней. Хотя, если разобраться, времени, чтобы скучать, у него тут нет. И живется ему ничего себе – ни тебе книг, ни ученья.

– А молоко у вас есть? – спросил у хозяйки Матрос (как его называл Игорь), орудуя ножом над куском твердого сыра.

– А как же, Андрей? Есть, конечно, – ответила та. – Но ты ведь не говорил про кофе. Молоко будешь с чаем?

– Э-э, ну да, с чаем, типа того, – неуверенно произнес Андрей-Матрос. – И без чая тоже буду, если можно. Просто так. Я молоко люблю, потому что в прошлой жизни котаном был… Все, настрогал вам сырок…

– Вот, – Евдокия Дементьевна достала из холодильника картонную коробку с молоком и передала Матросу, – неси в комнату, Котан Усатыч… Тим, варенье захвати… Да, это, сливовое… А я покурю и принесу чашки-ложки.

Тим увидел, как пожилая женщина вынула из кармана яркого и цветастого, как у цыганки, халата пачку тонких сигарет и зажигалку, прикурила.

– Идите-идите. Нечего смотреть, как бабка себя травит. Вторая дверь по коридору направо. Я сейчас.

Неожиданно появившаяся в узкой темной комнате Сталинграда выгнала их обоих, оставшись с Игорем наедине. Тим с Матросом, недоуменно постояв в коридоре, зашли на общую кухню, где увидели бабулю, зажигающую под чайником газ. Через три минуты после знакомства их пригласили на чаепитие. И теперь они вдвоем тащили в комнату подносы с едой и напитками. А Юля, по словам старухи, уже сидела у нее в комнате.

Стоя под дверями комнаты Игоря, из которой их выгнали, Тим услышал, как Сталинграда спросила Игоря про какие-то документы. Документы? Что у них там за дела?.. Впрочем, Тима сейчас интересовало не то, что за дела у Игоря со Сталинградой, а другое…

– Пожрем хоть, – заметил Матрос, останавливаясь перед нужной дверью. – Это никогда не повредит… Открывай!.. Ого, ни фига себе, Сталин! – вытаращился он на черно-белый портрет на стене комнаты, потом запоздало сказал: – Ой, здрасьте!

Тим тоже поздоровался с сидевшей в кресле хорошо одетой сухопарой старухой с прической молодого Макаревича и водрузил поднос на столик. Напротив старухи, подвернув под себя ноги, сидела и что-то ей рассказывала Юля.

– Погоди, Юляш, – прервала вдруг ее рассказ старуха и уставилась на Тима, будто увидела привидение, стерегущее в глухом месте зарытое золото.

Может, так оно и было, потому что в голове Тима, пока он заваривал чай, крутилась только одна мысль. Про знак хобо «Срочно делай ноги» на картинке, пришедшей на монитор ноутбука со спутника. И про полусгнивший сундук, полный бриллиантов.

А старуха с прической Макаревича продолжала какое-то время внимательно смотреть на мальчика, затем тряхнула кудрями и с чувством произнесла:

– Мать твою, господи!.. Прямо Бенджамин Баттон…

* * *

Оказалось, что есть такая книжка. Тим ее не читал, только видел фильм про странного человека по имени Бенджамин Баттон, для которого время текло в обратную сторону. Родившись глубоким стариком, он умер крохотным младенцем. Грустное, но интересное кино, в котором играл Брэд Питт.

В первый момент Тим подумал, что его сравнили с известным актером. Сравнение ему польстило, и Тиму пришлось сделать над собой усилие, чтобы не раздуться от гордости. И правильно сделал, потому что сразу выяснилось, что Илиада Михайловна имела в виду другое.

– Представляешь, Доня, – три минуты спустя говорила она своей подруге, – мы уже встречались. Только я тогда была девчонкой, а он взрослым. Теперь все наоборот – я старуха, а он мальчик… Тебе сколько лет, Тим?

– Тринадцать, – хмуро ответил тот, вспомнив попытку скрыть от Юли свой юный возраст во время вчерашней попойки в кают-компании.

Юля хихикнула со своего места, и Тим, разозлившись, произнес тихим шепотом:

– Ничего смешного, Юляш-Беляш.

– Маленький мальчик сел на диванчик, ножку поднял… – услышал он в ответ от девочки.

– Юля! Тим! – оборвала их препирания Евдокия Дементьевна. – Почти взрослые, а ведете себя!..

– Ага, точно. Тринадцать лет – а силушки и ума кот наплакал, – поддела Тима Юля так, чтобы услышал он один.

Тим промолчал и подумал, захочет ли теперь Юля с ним дружить. Все-таки ей пятнадцать…

– Доня, я тебе рассказывала эту историю, – с деланным возмущением сказала Илиада Михайловна подруге, – несколько раз, а ты не помнишь…

– Ну, склероз, наверное, – пожала плечами Евдокия Дементьевна, накладывая в хрустальную розетку сливовое варенье, вкусное даже на вид. – Ты начинай рассказывать снова, я и вспомню. Да и ребята не слышали, им тоже интересно. Да, Андрей?

– Ага… Это… интересно… А можно еще молока?.. Так бы под коровкой и лежал все время…

– Коровка бы на тебя своих лепешек выдавила, – вставила Юля.

– Ой, помолчи-ка лучше… Ты откуда такая умная, а?..

– Лучше? Лучше ответь, девушка-то у тебя есть?..

– А ну, заткнитесь оба! И слушайте все! – громогласно возвестила Илиада Михайловна. – Пейте свой чай, а я пока вам понадоедаю… Случилось это в сорок первом году, в самом начале войны. Мне тогда десять лет было, меньше, чем Тиму сейчас…

В первых числах июня, сразу после окончания четвертого класса, Илиаду Михайловну, тогда – просто школьницу Илиаду, вместе со старшей сестрой Калевалой родители вывезли к тетке в Ленинградскую область. Деревенька на Карельском перешейке называлась Йокикюля, по-фински – «Деревня на реке». После войны ее назовут Стрельцово. Йокикюля и вправду находилась на небольшой речке, впадавшей в озеро Муолаанъярви. Места хорошие – грибной лес, большое озеро, где водилось много рыбы, река. Финские жители, уходя зимой сорокового вместе с войсками, не стали разрушать деревню, оставив ее в идеальном состоянии. Надеялись вернуться. А на территориях, отошедших Советскому Союзу после Зимней войны, была образована Карело-Финская ССР, и ее стали заселять выходцами из братских республик. Соседями тетки Илиады стали две татарские семьи и еще несколько уроженцев Костромской области. Сама тетка родилась под Гатчиной, но перебралась поближе к братской могиле, где похоронили ее мужа, убитого в декабре тридцать девятого финским снайпером.

Родители Илиады, погостив выходные в Йокикюля, вернулись в Ленинград, откуда еще через несколько дней на поезде выехали в Казахстан, повидать родственников отца. Илиада и Калевала остались с теткой. Лето выдалось нежарким, и вода в Муолаанъярви оставалась холодной, но развлечений девчонкам хватало и помимо купания. Лес, рыбалка, до которой Илиада была всегда охоча, соседские дети, никого не напрягающая помощь тетке по огороду и по дому. Калевале за лето еще требовалось подтянуть немецкий, отношения с которым у нее складывались очень…

– Я же древняя как ихтиозавр, – сказала Илиада Михайловна, размешивая сахар в чашке. – Жизнь у меня была длинной, одних только мужей – пять штук, но воспоминания о том июне – самые лучшие… Лето, каникулы, белые ночи. Сплошная «Голубая чашка» Гайдара…

О том, что началась война, в Йокикюля узнали только вечером двадцать второго июня. Тетка переполошилась, но всех успокоил председатель совхоза, твердо заявивший, что врага отобьют. Скоро и малой кровью отбить не получилось, новости с фронтов становились тревожней, нескольким мужчинам из деревни пришли повестки с указанием явиться в райвоенкомат, но жизнь в Йокикюля продолжалась и была размеренной, как в обычные дни. Ни сестры, ни их тетка тогда не знали, что родители пытаются всеми правдами и неправдами выехать из Казахстана по перегруженной железной дороге, чтобы добраться до Ленинграда.

– Девятого июля, по сводкам Совинформбюро, немцы вышли к Пскову. А через день финны начали, как они потом ее назвали, «войну-продолжение». Боевые действия велись пока только в Карелии, но тут стало не до шуток. Все понимали, что враг у самых ворот…

Официально эвакуацию не начинали, а бежать в Ленинград по своему почину татарам и костромчанам было не к кому. Глядя на соседей, осталась и тетка с двумя племянницами. Отступавшая Красная Армия ожесточенно сражалась в Карелии, неся серьезные потери, но это происходило далеко. Война пряталась от жителей Йокикюля, только лица у всех стали хмурыми и осунувшимися от тревоги. У всех, кроме детей, которые как ни в чем не бывало занимались летними делами и играми, к которым добавился теперь еще «бой с фашистами».

И настоящую войну они тоже увидели первыми.

– …В субботу, двенадцатого июля, как сейчас помню, мы с Калькой и с другими ребятами с утра двинули на рыбалку. Место, где рыбачили, называлось Ламмаслахти, Овечий залив по-нашему. От остального озера его огораживало несколько маленьких островков, на которые мы в хорошую погоду плавали на лодке. Ближе к обеду, когда успели наловить по полтора десятка окушков, клев прекратился. Мы побросали удочки, сбились в ватагу и сидели, лениво решая, стоит ли лезть в воду, или сегодня слишком холодно и пасмурно для купания. И тут услышали гул в небе. Это был самолет. Обычно они пролетали над Йокикюля высоко, но в тот день шум двигателей был отчетливым, почти осязаемым и сбивчивым, будто старый дед раскашлялся. Мы завертели головами, а потом наш семилетний сосед, татарин Рафик, закричал пронзительно-пронзительно: «Смотрите! Смотрите! Вон они!» И мы увидели их над противоположным берегом озера. Большой и громоздкий даже с земли самолет со звездами на фюзеляже, и над ним – маленький, почему-то раскрашенный под тигра истребитель с голубой свастикой в белом круге. Советский самолет летел на высоте, может быть, пятнадцатиэтажного дома, продолжая кашлять одним из двигателей. А финн, обогнав его сверху, развернулся и дал по нему длинную пулеметную очередь. Несмотря на красные кресты…

– Санитарный? – спросил Тим.

– Санитарный, – кивнула Илиада Михайловна. – Наш самолет резко накренился, завалился набок и стал падать прямо в озеро. «Летчика убили!» – закричал Рафик. Мы потом узнали, что действительно в этой атаке погиб пилот…

– Их там два должно быть, – оторвался от молока Матрос. – Я в самолетах немного секу. Это, наверное, был военно-транспортный Ли-2. По сути дела, сделанный по лицензии американский «Дуглас»…

– Если честно, не знаю, – пожала плечами Илиада Михайловна. – Тебе виднее. Может, второй летчик погиб еще раньше… А мы тогда очень испугались. Сидели и смотрели, как самолет падает в озеро, и даже не думали о том, что нас тоже может накрыть взрывом или обломками. Самолет перелетел островки и рухнул в воду залива в метрах ста от нашего берега, финн сделал над ним круг, словно ждал, что сбитый самолет попробует подняться снова, и улетел за лес. А мы, сколько нас было, бросились в озеро, и никто уже не думал, что вода в нем холодная. Кто лучше, кто – похуже, но плавали все. Первой к месту падения самолета доплыла Калька, которая занималась плаванием в спортивной секции, вторым – Рафик, а потом и остальные. Там в масляных пятнах барахтался летчик, которому удалось выбраться из самолета. Увидев нас, он закричал: «Помогите, чертенята!» – и ушел под воду. Оказалось, он нырнул, чтобы достать из самолета кого-то из товарищей. Там и глубина всего-то метров пять, но дно илистое, воду взбаламутило падением, и ничего не было видно. В общем, не получилось больше никого спасти. Когда летчик вынырнул, он был почти без сознания. Чуть не задохнулся под водой. Мы ухватили его за одежду и стали грести к берегу. Держали сбитого летчика по очереди. На берегу он немного оклемался. Потом сидел, весь мокрый, у разожженного кем-то из нас костра и плакал. Помню, что все называл финнов чухонскими суками, потому что они расстреляли санитарный самолет, доставлявший на фронт медикаменты. А еще вспоминал их стюардессу – только почему-то называл ее буфетчицей – по имени Весна. Влюблен в нее, наверное, был. Сам он был радистом, а всего на самолете летело пятеро…

– Все правильно, – сказал Матрос, прикончив все молоко. – Два пилота, радист, бортмеханик и буфетчица.

– Четверо из экипажа погибли, а он остался. Все говорил, что уйдет в истребительную авиацию, чтобы отомстить за своих ребят. Потом Рафик за взрослыми сбегал, летчика увели в деревню, а часа через полтора за ним машина с офицером пришла. А когда летчик уходил в Йокикюля, он встал у костра, выпрямился по стойке «смирно», отдал нам, детям, честь и сказал: «Спасибо, ребятки! Старший сержант Алексей Затонов никогда не забудет вашей помощи и будет сражаться за вас тоже!» И улыбнулся, когда Рафик тоже отдал ему честь. Потом ушел… Так вот, – Илиада Михайловна отставила в сторону чашку и указала подбородком на слушавшего ее мальчика, – Тим похож на него как две капли воды. Только Затонову тогда лет двадцать пять или тридцать было.

Все повернулись и посмотрели на Тима.

– Поэтому я и говорю про Бенджамина Баттона.

– Ну… – смущаясь оттого, что встретился взглядом с Юлей, произнес Тим и осторожно спросил: – А что дальше было?

– Дальше? – на лице пожилой женщины появилась улыбка. – Дальше была война. Когда и немецкие, и финские войска стали приближаться, тетка все-таки взяла нас и уехала в Ленинград, в квартиру родителей. Через три дня вернулись и родители. В сентябре город окружили, началась блокада. Мама и тетя Галя умерли, а нас с отцом весной эвакуировали на «большую землю», но Калька всю жизнь потом с сердцем мучилась, надорвала в ту зиму… – Илиада Михайловна тряхнула своими кудрями и закончила, снова улыбнувшись: – А дальше ты знаешь. Мы их победили, Тим!

Все помолчали, а потом Евдокия Дементьевна спросила:

– Ребята, кому еще чайку?

* * *

Тим аккуратно прикрыл за собой дверь и двинулся по коридору в поисках туалета, следуя полученным от Евдокии Дементьевны указаниям. Туалет находился где-то рядом с кухней. В комнате по второму кругу затевалось чаепитие, и Тиму хотелось освободить место для новой порции чая… Вот кухня. Наверное, здесь. Тим протянул руку и замер, услышав из-за двери туалета негромкий голос Сталинграды:

– Где? В туалете на горшке сижу, Евка. Да, девочки тоже писают… Бумаги нашла, тряхнула легонько одного, другого… Ты сомневалась?.. Сейчас повезу их Зарайскому в Пушкин, пусть просмотрит еще раз… Слушай, становится жарковато. Так что прямо сейчас бери билет на ближайший самолет, паспорт – в зубы, собирай вещи и уматывай из города. Все равно в клинику лететь. Прилетишь раньше, поживешь в отеле, а все медицинские документы «DHL» перешлю… Я тут еще одних топтунов срисовала… Да хрен их знает, черные… О деньгах не думай. Решаю вопрос… Ты не поверишь. Увидела татуировку, как у того, со стройки. Да у этого, с папкой. Прессанула его по-быстрому, он раскололся… Знак американских бичей, но не в этом дело. Я поняла, где искать. Как и говорил тот, со стройки, только теперь я точное место знаю. Они прямо на трупах дележ и устроили… Завтра утром буду там… А с Драганом всё, как и собирались. По бороде пустим. Чтобы хоть не зря подозревал и надсмотрщиков приставлял… Ладно. Я тебя тоже, Евка… Целую…

Послышался шум унитаза, дверь открылась.

– Привет, – сказал Сталинграде оробевший Тим.

Та, прищурившись, посмотрела на него, поудобнее перехватывая коричневую кожаную папку, зажатую под мышкой:

– Ты что здесь делаешь?

– В очереди стою, в туалет, – пожал Тим плечами и задал себе самому вопрос, какое такое отношение Сталинграда имеет к знаку хобо.

– В очереди – это понятно, а что делал в той комнате?

Тим снова пожал плечами, боясь посмотреть Сталинграде в глаза.

– Надо было, по той работе, – и пояснил, – для Драгана которая…

Интересно, Сталинграда догадалась, что он ее сейчас подслушал? Или самому сказать и извиниться?

– Тимон, ты где застрял? – услышал он Юлин голос.

– Я здесь, – отозвался Тим.

– Победители!.. – с неожиданной злостью произнесла Юля, подходя к нему. – Бабка эта говорит, что они победили, а сама мне до этого вещала, что у нее своя фирма, такси. Догадайся, что у нее там за машины. «Мерседесы», Тим! Немецкие! А тебе эта блокадница втирает, что мы тут победители…

Увидев Сталинграду, Юля замолкла от неожиданности. Тим подумал, что девочка даже не подозревала о ее присутствии в коммуналке.

Коротким движением Сталинграда наотмашь ударила Юлю. Щелкнули костяшки пальцев, клацнули зубы, и Юля отлетела к стене. Тим попытался перехватить руку Сталинграды:

– Не трогай ее, пожалуйста!

Сталинграда посмотрела на него, потом на Юлю, сжавшуюся в комочек у стены.

– Да больно надо… Эта блокадница, как ты говоришь, уж точно победительница, – проговорила она. – И все равно, какие машины у нее теперь под задницей… А вот кто ты, чтобы так говорить?..

Она помолчала, развернулась и вышла в коридор, потом за ней хлопнула входная дверь.

Юля прижала ладонь к разбитой губе. Оторвав руку ото рта, поморщилась, взглянув на кровавый отпечаток. Сказала с досадой:

– Вот блин!..

Сейчас в коридоре коммунальной квартиры строптивая девочка показалась Тиму такой красивой, что он, не зная, как у него это вырвалось, вдруг спросил.

– Можно я тебя поцелую? – и сам же испугался.

Юля взглянула на мальчика с раздражением:

– Тимон, ты не видишь, что у меня губа разбита?

– Извини, пожалуйста, – пробормотал мальчик и добавил совсем уж глупость: – Может, потом…

Девочка искристо улыбнулась, обсосала разбитую губу, посмотрела на него и сказала:

– Можно…

– Что? – не понял Тим.

– Поцеловать. Или боишься, что я в тебя влюблюсь, дурачок?

Тим постоял, пытаясь набраться храбрости под Юлиным насмешливым взглядом. Обманывает она его? Подумал, что вот-вот в пустом коридоре кто-нибудь обязательно появится. И тогда…

И тогда он неловко приблизился к девочке, взял ее за руки и, вытянув губы и чувствуя ее дыхание, неумело прижался к ее прохладным и в одном месте липким от крови губам. Юля ответила на поцелуй, и ее ответ выкинул Тима в космос – за окно, в пролившуюся чернилами темноту, к невидимым в городском небе звездам.

И ослепший и оглохший, он вдруг понял, что прямо сейчас сгорит со стыда, потому что ему срочно-срочно, не теряя больше ни секунды, нужно было в туалет.