Приложение

Мужчины Донбасса

ТЕЙМУРАЗ

* * *

На Донбассе встречал множество ополченцев с невозможными, головокружительными биографиями, но случай Теймураза – исключительный даже на этом фоне.

Мы познакомились, когда он, не без моей помощи, получал гражданство Донецкой народной республики.

Высокий, красивый библейской красотой мужчина. Широко расставленные глаза, спокойный, внимательный, сдержанный. 37 лет.

Я спросил у него, как лучше нам общаться – на «вы» или на «ты». Он говорит: «Как вам удобно». Имея дурную привычку тыкать всем подряд, я тут же перешёл на «ты», но в процессе разговора случилось что-то странное: спустя минут десять я понял, что могу с ним только на «вы» разговаривать.

Он вёл себя с безупречной корректностью, был доброжелателен и спокоен; но что-было такое в нём…

Возникло ощущение, будто я разговариваю с аристократом – князем, к примеру; и посему место своё мне надо знать.

Или, быть может, монахом.

Или монахом из князей; как-то так.

* * *

Теймураз родился и вырос в Грузии, в Тбилиси.

Скрывать не стану: у меня есть особенное любопытство к представителям другим этносов, воспринявших войну на Донбассе как свою, личную.

На первом этапе войны даже визуально было заметно серьёзное количество выходцев с Кавказа: в основном осетины и чеченцы. Чуть позже подтянулись сербы. Были ребята из Казахстана, встречал таджика, якута, приезжали из Франции, немец был – погиб; но вот Грузия… с Грузией, сами понимаете, отношения не простые.

Глава ДНР Захарченко говорил мне как-то, что с той стороны стоит целое грузинское подразделение, его несколько раз пытались взять в окружение – но их особенно берегут, и сразу отводят с позиций.

А тут вот что: передо мною колоритный выходец из солнечной Грузии. Поэтому я сразу спросил:

– Вы кто по национальности?

– Я грузин.

– Чистокровный? – не унимался я.

– Да. Грузинов не бывает наполовину, – мягко улыбнувшись, сказал Теймураз.

– И бывших, – сдержанно посмеялся и я.

В 1995 году Теймураз вместе с матерью переехал в Луганск (с восьми месяцев он рос без отца – родители развелись), но гражданство у него так и осталось грузинское.

– Трудно было в Грузии тогда, в девяностые?

– Было очень трудно, длился переходный период. Появилась местная валюта: просто купоны обыкновенные. На них ничего нельзя было купить; если продавали, то по сумасшедшему курсу. Всё шло на российские рубли. Их достать было невозможно. Бюджетникам никто не платил зарплаты в рублях. Поэтому народ просто всё продавал. Грузины ведь жили зажиточно в своё время. У нас в семье были всякие сервизы, люстры и прочее, и прочее. Это всё копилось годами: считалось, что вот я женюсь, у меня будет сервиз, у меня будет люстра. Сейчас это выглядит смешно, но тогда в это верили, и накопленное переходило из поколения в поколение. И мы начали сдавать все эти вещи, на вырученное покупали хлеб, картошку. Про мясо вообще не было и речи. Газ, свет, вода – со всем были проблемы. Мы жили возле большой лесополосы. В детстве в этом лесу мы бегали: физкультура, прогулки – красиво там. А потом мы ходили туда и собирали щепки, чтобы на буржуйках варить еду. Это было в самом Тбилиси. В квартире буржуйку не поставить. Мы ставили в подъезде. И вот 2-3 этажа собиралось – чтобы дрова экономить – готовили большую кастрюлю на всех. То есть просто стояла кастрюля в подъезде: возвращался кто-то домой, подходил, насыпал себе еды, она же постоянно подогревалась, шёл домой кушать. Такое время было.

– А почему поехали не в Россию, а на Украину?

– Тогда Россия была для всех, все в неё рвались. В Россию – это было очень дорого. А у нас друзья семьи были с Луганска.

* * *

– В Луганске кто тогда по большой части жил – украинцы, русские? На каком языке они разговаривали?

– В Луганске всегда говорили на русском языке – это был приоритет. Государственным языком считался, конечно, украинский, но все и всегда разговаривали на русском. Совещания в обладминистрации проходили на русском языке. Старались разговаривать на украинском, только когда Тимошенко приезжала в регион и все пытались ей соответствовать.

– Учебники были уже с украинской историей?

– Да, конечно. У нас были предметы «украинский язык» и «украинская литература». Я был освобождён от них, но посещал эти занятия. Мне было интересно. Мне языки легко даются. Я ведь жил на Украине, было естественным выучить язык. Но, преподавая остальные предметы, все учителя разговаривали на русском. Мы заполняли тетрадки по-русски, хотя вывеска на фасаде школы была на украинском.

– Какая-то политизированность чувствовалась тогда?

– Нет, у нас этого не было. В Киеве национализм и политизированность больше ощущались. Национализм, но без фанатизма. Это ощущалось и когда я путешествовал по Украине: я был во Львове, в Запорожье, в Виннице. Мне было интересно посетить разные регионы, узнать культуру страны. Там это ощущалось, в Луганске – никогда. В Донецк я тоже приезжал. Здесь был единственный «Макдональдс» на тот момент, и мы со студенчеством, конечно, мотались сюда, это был такой фетиш. Здесь было точно так же всё на русском, всё просто, никакой политизированности. Атмосфера была – люди просто жили. Такое цивилизованное, красивое село, которое превратилось в город.

* * *

– В Луганске я закончил Машиностроительный институт; когда поступал – это ещё был Машиностроительный, а когда заканчивал – университет им. Владимира Даля, экономический факультет, международные отношения. Периодически я ездил в Грузию, и с каждым разом мне было всё тяжелее: я понимал, что мне сложно общаться с ровесниками, потому что они остаются на том же самом, прежнем уровне. Образования они никакого не получали. Если и учились в ВУЗах, то эта учёба носила символический характер: друзей проведать, потусоваться в центре города.

У нас в семье русский язык никогда не был второстепенным. Он был вторым главным, и я с детства разговаривал на русском, родители разговаривали свободно, бабушка с дедушкой. У меня дедушка был военным лётчиком, служил в России. Поэтому русский язык был абсолютной нормой. Ну и до развала – все разговаривали на русском языке – дети, взрослые.

– А сейчас?

– Весь бизнес построен либо с Украиной, либо с Россией, либо с Белоруссией, либо с Казахстаном, – а это страны, где разговаривают на русском языке. В Белоруссии никто не захочет разговаривать на английском, просто потому, что его мало кто знает. В Таджикистане ещё меньше. Мои сверстники в Грузии сейчас платят деньги репетиторам для того, чтобы выучить русский язык. Более того: учительница русского языка сегодня в Грузии зарабатывает больше, чем учительница английского языка, потому что учителей мало.

* * *

Я заказал себе пива и рюмку водки, а Теймураз – чай.

Он отвечал размеренно, никогда не повышая голоса – не то, чтоб отстранённо, но не вкладывая в рассказ какие-то явные эмоции. Даже когда подробности начнутся вовсе обескураживающие, а события приобретут характер откровенно трагический, голос и манера его речи не изменятся.

– 14-й год, Майдан – где эти события вас застали?

– Я работал экономистом в Москве, в логистической компании. Для меня военная ситуация была достаточно далёкой, политикой я тоже не интересовался до такой степени, чтоб проявлять какую-то активность…. Но когда начались волнения непосредственно здесь, по телевидению рассказывали про перестрелки – для меня это стало шоком. Применяется авиация, тяжёлая техника: дикость. Мне, как человеку, который жил в этих местах, всё происходящее было очень сложно представить. В голове у меня была полная каша – я ничего не понимал. Зато знал, что могу сам поехать и посмотреть. Всё получилось очень просто: я купил билет на самолёт из Домодедова до Борисполя. Это было в апреле 14-го. На работе я взял себе выходные за свой счёт. У меня ещё работа такая, что я могу себе позволить выходные брать и вести какие-то дела удалённо. Но… как говорится: хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах. Я не представлял, что это может растянуться на такое количество времени. Я взял неделю, и с запасом ещё вторую. Почему я взял две недели? Ну, думаю, приеду, увижу всё, – но у меня же ещё есть друзья студенческие, с ними нужно встретиться. У меня с собой была одна сумка, в ней сменное бельё и банка витаминов. Думал: ну что там ещё надо на две недели?..

(…Теймураз вернётся домой только через год. Вернее сказать, никакого дома у него уже не будет.)

* * *

– В Киеве всё было прекрасно, – рассказывает он про впечатления весны 2014-го. – Киев жил своей жизнью. Из Киева я купил билет на поезд до Луганска. Проводницы, которые сами были из Луганска, сказали, что там ничего особенного не происходит. Сидят люди в здании СБУ, забаррикадировались, и всё. Подъезжаем мы к Славянску, остаётся там сколько-то километров, – пассажирам говорят, чтобы они к окнам не подходили, сидели по своим местам: в Славянске стреляют, там всё серьёзно. Я спросил у проводницы, когда будет следующий поезд. Мне сказали, что будет вечером, тоже проходящий в сторону Луганска. Ну, думаю, выйду тогда, всё равно мимо проезжаю. 15 апреля в 7:30 я вышел со своей сумкой в Славянске.

Я бороду носил всегда. И примерно в таком же, как сейчас, виде, только с более короткой причёской, я иду по Славянску: всё мирно, тихо, город убирают, люди куда-то проходят по своим делам – кто на работу, кто на учёбу. Я купил кефир, сижу, пью. Думаю, сейчас народа станет побольше, поговорю с людьми. Но мне уже было понятно, что ничего здесь не происходит. Просто блокпосты поставили, ну, ребята в балаклавах стоят там, с дубинками. Тогда ещё оружия не было: какие-то там щиты, палки. Выглядело это всё достаточно смешно: какая-то игра «Зарница» мальчишечья. Думаю: вечером уеду. Допил кефир, и решил пройтись дальше по улице. Прошёл метров двести – до первого блокпоста на выезде из города.

Так вышло, что я приехал в тот день, когда должны были хоронить ребят, которых расстреляли на блокпосту. Мимо проезжала машина, расстреляла их – молодых жителей Славянска.

– Тот самый случай, когда нашли визитку правосеков – все тогда издевались над этой новостью, а потом выяснилось, что визитка всё-таки была… – вспоминаю я.

– Меня на блокпосту остановили, попросили показать документы, досмотрели личные вещи. Я совершил глупость, когда сказал, что просто приехал посмотреть. Слово «посмотреть» после расстрела тех ребят, конечно, вызвало у них внутреннюю агрессию. Говорят – вы тут ходите, смотрите, потом приезжают люди, стреляют. Они вызвали микроавтобус и меня повезли в здание СБУ на проверку. Там я провел 42 дня – в подвале СБУ у товарища Стрелкова.

* * *

Такой поворот сюжета, призна́юсь, был для меня совершенно неожиданным.

Некоторое время я смотрел на своего собеседника и лихорадочно думал: может, вместо легендарного ополченца Теймураза я познакомился с каким-то другим Теймуразом, пострадавшим от «сепаратистов»?

– Там, в процессе допросов, появлялись ли вменяемые люди, которым можно было всё как-то объяснить? – аккуратно спрашиваю я.

– Учитывая то, что я сейчас здесь с вами сижу, вменяемые люди там были, – едва-едва улыбаясь отвечает Теймураз. – Хотя я тогда думал, что в лучшем случае меня расстреляют, а в худшем случае я погибну в ходе очередного допроса. Потому что люди, которые хотят услышать то, что хотят, – они в любом случае пытаются это получить. У них всякая последовательность в ответах вызывает агрессию: мол, неужели ты сильнее нас, мы же тебя по-любому можем сломать. И когда ты рассказываешь, что живёшь в Москве, что у тебя есть семья, есть телефон и всё это можно проверить, – в том числе у меня на теле татуировки имеются достаточно давно, и найти второго такого же человека просто нереально… И это всё равно не срабатывало.

42 дня я провёл на подвале. Я встречал новых людей и провожал старых, я стал там неким старейшиной. Потом нас перевезли в РОВД Славянска, мы сидели в ИВС. Там были более комфортные условия, потому что в СБУ был реальный подвал.

– Среди допрашивавших вас были какие-то известные люди, которые потом вам встречались? Приходилось пересекаться с теми, кто допрашивал?

– Да, конечно. Только я сейчас не хотел бы об этом говорить, потому что эти люди сегодня занимают официальные посты. Собственно, к ним у меня никаких претензий, так как именно они стали тем буфером, и, в конечном итоге, гарантом того, что я сегодня живой.

– Как вы оттуда выбрались в конце концов?

– 3 июня в Семёновке началось полномасштабное наступление, был очень жёсткий бой – и большие потери среди ополчения… Появились потери – понадобились резервы. Был придуман штрафбат, чтоб было, кому копать окопы. Мне посчастливилось попасть в этот штрафбат. Его только создали – и 4 июня мы уже копали окопы под огнём миномётов. На второй день случился такой обстрел, что конвойная служба, которая нас охраняла, просто потерялась. И я обращаюсь к ополченцу Боцману, который и сегодня служит и находится в добром здравии: «…поговори, чтоб оставили меня здесь. Потому что на подвале – это точно не моё. Я не буду никуда бежать. Не зря же я провел 42 дня на подвале, надо завершить эту историю правильно».

Тогда ещё не было никакой «Спарты», но Моторола уже руководил своей группой. Было его волевое решение – он взял и позвонил в военную полицию. Мне тут же выписали вольную, и я остался там, на переднем крае войны, у Мотора в отряде.

* * *

– Нет-нет-нет, подожди, – прошу я, почему-то перейдя на «ты». – Как так могло случиться? У меня психологически это не стыкуется. Ты безо всякой вины сидишь полтора месяца на подвале, тебя допрашивают, тебя пытаются запугать, унизить, – ты же, напротив, должен всю эту «русскую весну» возненавидеть, и уж точно не воевать за неё. Какая-то идеологическая подоплёка должна была возникнуть? А то получается: приехал, сел, из тюрьмы пошёл на войну – какой-то важный момент выпадает.

– Вы правы, – соглашается Теймураз; он так и будет последовательно называть меня на «вы». – Идеологическая подоплёка возникла в подвале СБУ. Вроде как я военнопленный, непонятно по каким мотивам угодивший в подвал. Чем дольше я сидел, тем лучше понимал, что меня просто так не отпустят. Мало ли: я выйду и расскажу, что сидел на подвале. Сейчас правду может рассказать каждый, даже без журналистов. Просто сесть у интернета, включить камеру – и всё.

Но, с другой стороны, я видел, что нам приносят ту же самую еду, которую едят ополченцы. Нам всем готовили местные жители. Обычные люди приносили нам консервы, компоты, всякие закатки. Ополченцы, которые с нами выезжали и нас охраняли, – они с нами делили эту еду.

Наконец, я был поражён, что ополчение составляли местные; почти все они были люди не военные. Спрашиваю у одного: а ты чем занимался? Говорит, на рынке очками торговал. «А зачем тебе, – спрашиваю, всё это?» Он: «Ну как? Я же в Славянске вырос, здесь у меня мама живёт, здесь отец похоронен». Для меня всё это явилось мужским показателем: люди ничего не бросили, не убежали. Они не наступают, не убивают, они просто защищают свою территорию…

К тому же, на подвале были разные люди: имелись представители «Азова» и другие, им подобные. Через две-три недели уже было понятно, кто есть кто на самом деле.

* * *

– А в Москве у вас остался кто-нибудь?

– Супруга с ребёнком.

– Они подали в розыск, когда вы пропали? Или вы смогли как-то передать им весточку?

– После этих 42-х дней, только на третий день я смог позвонить. В Семёновке тогда не было никакой связи. Попросил ребят-журналистов, чтоб позвонили и передали, что я нахожусь там-то и там-то, и при первой возможности наберу.

– И? – не унимаюсь я. – Когда вы с женой поговорили впервые? Какой была её реакция?

Теймураз секунду молчит, потом всё в той же совершенно спокойной манере поясняет:

– Это сложно объяснить постороннему человеку, сложно понять умом… Но, ещё в Москве, собираясь в дорогу, я понимал, что еду туда, где идут боевые действия, и я могу просто оттуда не вернуться. У меня был опыт, когда мой приятель уехал по туристической путёвке и пропал. И у его жены возникли трудности с документами, с разрешениями и т. п. Поэтому я развёлся. Это было непросто, потому что супруга не понимала, как такое можно совершить. Но я переписал всё, что у меня было, на неё, и уехал. И когда я сидел на подвале, я понимал, что поступил правильно.

(Здесь возникла пауза: я пытался хоть как-то обдумать услышанное. Теймураз невозмутимо ждал следующего вопроса. Если б я молчал три минуты, он тоже молчал бы и, ничем не смущаясь, ждал.)

– …сколько вы были в браке?

– С 2011 года.

– То есть три года?

– Да, но до этого мы были знакомы пять лет, поэтому нажитого общего было много. Тем не менее, этот поступок я совершил.

– Правильно ли я понял, что у вас уже не было отношений? Или, когда ты всё-таки дозвонился, она сказала: приезжай уже домой, прекрати всё это?

– Конечно, для неё это был шок, и она просила приехать, но я сказал, что не смогу этого сделать. И это был выбор не между семьёй и войной. Я должен был здесь остаться, потому что оказался неслучайно в этих местах.

– Сколько было твоему ребенку тогда?

– Два года. Сейчас уже четыре.

* * *

Я больше эту тему не затрагивал. Ну, действительно всё это сложно понять умом. В конце концов, если ты хочешь перевести имущество на жену, разводиться необязательно. Но человек сделал так, как сделал, и мы можем только принять это как данность. Мы знаем лишь то, что нам сказали. То, что мы хотим додумать по этому поводу, в конечном итоге, характеризует исключительно нас самих.

– Моторола легко тебя вытащил из заключения, Теймураз. Он на тот момент обладал таким статусом, что мог элементарно позвонить и сказать: вот этого к себе забираю?

– Да, у него был именно такой статус. Чтобы вы понимали, Семёновка – это был такой край, который всё держал.

На самом деле это даже смешно и сейчас уже можно об этом говорить – но у нас не было ничего для того, чтобы сдерживать этот рубеж, кроме автоматов. Гранат было штук десять – это не преувеличение. Ничего тяжёлого, чтобы сдерживать танки. Только люди, вера и автоматы.

В Семёновке было не больше трёхсот человек. С левой стороны были люди полевого командира Корсара, посредине стояли мотороловские, с правой стороны – люди командира Наиля, его потом ранили, и командиром стал Викинг. И дальше ещё Поэт стоял. Может, я кого-то не упомянул, но на Семёновке было четыре или пять полевых командиров.

Окопы вдоль Семёновки, болото, небольшое поле, и всё. Через мост уже находилась армия ВСУ. К нам они могли просто подойти, но они не знали наше состояние. Или ничего не умели.

(Скорей, ничего не умели, – думаю я. Совсем недавно мне рассказывали ополченцы, что уже в Семёновке в ряды «сепаратистов» были внедрены два офицера СБУ, их потом вычислили. Если СБУ хоть какую-то работу выполняло, они должны были бы знать про «десять гранат». Правда, когда я спросил у Моторолы, слышал ли он про рассекреченных офицеров, он посмеялся и сказал: ничего такого не помню.)

– Почему провалилось их первое наступление, – рассказывает Теймураз. – Они просто пошли через мост. И когда их стали обстреливать, они приняли решение сойти с моста. А там была болотистая местность. Они сошли – и стали как на ладони в поле. По тебе стреляют, а ты в поле. Трава не защищает, как выясняется. Поэтому и потери у них были очень большие.

А мы же в окопах. Уж лучше быть с автоматом в окопе, чем с РПГ в поле. Поэтому тот человек, который придумал выкопать окопы в Семёновке, хоть, может быть, на него смотрели, как на дурака, – был очень прав.

Мы, моторовские, выкапывали окопы ещё глубже. Потому что украинская армия совершенствовалась. Сначала она просто накидывала. Дальше она накидывала специальными боеприпасами. Потом накидывала всё точней и точней. Но правильный окоп – спасал. У нас были ранения у двоих или троих, но очень лёгкие. Да и это случилось, когда танк попал прямой наводкой. А всё остальное когда прилетало (а прилетало в минуту один раз) – не наносило нам никакого вреда.

Поначалу мы ещё считали, сколько раз упало по нам, но потом уставали и останавливались. Потому что цифра переваливала за 50 буквально за час. Стреляли очень много, и у нас не было потерь только благодаря окопам. Никакого чуда, никакой уличной магии. Только окопы.

– А страх? Ты же гражданский человек – и вдруг оказываешься под постоянным обстрелом, и более того, начинаешь под обстрелом жить… Чтобы понять, что окопы могут спасать, надо было немало там времени провести.

– Слава богу, ощущения, что мне не страшно, у меня так и не появилось. Я всегда опасался людей, которые говорят, что им не страшно. От них нужно подальше держаться. Конечно, мне было страшно, потому что я не собирался умирать. У меня есть, для кого и ради кого жить.

К Мотору приходили новобранцы, он их отправлял на передний край, и мы им смотрели в глаза и спрашивали: «Тебе страшно?». Когда человек говорил, что нет, всё нормально, – мы его сразу же отправляли обратно. А когда человек честно отвечал, что ему страшно, мы ему говорили: просто два дня побудь с нами. Тебе не надо будет никуда высовываться. Если ты скажешь: это не моё, – мы тебя отправляем назад. Страх естественен.

* * *

– А ты оружием-то умел пользоваться на тот момент?

– Только как парень, который вырос в Грузии. Пистолет, автомат, нож. Но никакой специальной подготовки у меня не было.

– А там кто-то был среди вас с опытом? Помимо Моторолы.

– Не сказал бы, что там были люди с боевым опытом… Были взрослые люди, но не на Семёновке, а в самом Славянске. Не знаю, где они сейчас. Но они, к примеру, с идеальным знанием дела объяснили, как правильно построить из мешков нужные заграждения. У них был опыт, но никто из них не распространялся о нём. Да я ни у кого и не хотел ничего спрашивать. Потому что если начинаешь спрашивать, то каждый второй – спецназовец, каждый первый ГРУшник, и через одного какой-то спец. Поэтому уже ни у кого ничего не спрашиваешь, а когда возникает какая-то ситуация – ты видишь, как человек себя ведёт. Сразу становится всё понятно.

У нас были очень любопытные ребята; тот же Боцман. Вот наш ополченец видит с той стороны танк – и он тут же просит со Славянска привезти распечатку информации про этот танк. Он изучает: ага, какая скорость перезарядки, какие боеприпасы, это так, а это вот так.

И это любопытство было небезосновательным. Был, например, бой, ввели танк украинский – мы в него семь раз попали. Один раз прилетело с ПТУРа, всё остальное прилетело с РПГ – но танк уехал своим ходом. У него только башню заклинило. И после этого задумались – а как же так? Вот ракета, точно видели, что она попала, – а он уехал. Оказывается, если попадаешь в одно место, то это танку не навредит, нужно бить в другое место.

Мы всё это узнавали по ходу дела. Люди с военным опытом скажут, что это и так совершенно понятно. Но это вам понятно, тем, кто учился в военном училище. А мы познавали всё на практике.

Сначала, когда я попал в Семёновку, – у ВСУ были только миномёты. Потом появились «Грады», потом миномёты более крупного калибра, потом фосфор, потом зажигательные, потом ещё более крупные миномёты. Танки следом появились. Я никогда не забуду тот случай, когда мы шли – всякими окольными путями, потому что первая линия была вся простреляна, – и тут, представляете, сбоку по диагонали вы видите периферийным зрением дом метрах в тридцати от вас. И он безо всякого шума на ваших глазах рушится. Я остановился, потому что не понял, что произошло. И только через секунды две-три услышал выстрел – бабах! Боцман меня толкает: ложись! Это танк стрелял. Я раньше думал – выстрел сразу слышен. На самом деле дом разрушился – и только потом я услышал выстрел.

Все эти трансформации происходили с нами в Семёновке. И я могу смело заявить, что этот опыт был круче, чем у людей, которые были в Чечне. Разговаривал с уважаемыми людьми, с ветеранами, – они слушали и говорили: всё, что ты рассказываешь, – это делали мы, когда были федералами; а вы, ополченцы, оказались на месте «духов». И теперь, говорили мне ветераны Чечни, мы понимаем, как «духи» страдали.

Поэтому люди, которые вышли из Семёновки, имели сумасшедшую боевую практику и настоящий боевой опыт. Моторовские люди – мы везде закапываемся. Когда в Углегорск приехали, первым делом что я увидел? Что ополченцы без лопат. Просто поле. И я смотрю; ну это же жесть, где там прятаться? В итоге ребята за это сильно поплатились. Неважно, какой у тебя ангел хранитель, и какая у тебя степень защиты. Лучше выкопать окоп.

* * *

– Когда тебе впервые задали вопрос: грузин, что ты здесь делаешь?

Иным может показаться, что для тебя это чужая война.

– Сразу задали, – улыбнулся Теймураз. – И всякий раз задают. Единственный человек, который не задавал мне этот вопрос, был Мотор. Когда мы с ним познакомились, он спросил: ты кто по национальности? Говорю: грузин. Он: ну и отлично!

– А сами себе такой вопрос вы не задавали?

– «Что я, грузин, здесь делаю?» Я не могу себе такой вопрос задавать, потому что у меня дети родились в России, они граждане России. Я же понимал, что то, что происходит здесь, – это может быть в Ростове, в Краснодаре, где угодно это может быть.

– С грузинами не приходилось тут сталкиваться?

– На другой стороне были и русские чистокровные. Нет, мы с грузинами не пересекались.

– Говорят, под Широкино грузинскому подразделению хорошо досталось.

– Вопрос был: видел или нет. Ответ: нет. Другое дело, что было бы, если б довелось бы. Но ведь тут ты не разделяешь: и с той стороны православные люди, и с этой стороны православные. Если мы уже не делим веру и стреляем друг в друга, то как я могу сказать: «я вчера с вами стрелял, потому что там грузин не было, а сегодня – не могу»?

– Вы воцерковлённый человек?

– Я не афиширую этого и не ношу как предмет гордости. Но я осознал, как это всё важно, именно на войне. Потому что все люди, которые так или иначе поплатились, – они грешили очень сильно. Очень примитивно, но очень сильно пренебрегая элементарными вещами.

– Есть такая прямая связь, между грехом и наказанием, и она работает, да?

– Абсолютно. Она есть… Мы жили – ночевали и дневали – в окопах, а позади нас был посёлок Семёновка. Там стояли ухоженные дома. А что тебе нужно, когда ты живёшь в окопе? У тебя вода, еда и то примитивная, потому что тебе не до еды. И тебе не нужно больше ничего, никакой роскоши. Ну вот что ты там можешь в доме найти? Подушку, одеяло, игровую приставку?! Поэтому у нас не было желания заходить в дома, смотреть, проверять: нам ничего не было нужно. Но отдельные люди рассуждали так: я сейчас это возьму, потому что лучше это будет при мне, а потом, если что, выкину. Я видел таких, которые плеер старый притаскивали – «Смотрите, сейчас приедут ребята и я попрошу батареек!» Даже желания не возникало взять этот плеер послушать. Что за бред? Но такие люди попадались.

Попадались и такие, которые думали, что я сейчас здесь перекантуюсь, потому что дома имелись какие-то проблемы.

Кто-то хотел получить оружие в свободное пользование, а потом спрашивал: а можно ли в город съездить, привезти крупы, что-то ещё? Да, можно, оставляй оружие и езжай, зачем оно тебе в Славянске? Оружие здесь пригодится.

Думаю, в любой естественной среде – в тюрьме, на войне – всегда очень легко вычислить человека. Фальшь скрыть очень сложно.

…Мотор в этом отношении строг: у нас не было никаких алкоголиков. У нас никто не употреблял. Все понимали, что просто за употребление может приехать Мотор и прострелить ногу. И никто ему ничего за это не сделает.

* * *

Теймураз, замечаю я, часто произносит слово «просто».

Но ничего простого в нём самом, конечно же, нет. Он сложноорганизованный и сложно думающий человек.

Всякий раз, когда я встречаю подобных ему среди ополченцев (а такой типаж имеет место быть), я со смехом вспоминаю расхожую в нашей «прогрессивной» среде идею о том, что со стороны Украины воюют лучшие люди страны – бизнесмены, журналисты и оперные певцы, а с этой – алкоголики и охлос.

Великая глупость – недооценивать противника. Наши «прогрессивные» блогеры эту ошибку совершают. Украинская публика покупается на эту дешёвку.

Люди любят, чтоб всё было просто.

Преуспевающий московский бизнесмен, говорящий на нескольких языках – вот этот самый Теймураз, – думает сложно, но любит формулировать так, чтоб смыслы казались прозрачными.

– Я живу по принципу, что всё хорошее притягивается к хорошему. Я оказался в той ситуации, когда я оказался там, где я хотел и где мне было комфортно, – говорит он тихо и оттого ещё более убедительно. Повторы в речи и тавтологию он использует осмысленно; и это придаёт его словам новую степень убедительности. Он говорит без кавказского акцента, но сама манера себя держать, строить речь, – неизбежно выдаёт в нём кровь.

– Что было с вами, когда оставили Славянск?

– Получилось так, что мы разделились с группой. У нашей группы ещё до выхода из Славянска был Ямполь. Такое стратегическое место, перекрёсток, который вёл в Краматорск, в Славянск, в Донецк и ещё куда-то. Там отличные леса, отличная почва, чтобы закопаться и охранять там всё.

Мы приехали туда, когда первая атака уже состоялась. Было очень много потерь, как с нашей стороны, так и с их стороны. Пока мы пытались вникнуть, как тут обстоят дела, пошла вторая волна атаки. Мы стали заложниками этой ситуации, пришлось принимать бой. Вечером пришло понимание, что кроме нас, моторовских, никого больше тут нет. Ну, мы и остались. Мы были люди, не привыкшие отступать, – тем более, что оружия там было много. На Ямполе, я могу дать этому оценку, было очень глупое командование, потому что имелось много оружия, много боеприпасов, но всё это не помогло, потому что состав был не на местах.

Там проходила дорога. Когда началась атака, состав не был на своих местах и вели бой, кто как и откуда мог. Когда мы там оказались под вечер, мы поняли, что мы одни, и пешком отходить очень долго. К тому же мы все были не местные, и даже не знали, куда идти. Телефонов у нас так и не было, раций тоже. Мы начали собирать БК, нашли там единственную возвышенность и попытались на ней закрепиться. Стали копать окопы по старой доброй памяти.

Ближе к ночи пришёл человек и привёл с собой ещё семерых, и сказал, что, кроме нас, больше вообще никого нет на всей территории, и Стрелков дал приказ отходить. А там квадрат – ну, километра четыре, такой огромный плацдарм. Мы говорим, что нам он такой приказ не давал, и что у нас и связи-то с ним нету. Человек тогда набирает его при нас, Стрелков подтверждает, что дал всем команду отходить. Мы говорим: ладно, но нам Мотор ничего не говорил, давайте ему звонить. Позвонили Мотору, он сказал, что действительно все начали отходить, что завтра та сторона ещё не успеет мобилизоваться, но послезавтра они начнут наступать. Но отойти мы уже не сможем, потому что нам нужно будет пройти прямо через армию ВСУ.

Мы тогда ушли в лес, три ночи провели в лесу, и на четвёртый день вышли на связь с Мотором. Нам дали человека из соседнего населённого пункта, и мы вышли с Боцманом и с нашей группой в Северск.

Когда мы добрались до Донецка, так получилось, что мы попали в личную охрану к председателю Совета министров Александру Бородаю. У нас был достаточно серьёзный боевой шлейф, и нам легко было попасть в охрану. Мы оставались у него в охране до самого его выхода, который был в августе. Тогда мы вернулись в «Спарту».

* * *

– Самая стрёмная ситуация на этой войне где у тебя была?

– А вот в Ямполе была ситуация: когда мы приехали и случилась вторая атака.

Ну, чтоб вы понимали: на весь Ямполь приехал Камаз моторовцев – а там настолько большая территория, что это просто ни о чём.

Я был в расчёте АГС – у меня было подчинённых два человека. Боцман был в расчёте РПГ. К нему подошёл местный житель, и говорит: пойдёмте, я покажу вам танк. Боцман пошёл сжигать танк. А я выбирал позицию для АГС, чтобы встречать пехоту.

И вот на каком-то уровне – а на войне всегда интуиция играет очень важную роль и к ней нужно просто прислушиваться, – я ощутил, что мне здесь вообще не нужно находиться, никакой пехоты здесь не будет, и мне нужно идти искать Боцмана. Я забрал свой расчёт вместе с орудием, и мы пошли искать Боцмана. Я даже не знал, куда он направился. Мы просто двигались в какую-то сторону, интуитивно. Я шёл, шёл, и в итоге, смотрю, навстречу идёт Боцман с такими вот огромными глазами.

«Там, – говорит, – не просто танк, там целый взвод стоит, и они готовы идти на нас наступать. Меня, – говорит, – этот придурок вывел, сказав, что там один танк. Я выхожу, а танк дулом на меня смотрит».

А Боцман, чтоб вы понимали, он такой ярый, всегда готовый ко всему: сжечь танк – это же такое счастье… И он, экипированный, в полном обмундировании вылезает на горку, карабкается, тащит с собой заряженный РПГ, встаёт в полный рост – и замирает, потому что на него смотрит дулом танк, а сзади ещё стоят два БТРа, и ещё пехота, они там разговаривают между собой.

И Боцман говорит мне: «Понимаю, что забивать сейчас танк, который на меня смотрит, – бессмысленно. Себя запалю – сто процентов. И не выстрелить тоже нельзя, – говорит, – я же уже вылез, и РПГ заряженное. И я вижу, что уже и люди начали на меня смотреть, с явным удивлением». Ну, то есть, это всё на самом деле длится секунды, но вы в это мгновение как будто проживаете какой-то этап жизни определённый…

И он в итоге выстрелил и давай быстро сваливать. Там переполох, начался кипиш. Я говорю: «Боцман, нам реально не нужно находиться на этом месте, потому что это ни к чему не приведёт». Он говорит: «Да, я видел сколько их там: никакой АГС их не размотает».

Всё это время мы стоим возле дороги, в зелёнке. И тут слышим приближающийся к нам гул. И видим: мчатся четыре БТРа. И они нас тоже увидели. И представьте: вы стоите, начинают пролетать БТРы мимо. А у тебя только автомат. То есть ты вообще ничего не можешь сделать. Ну, что в такой ситуации сделаешь? Мы просто тупо падаем, каждый в какой позе успел, в такой и упал. И только мы упали – по нам начинают стрелять. И все эти БТРы, которые проезжают, они все стреляют в нашу сторону – беспрерывно…

Когда наступила тишина, мы встали и смотрим – живые. «Ты живой?» – «Да». «Ранен? – «Нет». Как это вообще возможно было?!

А на самом деле чудо произошло потому, что там был перепад ландшафта, и пушка ниже уже не могла наклониться. Они максимально низко поставили пушку, но угол был такой, что пули всё равно прошли мимо. Все пули всех БТРов, они же ехали друг за другом, шли под одним углом, и ни одна пуля в нас не попала. Но если в тебя стреляют четыре БТРа на ходу, ты слышишь, как пролетает каждая в отдельности…

Когда мы встали – мы были просто в шоке. У нас была такая радость, что мы живы. Знаете, я сейчас вам это рассказываю – и как будто сейчас снова там нахожусь… это непередаваемое ощущение. Это было, наверное, не самое стрёмное, но это было очень впечатляюще.

(Здесь стоит уточнить, что бойцы ВСУ в Ямполе элементарно не поняли, сколько против них идёт. Они просто сбежали. Боцман напугал их одним РПГ. И когда они мимо проезжали на БТРах – это они отступали. Просто их некому и не на чем было нагонять. Но и закрепиться было нельзя такими силами.)

* * *

– Что ты можешь сказать о боевых качествах украинской армии?

– В донецком аэропорту – единственные, кого я зауважал, – те ребята, что после штурма аэропорта остались на втором этаже. Жалко, конечно, что их в живых нету – в том плане, что они не смогут рассказать о героизме, который там имел место. Потому что у них была возможность уйти, у них была возможность сдаться, но они выбрали свой единственный путь – стояли до конца. Ребята, которые остались там, – они должны быть настоящими героями для нынешней Украины. Мне было очень смешно, и это был циничный смех, когда я слышал, как украинские СМИ говорили: нет, аэропорт наш, никакого штурма не было. По украинским каналам рассказывали, что всё нормально, ребята там. А ребята на самом деле были уже не там. Они уже давно на небесах. И вместо того, чтобы увековечить их фамилии, их сделали никем. Совершенно никем.

Это единственный случай, который у меня вызвал уважение. А всё остальное…

Вот в Дебальцево выходят из частного сектора их пленные, которым сказали, что они могут сдаться, что ничего им не будет. До последнего они отстреливались, и когда поняли, что кольцо зажимается, и пули прилетают не только в стены и окна, а уже точно рядом с ними ложатся, – они начали выкидывать автоматы из окон: «всё, мы сдаёмся». И они выходят с рюкзаками какими-то баульными. Куркульство какое-то! Я думал: может, вдруг сейчас один идейный с этим рюкзаком подорвётся, там, где толпа наших стоит. Начинаем проверять, а там – постельное бельё. И оно не то что ветошь, которой можно оружие протирать, а, знаете, мятое такое бельё, которое даже не разглаживается. Почти как занавеска, такого качества. Зачем оно тебе? Ты сдаёшься – но ты сдаёшься с вещами! Чужими! Вы представляете, что у человека должно быть внутри, насколько он должен быть духовно богат, чтобы такой поступок совершить?..

* * *

– Все эти годы, с девяностых, у вас так и оставалось грузинское гражданство.

– Да, я регулярно ездил и получал визу и возвращался обратно.

– А сейчас вы столкнулись с тем, что если поедете туда – вас посадят.

– Да, в Грузии по просьбе Украины в отношении меня возбудили уголовное дело: я, пособник террористов, способствую убийству мирных граждан. Сделали запрос в Грузию, выслали мою фотографию: это ваш гражданин? Пришли к моему отцу: а где сын? А у меня квартира и машина в Грузии есть. На меня оформлены. Отец говорит: он уехал уже давно в Россию, и я не знаю, где он. Они ушли. Через пару дней вернулись с постановлением: «…машина арестована, на ней ездить нельзя. И квартира тоже арестована. С ней тоже делать ничего нельзя. Пускай приедет. У нас есть к нему вопросы».

(Вопросов у них нет только к тем грузинским военнослужащим, что воюют на стороне ВСУ.)

– Когда вместо ополчения появилась армия ДНР – вы ушли на гражданскую работу?

– Армия – это не моё. Воевать – это одно, армия – это совершенно другое. Для профессионального военного армия – это как экзамен, к которому его готовили, и затем он применяет свои знания. А я человек не военный. И в 37 лет идти в армию странно: я не вижу никаких перспектив для карьеры.

– Но могут сложиться какие-то обстоятельства, при которых вы возьмёте в руки оружие?

– Да, конечно. Более того, в другой стране я вряд ли возьму в руки оружие, только здесь. Потому что этот этнос мне знаком. Да, я грузин и этого не отрицаю. Но мне не чужды: русский язык, русский мир, русская культура. Я вырос в стране, которая была многонациональна. Никто не говорил, что Грузия должна быть для грузин. Я это всё видел – и это приводит к очень плохим последствиям.

– Как вы смотрите на российско-грузинские отношения?

– Они преодолимы. Когда в Грузии придёт один человек и скажет, что пора снять розовые очки и понять, что мы не вернём Осетию, мы не вернём Абхазию. Нужно к этому реально подойти и признать. Так же, как и Украина должна признать, что она потеряла Донбасс. Захотят жители вернуться или нет – это уже будет их решение. Но сегодня никто не горит желанием. Их куда больше устраивает даже ДНР, лишь бы не быть в составе Украины.

– Мне кажется, – говорю я, – что элементарное нежелание быть в составе страны, которая ведёт себя как не родная, и желание сохранить свою идентичность, – вот что было причиной войны. А не «фашизм на Украине», про который надо говорить крайне аккуратно. То, что в стране есть пять процентов зигующих маргиналов, не делает всю страну фашистской.

– Когда начинают рассказывать, – говорит Теймураз, – что они воюют с фашизмом, у меня лично это вызывает улыбку. Хорошо, с каким фашизмом ты воюешь? Где ты его встречал за столько времени? Если ты его не встречал, то как ты с ним воюешь? Либо его нет, либо ты не с теми и не там воюешь.

* * *

Я допиваю своё пиво, Теймураз спокойно ждёт: если есть ещё вопросы, он готов отвечать; если нет – и не надо.

Он явно не испытывает ни удовольствия, ни раздражения от своей роли. Ну, задали вопросы, ну, ответил.

Его жизнь – где-то в другом месте. Точно не в воспоминаниях о том, какой он славный воин.

Он восстановил свой бизнес в Москве.

Со странным чувством представляю, как он сидит, безупречный джентльмен, на каких-нибудь переговорах, и напротив коллеги – наподобие его, или чуть похуже джентльмены. И даже не подозревают, что перед ними «международный преступник» с гражданством «непризнанной террористической страны», отсидевший на подвале с неплохой перспективой остаться там навсегда, участвовавший в боях под Семёновкой, в боях в Ямполе, в жуткой одиссее в донецком аэропорту и в боях под Дебальцево. И эти джентльмены – они думают о себе, что все тут – люди одного порядка, одного опыта. А они – сплошь и рядом сытые, взрослые дети, с ничем не подтверждёнными понтами.

Но это я так вижу. Теймураз наверняка ничего такого даже не думает.

Зато подросший сын его наконец увидел отца воочию, и смог его обнять. (Военкор и поэт Семён Пегов очень смешно рассказывал, как Теймураз при любых обстоятельствах просил у военкоров скайп, чтоб поговорить с сыном. Он говорил с ребёнком при первой возможности. Правда, у Пегова возникло ощущение, что сын этот у Теймураза не единственный. Но мало ли, что там может показаться военкорам.)

Новую жену Теймураз нашёл здесь, в Донецке.

У новой жены уже имелась дочка на тот момент.

– Теперь у тебя есть приёмная дочь? – переспросил я.

– Это моя дочь, – ответил Теймураз очень мягко, но с таким убедительным ударением на слово «моя», что я, даже если б хотел, не стал бы эту тему продолжать.

И я спросил про другое.

Указав на кафе, где сидели вполне себе сытые и довольные молодые люди, скорей всего, никогда не бывшие на передовой, я поинтересовался:

– А тебе не кажется обидным, что все эти жертвы и все эти смерти были… вот ради них? – я кивнул в сторону той компании. – Они ведь не за что и никому не благодарны.

– Это не ради них, – ответил Теймураз. – Вот смотри, у меня есть видео…

Он взял свой телефон и нашёл какой-то ролик.

Там ополченец Теймураз – высокий, такой же, как и сейчас, спокойный, в идеально сидящей на нём форме, – из подвальных помещений побитой «хрущёвки» выводит женщину и её дочку: они там прятались четыре дня, пока город покидали украинские силовики.

И вот мать и дочь выходят на свет, почти наощупь, жмурятся; они очень удивлены и, кажется, счастливы.

Насколько возможно быть счастливыми в таких обстоятельствах.

Теймураз говорит им:

– Больше не бойтесь.

Честно говоря, я не слышу, что он там говорит, – но, кажется, именно эти слова.

АНДРЕЙ

Про журналиста Андрея Бабицкого я помнил давно – слышал о нём, ещё когда был в Чечне, во второй половине девяностых, сначала бойцом, а потом командиром отделения ОМОН.

Бабицкого там воспринимали как однозначного врага. Описывая освободительную борьбу брутальных горских бородатых мужчин, он мотался по всей Чечне, меняя машину за машиной: за свои чеченские командировки Бабицкий потерял шесть авто – в основном, транспорт ломался от сверхизноса, но одну-две из них реально подстрелили российские федералы; в сущности, если б Бабицкий попался на глаза моему отряду – при иных обстоятельствах и мы могли остановить его работу навек; откуда мне было знать тогда, что я встречу Бабицкого почти двадцать лет спустя и с удовольствием пожму ему руку.

Случай Бабицкого – аномалия. Он – единственный журналист мощнейшей и вреднейшей структуры «Радио “Свобода”», которого уволили с работы вскоре после того, как он высказал свою позицию по присоединению Крыма и по «сепаратистскому движению» на Донбассе.

Вместо того, чтоб раскаяться, исправиться и произнести какую-то сакраментальную фразу вроде «Я был ослеплён и наивен…» – Бабицкий перебрался в Донецк и остался там жить.

Мы с ним несколько раз созванивались, и наконец однажды встретились в легендарном донецком кафе «Легенда» – любимом месте обитания донбасских военкоров.

Бабицкий оказался невысоким дядькой в очках, умеренно приветливым, очень внимательным; невозмутимым и ведущим себя с безупречным достоинством. Некоторое время я разглядывал его, пытаясь понять, что за крови в нём замешены; потом спросил прямо, он сказал, что по матери он таджик, а по отцу еврей. Что ж, редкая замесь.

* * *

– Достаточно близко общаясь вторую половину «нулевых» с российскими либералами, я предполагал, что рациональное осмысление тех или иных ситуаций в итоге нас может привести к одним и тем же выводам, – издалека начал я. – Кардинально разойдясь в 1991 году, мы, надеялся я, когда-нибудь сможем сойтись хоть в каких-то вопросах. Но после киевского майдана, у нас, напротив, случился полный разлад. Почти со всеми поголовно! В итоге, я начал исследовать личный путь каждого, кто в этой истории сделал неожиданно иной выбор. Их не так много, кроме тебя. По пальцам одной руки можно пересчитать.

Пока я говорил, Бабицкий заказал себе одну рюмку водки, и больше ничего.

– Я бы не сказал, что был выбор, – начал он, не раздумывая, отвечать, едва я замолчал. – Вот у меня есть приятель, который с очень популярным в среде либеральной общественности аргументом ко мне регулярно обращается: вот, дескать, представь коммунальную квартиру, и вот там взяли и отобрали комнату. А я ему говорю, что эта аналогия не работает. Потому что речь вообще не идёт о собственности.

– Это он про Крым так говорил?

– Да. Эта аналогия работала бы, если бы мы оперировали аналогиями пространства, территорий. Но речь идёт – о людях. И так как люди были несчастливы, поскольку судьба их соединила с Украиной вероломным образом, у политиков нашлась воля и решимость поправить эту историческую несправедливость. А что там с территориями – это глубоко плевать. Я исхожу из того, что единство страны или право нации на самоопределение – это всё работает до тех пор, пока не вступает в конфликт с интересами человека. Я вообще считаю, что право – это частный случай нравственности. Исторические формы меняются, появляются какие-то новые конфликты, новые отношения. И тогда высокие нормы нравственности, императивы переходят на язык конкретных человеческих отношений. Право должно соответствующим образом меняться. Поэтому когда наши оппоненты и партнёры говорят, что нужно исходить из норм международного права – я могу соглашаться: надо, но ровно до тех пор, пока не приходит очередь исходить из интересов людей.

Я думаю, именно здесь кроется наше с ними отличие. Кроме этого, они же объявляли себя гуманистами более гуманными, чем кто бы то ни было. Они могли в любой момент про слезинку ребёнка рассказать увлекательную историю. Но, похоже, они очень легко меняют стандарты.

– А ты раньше это замечал – до Крыма, до войны на Донбассе?

– Да, конечно. Поэтому я всегда держался в стороне. На радио я последние четыре года занимался Грузией, и меня это абсолютно устраивало, потому что я разносил в пух и прах Саакашвили – самого омерзительного политика на всём постсоветском пространстве, который для меня воплощает вообще всякую антидёмократическую – ну, под вывесками, связанными с либеральными ценностями, – политическую деятельность. В этом смысле он создал самое настоящее полицейское государство. Он нагнал на своё население такого ужаса, которого не нагонял никто на советских и постсоветских людей со времён Сталина. В этом смысле по «эффективности» ему равных нет. Он такой постсоветский Пиночет. И я занимался тем, что громил Саакашвили, и его сторонники из Грузии заваливали жалобами на моё подразделение американское посольство.

– А в чём причина того, что у него, как нам рассказывают, что-то даже получилось, но при этом население Грузии его отринуло? Они такие свободолюбивые там? Почему грузины его видеть не хотят, а Порошенко и часть украинского истеблишмента принимают с распростёртыми объятиями? Всему этому есть какое-нибудь объяснение?

– Есть. Дело не в том, что грузины свободолюбивый народ. Я думаю, что свободолюбие – это такая форма общественного бытия, которая очень органично сформировалась в постсоветскую эпоху. Я не беру Среднюю Азию – там какие-то свои традиции, но вот, скажем, более или менее европейская часть – навести совсем уж тоталитарный полицейский порядок нигде здесь уже не получится. Ведь в Грузии всё это выходило за всякие пределы: людей тысячами бросали в тюрьмы, калечили им жизнь, ежедневные пытки имели место, перераспределение собственности. Он действительно уничтожил коррупцию на низовом уровне, но элитная коррупция таким пышным цветом цвела! Думаю, просто люди устали. И понимали, что за пределами Грузии всё иначе. Может быть, кто-то не понимал, но чувствовал.

– А поражение в Южной Осетии повлияло на падение его статуса?

– Не думаю, что это напрямую связано.

– Но жители Грузии поддержали его авантюру.

– Люди поддержали, но это тоже был общественный обман. Несколько месяцев Саакашвили и его окружение заявляли: мы возьмём Осетию за несколько дней. Россия со ржавыми танками не посмеет даже вздрогнуть. Уже когда Саакашвили ввёл войска в Осетию, он по телевизору заявил о том, что сейчас договорится с Дмитрием Медведевым, чтобы никаких действий с той стороны не предпринималось.

– Он так сказал?!

– Да, причём он в это верил. Он был настолько неадекватен, хотя Путин его лично предупреждал – не тронь, получишь в ответ обязательно. Саакашвили человек редкостной неадекватности, хотя некоторые вещи он действительно сделал. Но вообще постсоветское население, повторяю, не может жить в состоянии тотальной несвободы. Население научили определённым свободам: может, оно ещё не умеет с этими свободами обращаться, но оно не готово расстаться со свободой абсолютно.

– Готово, судя по Украине.

– Ну, нет. И в Грузии был вот этот вот нацистский угар. Она его просто постепенно изживала. Я думаю, что и с Украиной это произойдёт.

– В чем сходство моделей грузинский и украинской?

– Национализм. Это очень любопытная история, связанная с «Радио “Свобода”»: как было устроено вещание, причём с самого начала. Для русской службы предлагаются ценности демократического мира – свобода собраний, самовыражения, вероисповедания и всего на свете. Для национальных служб – национальная идея. То есть, такой показательный подход был в пределах одной маленькой организации.

– Что, и фашизм в гомеопатических дозах можно?

– Да, фашизм иногда можно: если он работает, как они рассуждают, «за нас, против нашего противника». Западная политика была устроена таким образом, что национализм за пределами России воспринимался как союзник. И его начинали поддерживать. Так было и с Молдавией, и с Грузией, и с Украиной.

– А эта ситуация может быть переломлена, или это навсегда?

– В Грузии она отчасти преодолена. Очень отчасти.

– Я имею в виду: в восприятии Европы, в европейском подходе. Они так и будут себя вести по отношению к России и ко всем постсоветским режимам?

– Думаю, это переломить невозможно. К сожалению, здесь дело в постколониальном снобизме. Европейцы смотрят на те народы, которые не создали то, что создали они, – как на население, которое может кормиться, так сказать, тухлой рыбой.

– И поэтому можно поддерживать национализм?

– Его можно использовать и можно позволить этим народам жить как бы в дореформенную эпоху.

– А для чего использовать? Для того, чтобы России было плохо? – я осмысленно упрощал разговор, чтоб получить простые и прозрачные ответы.

– Да, конечно.

– А зачем немцу или, там, чеху, чтоб России было плохо? – не отставал я.

– Ты знаешь, это глобальный взгляд на Россию, как на противника. Она непредсказуема, она дышит какими-то своими, непонятными Европе идеями, она ведёт себя странно…

– Она двадцать пять лет вела себя никак, и за это время у Европы привычки не изменились.

– Это инерция советской эпохи: они не доверяли России, хотя Россия всячески рассыпалась в поклонах. Но через двадцать с лишним лет выяснилось, что не доверяли они совершенно правильно.

Здесь я в голос рассмеялся, и тоже заказал себе рюмку водки. Бабицкий улыбался; впрочем, сдержанно и спокойно.

* * *

– Возможна ли, – спросил я, – обратная инерция в связи с факторами, все из которых мы не станем перечислять, потому что их много: эпоха евроцентризма заканчивается, европейцы не самым лучшим образом чувствуют себя в ЕС, социальная обстановка в Болгарии, Греции, Румынии тяжёлая, и так далее. Обратный тренд в Европе допустим ли?

– Думаю, что в среднесрочной перспективе – нет. Политические парадигмы задаются на десятилетия. От них очень сложно избавляться, потому что вокруг них нарастает большое количество институций – это огромный бюрократический аппарат, в который заложены достаточно жёсткие парадигмы. На уровне общественности – да. Там как бы симпатии к России – колеблющиеся, неоформленные – наблюдаются… Но в целом у Европы нет желания сводить воедино аналогичные проблемы: те, с которыми сталкивается Россия, и те, с которыми сталкиваются они.

– С их точки зрения, это разные проблемы: у нас – потому что мы сами виноваты, а у них – потому что они ни при чём, – предположил я.

– Да, совершенно верно. Если у нас проблемы с терроризмом на Кавказе – это потому, что мы притесняем Кавказ, и он в искажённых формах свободолюбия себя реализует таким образом. Но если то же самое у них – то это абсолютное зло, и даже непонятно, откуда оно взялось… Никто его не воспитывал, не подкармливал, оно просто само по себе вырвалось из ада и разгуливает по планете.

– Ты с какой поры всё это понял и начал об этом говорить?

– У меня на самом деле с Европой было связано колоссальное количество иллюзий. Я предполагал, что есть непонимание. (И оно есть. С Европой и с Америкой есть огромное непонимание.) Но я надеялся, что если дойдёт до дела, если целые страны упрутся мордой в какие-то проблемы, то начнут меняться и оценки, и отношения. Но нет, ничего подобного не происходит.

Для меня конфликт в Украине был показательным. Всё-таки Грузия – это очень маленькое пространство. Там произошла одна чудесная вещь: с одной стороны, это был маяк демократии – Саакашвили и компания, – а с другой стороны, там работало колоссальное количество наблюдателей, осуществлявших очень жёсткий контроль на выборах. Они не дали Саакашвили сфальсифицировать итоги парламентских выборов, где одержала победу «Грузинская мечта».

В 2012 году он проиграл выборы Иванишвили. Причём люди Саакашвили творили там бог знает что: избивали людей, весь административный ресурс использовали самым безобразным образом, всех бюджетников обязывали, давили через родственников – в итоге собрали двадцать с чем-то процентов.

– И тогда ты начал корректировать свою позицию?

– Да нет, для меня это было всегда абсолютно выверенной позицией, сформированной очень давно: люди имеют право жить достойно. Не обязательно богато, но достойно. Жизнь крымчан в Украине была недостойной. Достойно – это когда ты себя ощущаешь человеком не раздавленным, не униженным, имеющим право высказать всё, что хочешь.

– Когда ты написал первую колонку на эту тему на «Радио “Свобода”»?

– Это было в апреле 2014 года. Путин обратился с посланием к Федеральному собранию, и там были упомянуты «национал-предатели» и «пятая колонна». В самой колонке про Крым было два слова – о том, что я поддерживаю решение Путина по Крыму, следовательно, я в числе граждан, которые не могут быть причислены ни к национал-предателям, ни к пятой колонне. Но президент – тем более в такое конфликтное время – если какая-то небольшая часть граждан выступает против возвращения Крыма, президент должен этим людям гарантировать и обеспечить безопасность, – а он, вместо этого, открывает на них сезон охоты. То есть смысл колонки был такой, но обратили внимание, естественно, на первые фразы – и всё.

– Ты понимал, когда писал, что всё это плохо закончится?

– Понимал. Конфликт уже начинался. Мне уже было очень неуютно на радио. Радио превращалось из журналистской организации в пропагандистскую.

– А, условно говоря, было такое, что ты жене сообщил об этом решении, или самому себе сказал: напишу! Ну – сколько можно уже?

– Да нет, написал и написал. И ждал спокойно последствий. Не было какого-то решения, не посыпал голову пеплом, не рвал на себе покровы. Никакого Рубикона я не перешёл.

У меня было очень нервное состояние, потому что среда, в которой я работаю, становилась не потенциально, а уже откровенно враждебной. Я понимал, что мои взгляды не просто отдельные, а – противоречащие. И меня убрали с должности главного редактора радио «Эхо Кавказа» – одного из подразделений «Радио “Свобода”». Перевели меня корреспондентом в самую заштатную, самую убогую службу – Молдавскую.

– Сейчас мы обидим Молдавию.

– Нет, Молдавия – прекрасная страна, но сама служба оставляла желать лучшего. После этого я съездил в Приднестровье. Месячишко там провел, подготовил пару материалов. Но уже я как-то совсем себя не сдерживал. Попросился сюда. Молдаванам вообще было всё равно, поэтому я приехал сюда – в мае. А второй приезд сюда уже привёл к увольнению – это был сентябрь 2014 года. В Новосветловке я наткнулся на ситуацию, когда вскрывали могилу и доставали четырёх человек, расстрелянных батальоном «Айдар», который там квартировал до того, как его выбило луганское ополчение. Я снял сюжет, смонтировал, написал одну строчку, что это эксгумация тел людей, расстрелянных, как утверждают местные жители, «Айдаром». Ну и всё, украинская служба на «Радио “Свобода”» просто озверела. Про сегодняшнюю ситуацию не знаю, потому что год уже там не работаю – а тогда это было такое гестапо на «Радио “Свобода”». Абсолютно спятившие националисты устроили дикую выволочку.

– Там большое украинское отделение на радио?

– Вместе с корреспондентами – пару сотен, а то и три сотни человек… И аккурат к моему дню рождения меня уволили. Я не стал возражать, и вообще сейчас уже понимаю, что это было очень правильное решение: идти на разрыв. Мне уже просто заходить в это здание было крайне неприятно.

– И ты окончательно поехал на Донбасс.

– Да, в конце октября – заехал и всё. Живу здесь.

* * *

– Расскажи, как в прямом уже смысле местный житель, про донбасскую внутреннюю политику. Что они тут строят? Что у них тут получается, что не получается?

– Я вижу всё это взглядом обывателя. Какие-то вещи меня абсолютно устраивают. Например, когда стали появляться милицейские патрули на улицах, я понял, что один из главных признаков государства здесь появился. Самое главное – безопасность населения. Уже потом на этом можно строить всё остальное. Реформа армии, лишение отдельных воинских подразделений излишней самостоятельности – все эти вещи были абсолютно правильными.

– А у тебя что, бывало такое, чтобы тебя на улице задерживали пьяные ополченцы?

– У меня нет. Но у моих знакомых ещё прошлым летом бывали проблемы.

Теперь обвешанные оружием, не всегда адекватные, иногда нетрезвые люди исчезли с улиц. Это было самое главное и с этого они начали: с формирования условий безопасности.

Второе, что мне, так сказать, кажется очень симпатичным – отсутствие политического давления. Здесь нет оппозиции – это понятно. Нет сложной политической жизни, нет политических партий…

– Здесь нет и пророссийских политических партий, ты заметил?

– Весь Донбасс – это одна большая пророссийская политическая партия. Поэтому отдельно свою пророссийскость нет смысла маркировать.

– Смысла нет, но все российские партии сюда рвутся.

– Все сюда хотят, но не получится. Потому что все будут друг у друга драть знамя первенства… В общем, продолжаю, здесь нет политического давления. Мы же всех знаем, мы сами сталкиваемся с людьми, которые говорят о том, что в ДНР не власть, а чёрт знает что – бандиты, что здесь должна быть Украина, что она должна вернуться. Но этих людей не выдёргивают, по шее им не дают. Насколько я знаю, они спокойно выражают своё мнение. Но, правда, если громче, чем нужно, то могут нарваться на неприятности, и это объяснимо.

Что касается структур управления: я думаю, что они, конечно, не в полной мере функциональны. Я читаю и слышу о каких-то не всегда верных решениях. Но я скажу иначе: для меня не так важно, насколько быстро и хорошо себя сформирует система управления здесь. Я немного другими порядками смыслов измеряю эту ситуацию. Для меня важно, что состоялось возвращение в Россию. Хотя я совершенно точно знаю, что какие-то российские болячки будут и здесь. Притом, что здесь нет иммунитета к российским тяжёлым заболеваниям, связанным с гораздо более жёстким капитализмом, там развивавшимся.

– Каким, например, заболеваниям?

– Я имею в виду бюрократию. Не коррупцию – в этом Украина даст России сто очков вперёд. А именно непроходимость вот этой чиновничьей системы, её абсолютную необращённость к человеку. Это всё будет в обязательном порядке. Здесь всё-таки немножко другая традиция политической культуры. Украина была двухсоставной. Это не было демократией в полной мере, но, поскольку две части Украины тянули одеяло на себя, то было подобие диалога; Россия в этом смысле куда более гомогенна политически.

А здесь имелась традиция относительной политической свободы, которая будет свёрнута под политическим влиянием России. Но и в этом я не вижу ничего страшного, потому что даже при наличии этой политической свободы Украина пришла к нацизму. У них была ситуация и возможность диалога, они должны были научиться договариваться за двадцать с лишним лет. Но ничего подобного!

Ситуация в России в этом смысле лучше. Болячки придут, но они станут на место куда более тяжёлых болезней. Поэтому – главное произошло, а всё остальное выстроится. Здесь я вижу процессы, которые шли в Абхазии и в Осетии. Если говорить о социальном и политическом устройстве – то платится та цена, которую можно заплатить за исторический выбор своей идентичности, за память о том, что ты русский, за принадлежность к величайшей культуре.

– Наши замайданные ораторы закричат: ничего у вас не отнимали, могли бы продвигать потихоньку свою российскую культуру.

– Всё это от лукавого, потому что вытеснение языка в сферу бытового общения лишает язык значения культурного кода. На самом деле, язык – то, чем человек является. В языке – шкала ценностей, фантастические смыслы, которые формируются в течение столетий. Это вот такой расширитель каждого человека и, собственно говоря, та система, в которой происходит формирование и возрастание личности, формирование человека. Поэтому, когда язык обрубается, и ему оставляют просто функцию общения – это удар по идентичности.

– …но тут явился засланный Россией террорист Стрелков. Захарченко захватил горсовет и откуда-то привёз караван с оружием. Или восемнадцать караванов. И Россия стала страшным агрессором. (Это я слегка пародирую наших оппонентов.)

– Мне кажется, если Россия таким образом собиралась помогать Донбассу – Стрелковым и пятьюдесятью его сподвижниками – это вообще какая-то постыдная помощь. О чём мы говорим? Это инспирация войны такими силами? Попробуйте Яроша запустить с 48 людьми в любой русский город? Где-то я прочёл на фейсбуке такую идею. И что? Моментально от него останется мокрое место. То есть – здесь свои пришли к своим. Они были единым целым. Бунт не зависел ни от Стрелкова, ни от кого. Люди просто поднялись против майданного нацизма.

Если бы Россия помогала в самом начале, то она помогала бы, как помогла потом, в конце августа. А изначально России здесь не было. Ну, да, насколько я знаю, стрелковое оружие перебрасывали из России, вернее – люди с Донбасса сами его таскали.

Тут проблема-то ещё в том заключалась, что здесь не было структур, потому что Россия сделала ставку на «Партию регионов». И когда та слилась, оказалось, что Россия не может опираться на народный протест, он не структурирован. Всё-таки нужна какая-то система управления, какая-то вертикаль. А тут просто люди на улице. Поэтому очень сложно войти в это движение и реально как-то чем-то управлять. Невозможно управлять стихией. Только когда здесь стало появляться ополчение – вот тогда уже появилась возможность с кем-то вступать в контакт. А поначалу – ни черта не было, никакой России.

* * *

– Ты читаешь украинские блоги? Как-то на них реагируешь?

– Я украинские блоги не очень читаю. И украинские блогеры мне не пишут. Они меня не очень любят как собеседника. Я это понял. Хоть и не баню, но мягкостью характера тоже не отличаюсь. У меня очень много либералов в ленте, я никого не выбрасывал, их читаю. Там правозащитники, в основном. Среди них есть абсолютно упоротые, есть помягче.

– А есть люди, которые восприняли твои аргументы?

– Нет.

– Я вот знаю Оксану Челышеву – правозащитницу, которая приезжала сюда, на Донбасс.

– Оксана изначально была близка к вашим национал-большевикам, которые теперь здесь воюют.

– Нет, мы просто общались, близка она нам не была. И Станислав Дмитриевский, правозащитник – кстати, основатель Общества российско-чеченской дружбы, – общался с нами. Но в итоге что: Оксана приезжает и понимает всю сложность ситуации. В том числе видит, слышит бомбёжки – когда стреляют с той стороны. И Оксана честно пишет: «ВСУ бомбят и убивают». А её ближайший соратник Дмитриевский пишет: нет, это на Донбассе – фашисты, а украинская армия – это как Советская армия в 1941 году, и она доблестно сражается с донбасскими и российскими фашистами. Ты понимаешь механику этого всего, что у человека в голове? Объясни мне, пожалуйста.

– Смотри, какая интересная вещь произошла. Раньше говорить о революции была прерогатива – радикально «левых», национал-большевиков. А наша либеральная сторона, наоборот, дула на воду, говорила – ни в коем случае! Никакой революции! Опять таки, слезинка ребёнка дороже всего, говорила наша сторона. Сейчас всё перевернулось. Сейчас принципы гуманизма восприняты стороной, которая считалась как бы антигуманной, а либералы вдруг заговорили о революции, всё забыв: и Пушкина, и Достоевского, и Бердяева… колоссальный культурный багаж отринув за одну секунду. И даже Ходорковский уже говорит о революции.

– Как так получилось?

– Они вышли на войну. И выяснилось, что цель оправдывает средства.

– Я всё равно этого не пойму.

– Могу объяснить на своём примере. Меня всегда спасает то, что я всегда себя чувствую на стороне людей. На стороне их достоинства.

– Дмитриевский тоже скажет, что он на стороне людей. Или Ходорковский, кто угодно. Все они так скажут.

– Не на стороне людей, а на стороне их будущего. Они вкладывают в это своё представление о том, как должна состояться жизнь того или иного человека. А я считаю, что если не нацизм, то всё нормально. Если человек живёт так, что он не наносит вреда другому, то он имеет право жить с любыми взглядами, кроме человеконенавистнических. А связано это с Европой или ещё с чем-нибудь – не важно.

Я вообще очень сильно «полевел» в последнее время. Мне, например, кажется, что человеку настолько тяжело живётся в принципе, что любая помощь, любое доброжелательное отношение к нему – это не просто норма, это идеал. Только он сам может проголосовать за своё будущее, которое ему нравится. Но есть какой-то малый народ – я употребляю это словосочетание не в том смысле, в котором этот термин использовал философ Ростислав Шафаревич, – есть малый народ, который узурпировал право на истинное знание о будущем России. И всё! – если этому знанию сама Россия не очень соответствует, то из неё вычитаются какие-то свойства и объявляются недолженствующими.

– На этом месте, быть может, надо вернуться к началу. Потому что если сегодня ты пришёл к таким взглядам, где-то у них должен быть исток. Верно?

– Я формировался в православной патриотической среде. Мой бывший тесть Виктор Аксючиц – довольно известный религиозный философ. В своё время он был депутатом и совсем недолго советником Бориса Немцова, когда тот был главой правительства. Я помню свои восемнадцать – двадцать лет – помню эту наполненность любовью к России. Причём это не была любовь неофита. Я формировался ещё до этого в лоне русской литературы. Но когда я начал работать на радио – это был тоже мой осознанный выбор. И понемногу из патриота с очень демократическими взглядами я становился либералом, который ценил более свободу, нежели справедливость. Вернее, всё это как-то жило во мне параллельно. Патриотическая идея не ушла совсем, а просто была отодвинута на какое-то время, хотя всё равно давала о себе знать. Например, я очень негативно оценивал экономические реформы, которые происходили при Ельцине, команду Гайдара, ограбление страны и нищету колоссального количества людей, которые еле пережили эти времена, а многие и не пережили. Ельцина я не воспринимал абсолютно. В 1993 году, когда был расстрелян парламент, я ушёл с «Радио “Свобода”». Не работал там полтора года. Савик Шустер, который тогда был шефом московского бюро, уговорил меня, в связи с началом второй чеченской войны, вернуться.

– То, что ты делал в Чечне, и то, что ты делаешь здесь: имеет ли это общие черты какие-то? Изменились ли твои оценки первой чеченской и второй чеченской кампании?

– Что касается Чечни, мои оценки не изменились в связи с первой войной и, отчасти, со второй войной тоже. Потому что тогда российской стороне можно было вести себя иначе и не положить такое количество гражданского населения. Всё-таки там десятки тысяч человек погибли. Конечно, не двести тысяч, как утверждают «ичкерийцы». «Мемориал» даёт от сорока до шестидесяти – статистики нормальной до сих пор нет. Помнятся и чудовищные фильтрационные пункты, и колоссальное количество гражданского населения, которое прошло через эту мясорубку, через все эти издевательства. Это всё, на мой взгляд, абсолютно недопустимо.

Во вторую войну вели себя ещё более жёстко, хотя погибших было значительно меньше, потому что люди уже научились многому. В первую войну колоссальное количество жертв объяснялось тем, что люди просто не умели прятаться, не умели себя вести, оберегать себя от обстрелов. К тому же, во вторую войну практически вся Чечня находилась на выезде.

Но я хочу заметить сейчас, что по части издевательств украинцы наших обогнали. Наши проигрывают в этом конкурсе. Возможно, по части пыток и издевательств украинцы имеют куда более серьёзные традиции? Я узнаю́ здесь о том, что происходило с захваченными в плену, – в Чечне о подобных издевательствах никто слыхом не слыхивал…

Из дня сегодняшнего по итогам чеченской войны могу сказать: конечно, с этим нужно было что-то делать, потому что весь Кавказ трещал по швам. Если бы на самом деле вот это ваххабитское подполье сумело выйти из национальных квартир – потому что оно всё же оставалось обособленным, каждое подполье в пределах собственной республики, – то последствия могли бы быть гораздо более серьёзными. Это был наш опыт борьбы с ИГИЛ. Это была вещь необходимая, и задача была решена. И вот это можно полностью поставить в заслугу руководства России. Ваххабитское сопротивление оказалось вытеснено за пределы России, что очень важно. И сейчас его, между прочим, уничтожают на территории Сирии, что тоже представляется необычайно разумным. Но главное сегодня происходит здесь. Я вообще считаю, что Донбасс – в авангарде русского мира.

* * *

…В хорошем настроении я выпил свою рюмку, и Бабицкий вызвался меня довезти к месту моего обитания.

Выяснилось, что он здесь взял внаём «копейку», которая к тому же не заводилась, поэтому Бабицкий всегда парковал её на пригорке – благо, Донецк город неровный, на холмах построенный.

Мы уселись в машину, Бабицкий включил зажигание, снял машину с ручника, поставил на нейтралку, мы покатились, потом врубил первую – и мы завелись.

Был уютный осенний вечер, почти ночь, и в который раз я думал о том, что Корней Чуковский был прав: в России надо жить долго. Умные люди в России меняются так, что их, усни ты лет на двадцать, можно и не узнать.

Вернувшись в своё пристанище, я вдруг вспомнил эту аналогию бывшего товарища Бабицкого – про Крым и комнату из коммунальной квартиры, которую Россия прибрала.

Это ведь по-своему трогательная аналогия, которая неизбежно характеризует, насколько материалистично, меркантильно сознание людей.

Но даже если принять эту аналогию во внимание, всё равно ведь смешно.

В доме, где случилась такая беда с крымской коммунальной комнатой, случалось всякое.

Там, к примеру, жило одно семейство, которое буквально в ежедневном режиме приходило в другие комнаты, разносило там в хлам всю мебель, сбивало люстру, убивало отца семейства, и потом объявляло семье: ваш отец был мерзавец, он готовил большую войну против соседей, но теперь вы спасены. На правах спасателей теперь мы будем пользоваться вашим водопроводом, газопроводом, да и вообще всем, что у вас тут течёт из кранов.

Однажды несколько сильных семейств, собравшись вместе, пришли в отдельную квартиру, и объявили: ребята, теперь вы будете жить отдельно, нет у вас никакой семьи. Давайте вы лучше будете резать друг друга. И разделило эту квартиру на семь частей, или даже больше…

Иногда самое сильное семейство приходило в гости к другим семействам и подбивало их на очередной подвиг: а давайте, говорило оно, разнесём в хлам пару комнат на третьем этаже, и одну на втором – вы же видите, как они там себя ведут?

И они, хоть и нехотя, но шли. И разносили в хлам целый этаж, комнату за комнатой.

Оттуда в ужасе бежали, потерявшие кров, жильцы, и эти же семейства, что устроили погром на целом этаже, изнемогая от собственного милосердия, принимали и кормили незваных гостей.

Но те отчего-то не отвечали им благодарностью, и порой даже пытались изнасиловать жену отца семейства, или учили детей в этом семействе своим молитвам.

Ещё в большом доме жило семейство, которое однажды въехало в комнату на тех основаниях, что там жили их предки несколько тысяч лет назад.

Всё, вроде бы, было оформлено вполне законно, но в отместку в эту комнату стали прибегать подростки из соседней комнаты и бросать бомбу то прямо на обеденный стол, то в вазу с цветами, то в ванную, где кто-то мирно пытался мыться.

В этом безумном мире – где всё грохотало и дымилось, где одна семья бросалась с диким криком на другую семью, пожелавшую отделиться, – причём не просто бросалась, а поджигала дверь, порог, полы, детские игрушки соседу – и упоённо наблюдала за результатом, – в этом самом мире оставались люди, которые старательно видели только какую-то одну часть реальности, очень маленькую, совсем крохотную: словно они всю жизнь наблюдали за миром из-за плинтуса, или в дверной глазок, или из-под сахарницы.

…Аналогия с коммунальной квартирой оказалась, при всей своей глупости, крайне увлекательной темой для размышления. Перебирая комнату за комнатой, куда проще заснуть.

Если, конечно, поблизости не стреляют.

К сожалению, люди, придумывающие аналогии, крайне редко живут в мире, где падают бомбы.

Обычно они ужасно страдают из-за Крыма, словно там случилось самое страшное побоище на их веку. Но, между прочим, крымская история знаменательна тем, что это самый малокровный раздел, случившийся за целые десятилетия.

Но кого ж это волнует.

На Донбассе могло бы случиться то же самое: если б Европа и США были действительно заинтересованы в демократии и честном разделе имущества.

Но в этом были заинтересованы только жители Донбасса.