Часть вторая

Час «Ч» Захара

Захарченко, он же Батя, он же Захар, он же Александр Владимирович, он же – Глава.

Ближний круг, «личка», бойцы зовут его Батей. Управленцы уважительно, в третьем лице, называют Главой. Иногда, за глаза, близкие (но не родня) зовут его Захаром. Совсем близкие – по имени.

Глава нового государства, солдат, революционер, контрреволюционер, шахтёр, контрабандист, казак, романтик, бандит, стратег? – какое определение самое верное? Все сразу?

Точно не авантюрист. Человек эмоции, причём эмоции его – долгие, они не перегорают. Эмоциональность Захарченко не завязана на его «я»: им движут вещи, которые вне его, не связаны с ним лично.

Амбиции – это не о нём. Жажда политической удачи, конформизм, стремление править и управлять – тоже не про него.

По всей видимости – он нормальный, крепко стоящий на ногах мужик, в котором однажды «взыграла кровь».

Если вы знаете книгу «Тихий Дон», то должны немного в этом разбираться.

Удача – если можно называть удачей его круглосуточную, бешеную военную пахоту – сама пришла к нему, он её не искал. Он готов был быть одним из многих, или пусть даже одним из первых – но никогда не претендовал на роль самого первого.

Просто однажды звёзды сложились так, что он оказался в центре. Все оглянулись по сторонам, и решили, что отныне Захарченко будет главным.

Тут нет почти ничего от Уго Чавеса или Фиделя. Если б в Захарченко было больше романтизма, причём не русского или русско-еврейского толка, а какого-нибудь греческого, испанского, латиноамериканского – он, конечно же, оказался бы по типу ближе к Че Геваре.

Но, кажется, Че Гевара не мог родиться в потомственной казачьей семье и начать трудовой путь в шахте. Че Гевары там не растут.

В отличие от белогвардейского, с библейским лицом Стрелкова, или Арсения Павлова по прозвищу Моторола, похожего на Робин Гуда из Коми, или Михаила Толстых – позывной Гиви, смахивающего на затерявшегося во временах потомка князя Багратиона, или, земля пухом, Дрёмова и Мозгового, пришедших в Новороссию прямиком из Гражданской войны, заодно с Безлером, – в отличие от всех вышеназванных, в Захарченко ничего романтического нет; или почти нет.

Он просто мужик – с русскими чертами лица, с внимательным, иногда тяжёлым взглядом, с чуть оттопыренными ушами, и – если развеселить его – с почти юношеским, заливистым смехом. Если ему смешно – он смеётся. Если ему очень обидно или очень неприятно – он ни секунды не думает и бьёт либо рукой, либо любым находящимся поблизости предметом по объекту своей неприязни. Про Захарченко известно в московских и минских кабинетах, что на проявленное к нему или его стране неуважение он может немедленно ответить физически. Ещё у него ноздри раздуваются, когда он злится, и лицо может побелеть от бешенства. Не человек, а пособие для физиолога, или кого там, психолога.

Он не трибун.

Захарченко, как правило, уверенно держится, но не является мастером жеста; публичные интервью, общение с журналистами – всё это выводит его из себя, никакого удовольствия от этого он не получает. Самое важное для него: быть естественным. Он ненавидит политику именно за узаконенное фарисейство, за весь этот политес.

Собственно, его давно должны были убить; потому что, несмотря на внешнее отсутствие какого бы ни было романтизма – Захарченко именно что идеалист.

Думаю, он совершил в жизни немалое количество сомнительных поступков, несколько дурных, и, может быть, совсем ужасных тоже, – но при всём этом у него есть непререкаемые представления о правде.

Скорей всего, они располагаются в пространстве памяти, рода.

Отец, деды, прадеды – они завещали определённый тип поведения, землю, язык, веру. Можно преступить многое, можно – очень многое, – но память – нельзя.

* * *

Вы можете сказать, что сравнения Захарченко с Фиделем или Чавесом неправомерны – ведь на каком-то этапе Захарченко поддержала Россия.

Но половина европейских, африканских, азиатских и постсоветских лидеров прямо посажена в свои кресла Соединёнными Штатами (причём за право управлять страной они не воевали и не рисковали ни секунды), иные из них до вступления в должность имели американское гражданство, – но это ведь ничего; давайте дружно сделаем вид, что мы не знаем об этом.

Советская Россия на каком-то этапе поддерживала, в той или иной мере, и Хошимина, и Ким Ир Сена, и Фиделя. А Фидель поддерживал Чавеса, а Чавес в ответ помогал Фиделю. Никто не существует в безвоздушном пространстве. Кому-то выдают банку варенья и коробку печенья, кого-то привозят в пломбированном вагоне, кому-то дарят вагон винтовок, кому-то присылают бесстрастных и бесплатных инструкторов.

Но потом вдруг история целой планеты, скрипнув, начинает двигаться наискосок, или вообще в противоположную сторону.

Мы же всего лишь делаем заметки к феноменологии персонажей, вдруг оказывающихся во главе тех или иных процессов.

Про Уго Чавеса писали, что он опытный манипулятор, старающийся обаять всякого, кто с ним разговаривает. С папой римским он был католиком, с Хатами – мусульманином, с Шираком – консерватором, с китайцами – маоистом, с Путиным – так писали биографы Чавеса – немного большевиком.

Не знаем, насколько Путину симпатичны большевики и много ли в нём самом большевистского; в любом случае, всё это не про Захарченко. Со священником он – Захарченко, с китайцами, французами и немцами – Захарченко, он Захарченко в Москве и останется тем же Захарченко где угодно.

У него есть минусы. Например, он не очень любит долго слушать, может перебить собеседника, – но это объясняется совсем иным ритмом жизни: так долго нельзя размышлять, излагать, обсуждать – говорит весь вид Захарченко, – короче, ребята, надо вот так сделать. Возражения? – не сто́ит; идите, выполняйте. Впрочем, он даже не скажет: идите, – он сразу отвернётся, у него уже другое дело.

Каждый выход на публику Уго Чавеса, писали о нём его биографы, был продуман до мелочей и служил чётко обозначенной политической цели.

Каждый выход на публику Захарченко – это отказ от работы по сценарию, импровизация и слом канона.

В этом смысле он народный лидер – но не потому, что умеет нравиться народу, или умело играет на ожиданиях народа, или только и делает, что думает о народе; нет – он народный в том смысле, что народная жизнь для него – естественная среда.

Если сейчас все эти чудовищные декорации рухнут – война, бомбёжки, передел и беспредел, – и Захарченко, вышедший, скажем, на рынок в окружении охраны, – вдруг останется один, – как тот, прежний, довоенный Захарченко, – он сделает шаг, другой, третий, потеряется в толпе – и никогда не вспомнит про весь этот невозможный бред.

«Чтобы стать президентом Венесуэлы, сначала нужно этого захотеть», – сказал один остроумный человек: это, как вы уже поняли, не про Захарченко.

Чтобы стать начальником Донбасса – нужно было никогда в жизни об этом не думать.

* * *

Без ложной комплиментарности заметим, что Захарченко легко представить в доспехах легионера, или в шлеме и накидке гладиатора.

И в княжеском облачении тоже можно его вообразить. Но сколько я не принаряжал мысленно в разнообразные доспехи Порошенко, Турчинова и Яценюка – получался какой-то карнавал, не очень даже смешной.

Кому-то не понравятся эти мои заметки; но если всерьёз – признайтесь! – вы же не можете этих персонажей вообразить на войне? Нет, Яроша, конечно, возможно – но где этот Ярош, нет его. Сидит у Коломойского в приёмной, супит брови…

Однажды мы подробно обсуждали предков Захарченко. Генеалогическое древо не рисовали – я чистил вяленую рыбу, мне было не до этого, – просто говорили. Впервые на моей памяти Захарченко взял половину воскресенья на выходной. Сказал: ни с кем не соединять. Баня всё-таки…

– Сработали гены, – рассказывал Захарченко: – отцовские, дедовские, прадедовские. У меня дед кадровый военный, прадеды прошли войну офицерами, отец воевал. Так что на генном уровне, с молоком матери всё это впитывалось. С детства помню обсуждения каких-то боёв, позиций, почему эта дивизия смогла, а эта не смогла. Сама обстановка в доме позволила мне восполнить нехватку знаний: гены подсказали, что делать. Одному из моих предков Александр Суворов подарил серебряный рубль за переход Альп. Рубль от Суворова – это… понимаешь. История была в роду, с этим рублём связанная. Мой батя очень психовал, когда женился на матери, – хотел ей этот рубль показать, а он пропал – растворился у кого-то из родни. Отец рассказывал, что, когда вывозили и раскулачивали семью – а в семье было шестнадцать детей, – то прабабка просила прадеда, чтобы он продал этот рубль и купил хлеба. А прадед сказал: «Слышь, мать, не тебе его давали – и не тебе его продавать». Рубль он сохранил, а из шестнадцати детей до Сибири доехало восемь – остальные от голода умерли. Такие нравы были.

Получается, в роду есть рубль от Суворова, шашка от Платова – за Бородинское сражение, и маузер у меня хранится – от Фрунзе.

– Предки были красные?

– Наган лежит и от Врангеля.

– Захар, там точно «Тихий Дон», – коротко сказал мне третий человек в нашей компании, улыбчивый, обаятельный и очень умный Саня из Москвы; я и сам, признаться, о том же подумал. Саня уже разбирался в генеалогии Захарченко. – Слушай дальше, – посоветовал он.

– Да. Дальше, – рассказывал Захарченко. – У брата остался кинжал – от Махно… И один из моих предков получил наградную саблю за Варшавский поход… Вот у меня сейчас лежит шашка и две сабли. Саблями я сейчас кручу – отрабатываю удары – двумя руками. Полтора килограмма веса, на локоть нормально ложится… А на Отечественную войну из нашей семьи ушло 26 человек, вернулось семь.

– Идеальный русский род, – говорит московский Саня: – Суворов, Платов, Кутузов, Фрунзе, Врангель, Махно…

– Будённый тоже был, – напоминает Захарченко.

– В роду семь героев Советского Союза, – добавляет московский Саня.

– Просто род большой, – поясняет Захарченко. – Прабабки, прадеды, ветвится род, фамилия, естественно, не у всех Захарченко. На кладбище заходишь, ограда большая, там лежат два моих деда – Мишка и Ефим. Они оба с геройскими звёздами. У одного фамилия Непраный. Есть в роду Гайдуки. Бабка Машка вышла замуж и после замужества стала Загайдачная. Дед Мишка посмертно получил звезду героя за Курскую дугу – лётчик, герой Советского Союза. На Украине по количеству наград мой род входит в десятку семей. Род разветвлённый – в семье было по шесть, по семь, по восемь детей. Если у меня у самого только официальных четверо детей… И всех кормить надо.

– Пришлось целую страну отвоевать, – рискованно шучу я. Московский Саня ласково жмурится. Захарченко не реагирует.

– Платов – знаешь, за что дал шашку? Не поверишь, – вдруг вспоминает он. – Легенда рода! Казаки во время Бородинского сражения стояли в резерве. Потом отправились по французским тылам. Нарываются на обоз. Один из моих предков видит генерала в сапогах, – а тогда за пару сапог можно было коня хорошего взять, – ну он и пошёл за сапогами. Снял с генерала сапоги, а в сапоге письмо – какая-то переписка, связанная с Наполеоном. Сапоги себе оставил, а бумаги отдал – читать он не умел, тем более по-французски. Тут Платов шашку наградную ему и вручил – за грабёж, получается, – Захарченко посмеивается.

– Первая награда была у меня – присвоение есаульского звания, – рассказывает он дальше. – Атаман Козицын подарил шашку, папаху и бурку. Наградили за десятый караван оружия, который я подогнал.

– Это ещё когда Славянск был, – поясняет московский Саня.

– Да, – говорит Захарченко. – До меня никто нормально караваны не проводил. А я десять караванов провел без единого потерянного Камаза. У меня на двенадцатом была потеря и на восемнадцатом. По одному Камазу.

Когда мне вручали есаула, слова Козицына были такие: «Казак потомственный, но не идейный». Они проверили, что я казак потомственный по крови – посмотрели по бумагам всех дедов, у них с этим строго, – но на идейного я не тяну, – без улыбки иронизирует Захарченко.

– Потому что в папахе не ходишь, – то ли шутит, то ли всерьёз говорит московский Саня.

– И не ходил никогда в папахе, – отрезает Захарченко; через минуту он завершает тему так: – Вот у меня жена спрашивает: что ты с этим кинжалом всё время? А он у меня от прапрапрадеда, старый уже! Большой казачий кинжал, который удобен в бою. «Вот ты, – жена говорит, – его хранишь, чистишь… и что ты с ним только не делаешь!». Ну это же не мой, говорю, кинжал, а предка моего… Сыну его передам.

Если б на Украине имели силу принципы наследства и крови, то род Захарченко проходил бы разряду национального достояния, а все эти временщики в киевской власти – числилась бы по ведомству дурных анекдотов.

* * *

Про четвёртого ребёнка Захарченко я знаю одну историю. Он как-то вскользь обмолвился, но рассказывать до конца не стал – я сам уже догадался.

Когда начался Майдан, весь этот киевский бедлам не очень трогал Захарченко, и на то была недосказанная им причина: они с женой хотели ребёнка, но забеременеть не могли. Пробовали лечиться – результата не было. Всё шло к тому, что Захарченко с женой собирались на время съездить в Аргентину пожить – там, сказали, толково помогают в подобных вопросах. Средства, как вы понимаете, позволяли Захарченко уехать за океан хоть на год.

Вместо этого он поехал сначала в Харьков, потом на Майдан, потом создал свой боевой отряд, потом перегнал восемнадцать караванов с оружием, а потом стал удачливым боевым командиром.

А когда уже вовсю пошла война, и Захарченко получил два первых, но, увы, не последних ранения, – тогда жена и забеременела, безо всяких врачей. Потому что, когда смерть всё время рядом, жизнь берёт, вырывает своё.

Так и не добрались они до Аргентины. И едва ли у них есть такая перспектива в ближайшем будущем. Да и что там делать.

– У тебя дети какого возраста? – спрашиваю я главу, рабочий день которого начинается под капельницей: врачи говорят, что так жить, так работать, переносить простуду на ногах и спать по четыре часа – нельзя.

– Старший уже в институте, – говорит Захарченко, разглядывая что-то на высоком потолке. – Младший – четырёх месяцев нет. А средние в школе учатся. У меня четыре сына…

– План – создать свою футбольную команду Захарченко. Нужно 11 сыновей, – добавляет чуть погодя.

– Генетика хорошая, – глядя на циркуляцию жидкости в капельнице, замечает врач: располагающая к себе, очень спокойная и выдержанная женщина.

– Как жена моя говорит: «Наш сыночек из хорошей, порядочной семьи. Посмотрите на папу», – мрачно комментирует Захарченко.

Вполне возможно, что жена Захарченко говорила это всерьёз; но не уверен, что сам он воспринимает её слова схожим образом.

– Как сыновей зовут? – спрашиваю я.

– Старший – Сергей, в честь брата назвал, потом – Вовик, Толик и Александр Александрович.

– И как, часто видите Александра Александровича?

– Сегодня мы с ним мультик смотрели… Он чувствует, когда я просыпаюсь. Хоть я сейчас в другой комнате сплю, чтобы не заразить простудой, не дай бог. Я захожу, а он уже лежит, смотрит. Сам переворачивается на живот – Наташка на телефон поставила мультфильм – и смотрит.

– А старший на кого учится?

– В академии управления при Президенте РФ. Я его туда отправил. Вчера Собянин читал ему лекцию. Спрашиваю: «Ну, как тебе лекция Собянина?» «Ничего, – говорит, – живое общение получилось». Проблема с английским у него пока, зато по-испански говорит лучше, чем сами испанцы.

– Наши донецкие – хваткие, – замечает врач.

– Сейчас готовит на английском языке проект развития Липецкой области, – продолжает Захарченко. – …Хорошая, кстати, область.

– Там нужно только один завод обанкротить, – говорю я; это шутка о заводе «Roshen», принадлежащем Петру Порошенко.

– Как я понимаю, он как раз план его подрыва готовит, – без улыбки говорит Захарченко. – Что-то из пластида мастерил.

Наблюдающий этот разговор со стороны – многое воспринял бы за чистую монету.

* * *

Или вот ещё история, из «Хождения по мукам» прямиком.

Спросил у Захарченко: а какие у него отношения с друзьями, которые довоенные. Как там ваши, говорю наугад, к примеру, кумовья: всё же четверо крещёных детей.

– Один кум погиб смертью храбрых, когда мы брали Докучаевск. Он воевал на стороне Украины.

– В смысле?

– Ну, пошёл служить, он бывший погранец.

– В ВСУ?!

– Да, причём в спецподразделение.

– …Вот так история, – говорю. – Вы как-то успели с этим кумом объясниться?

– Не до того было… Жена однажды общалась «ВКонтакте», – здесь Захарченко позволяет себе нецензурное выражение, чем он обычно не злоупотребляет, однако краткий пересказ переписки жены с роднёй кума выглядит в его подаче сейчас как «хуем-за-хуй-похуй-нахуй». – Короче, на том дело и закончилось. А потом, когда передавали данные убитых в бою, я смотрю, а среди документов: бля-я-ять, что ж такое, старшина – мой кум…

…Самое интересное: моего кума «сняло» подразделение моего брата, – вдруг добавляет Захарченко после паузы. – Брат был тогда контужен, но то подразделение, в котором он служил, как раз и порешило кума.

Так я выяснил, что у Захарченко есть родной брат, который тоже воюет.

В другой раз, между делом, поинтересовался: а брат – в какой должности? И почему брат… ну, не держится поближе.

Захарченко отмахнулся: начнутся все эти разговоры, «семья», не нужно ни мне, ни ему. А в должности он самой простой, без командирских чинов.

В третий раз выяснилось, что и отец у Захарченко служил. Он не в Донецке живёт, а в области. Когда война была возле дома – отец встал под ружьё. Старик ведь!

Ну и семейка, боже ж ты мой. Все эти платовские казаки, красноармейцы Будённого и белогвардейцы Врангеля – они живут и дышат по-прежнему в их роду, никуда они не уходили.

– А он какого происхождения, чем занимался, какого возраста? – возвращаюсь я к убитому куму.

– На год младше чем я, 1977-го. Занимался рыбой, бизнес был.

– А чисто по-человечески ты понимаешь, отчего его на ту сторону потянуло?

– А у него получается ситуация какая: жена львовянка, и он очень долго жил во Львове. Потом мать у него умерла, они сюда переехали, в материнскую квартиру вселились. Вообще говоря, у него всю жизнь была на уме «соборность и независимость» – он реально был на этой теме нездоров. Когда мы вместе здесь жили: ну, Украина и Украина – мне было всё равно. Тем более, нужно отдать ему должное: он Бандеру тоже не любил. Но, когда всё началось, он искренне воспринял, что мы тут подрыв государства устраиваем, и всё такое. Сам обратился по мобилизации и пошёл в военкомат, добровольцем. С Донбасса – и пошёл служить туда: редкий случай. А он был хороший специалист, в Крыму служил – противодиверсионная деятельность погранвойск.

– Кое-что умел, то есть. Но вот не спасло… А ещё какие-нибудь друзья были, не из близких, а просто, к примеру, знакомые, которые туда ушли?

– Нет, все остальные здесь воюют. У меня одна кума сейчас живёт в Киеве. Последние два года периодически приезжала сюда и кричала, что мы тут все уроды: почему мы не хотим в Европу?! Но что-то у неё, наконец, поменялось недавно, и крайний раз, когда приезжала сюда, вдруг спрашивает: «Как можно к вам вернуться?».

– …из Европы, – подсказываю я.

– Думаю, что и кум бы поменялся, перешёл бы, если бы не убили, – говорит Захарченко. Я смотрю на него и не вижу каких-то явных эмоций. Хотя, это ж не кино, какие ещё должны быть эмоции? – …А остальные три кума – все со мной воюют. Так или иначе.

…В тот момент я не сразу понял, отчего прозвучало это обобщающее «так или иначе», но потом вдруг догадался, что самый последний кум – крестивший младшего сына – судя по всему, находится в Москве, а место его работы – строгий кабинет с высоким потолком. Я в этом кабинете был.

Мало кого так часто обвиняют в «сдаче» Донбасса; и едва ли кто-то в России сделал больше для того, чтоб отстоять интересы Донбасса. Потому что желающих сделать всё, чтоб Донбасс вернулся на Украину, в российской системе управления более чем достаточно.

Когда хозяин кабинета – собранный, улыбчивый, заметно похудевший в последнее время человек – позвонил при мне по прямой линии Захарченко, он так с ним и поздоровался: «Привет, кум».

* * *

Рассказав многое о Захарченко, мы до сих пор не изложили его биографическую канву: всё руки не доходили. Исправляем ошибку.

Родился 26 июня 1976 года в Донецке. После школы с отличием закончил Донецкий техникум промышленной автоматики. Донецкий юридический институт не закончил, так что у главы республики – неоконченное высшее.

Трудовая биография началась на шахте: горный электромеханик. Потом был самый разнообразный бизнес – судя по всему, временами прибыльный.

– Я родился на посёлке, в котором рабочий люд живёт. Уличная жизнь, а то и бандитская. Посёлок Игнатьевка – раньше туда боялись таксисты ездить, милицейские патрули ходили по восемь человек… Боксом я занимался. Потом борьбой. Тренировался чуть ли не два раза в день. Потом сломал руку, на соревнования в Турцию не поехал…

– То есть, до такой степени занимался, что мог участвовать в международных соревнованиях?

– Мы тут победили в местных соревнованиях, потом приезжали к нам республиканцы, и мы готовили команду. За две недели до соревнований я сломал руку: был сложный перелом со смещением, и я вынужден был бросить это дело… Лежал в больнице, потом восстанавливался, а после уже как-то не до того стало. Но позже я ещё рукопашным боем занимался… А в шахматы здесь особо никто не играл. Это как-то не было принято…

– …в нашем кругу… – договариваю я за него.

– Зато все неплохо владели холодным оружием, всё-таки посёлок Игнатьевка о себе даёт знать. С ножом до сих пор неплохо управляюсь, хоть и специально никогда не тренировался… Так и текло: спорт, техникум, шахта – взрослая жизнь пришла скоро, и взрослели рано. 91-й год: развалился Союз. Наше поколение оказалось выброшенным. Вот именно наше поколение, которое воспитывалось на том, что от Балтийского моря до Тихого океана и Дальнего Востока «…Красная Армия всех сильней». Вдруг оказалось, что не сильней. И нам начали вправлять мозги. Был ужасный стыд за всё происходящее. Уже в то время была сумасшедшая обида. Я это как сейчас помню – в душе заселилось такое ощущение, будто тебя окунули в дерьмо: потому что мы свято верили в страну и свято верили в то, что живём в лучшем государстве, не взирая ни на что. И вот что вышло!

Политикам уже тогда не доверял, на выборы мы не ходили никогда. Апатия была, чувство неудовлетворённости. Возникало желание что-то изменить, и в то же время царило ничегонеделание – вот эта борьба противоположностей внутри всегда присутствовала. Что-то хочешь поменять – но понимаешь: что бы ты ни сделал, ты систему поломать не сможешь.

– Это про социум, про экономику, – говорю я. – А когда началась огульная украинизация, но не столько во благо самой Украины, сколько в ущерб всему русскому, стали появляться мысли, что какие-то неправильные вещи происходят?

– Уже в 92-м году здесь воспринимали как дикость то, что герб сменили на трезуб, а красное знамя на жовто-блакитное… Но ситуация сложнее. Донбасс очень интересный регион: нас всё там, у них происходящее, – не очень касалось. Неприятие киевской повестки было на таком уровне, что даже коррумпированные лизоблюды здесь всё равно делали не так, как хотели того в Киеве. Многие из нас воспринимают Украину как часть Советского Союза, другие – как часть СНГ, кто-то – как часть Российской Империи. Но все мы сходимся в одном: Украина – составная этого пространства. Смотрящая на Запад часть украинской элиты, все эти западенцы – они нас ненавидели и боялись. Потому что, начиная с первых шахтёрских забастовок, Донбасс показал: мы можем собрать сто тысяч человек, чтоб касками постучать. Шахтёры шли пешком на Киев – и мимо колонны нужно было ехать три дня. Обычно дорога до Киева занимает десять часов, но шахтёры движение перекрывали – и дорога, как ты понимаешь, получалась очень долгой. Они нас боятся, потому что мы сплочённее, у нас выше самоорганизация. А у них этого нет. Их психология – психология сельского обывателя. Ещё Махно всё это осознавал: «Это трохи до себэ, моя хата с краю, уце – моё, а цэ – сосида». Пролетариат – он лучше организован. Ну и, наконец, мы – русскоязычные, и даже суржик у нас ближе к южнорусскому говору. Никакого единого и чистого украинского языка на самом деле нет. Ну, может быть, Винница, Житомир – что-то такое сохранилось там. А в Киеве даже акцент польский. Уже на Полтаве и в Сумах наблюдается сильное влияние русского языка.

– Ты сам на украинском говоришь?

– Ещё в прошлом году я разговаривал на украинском языке. Но за год я его забыл.

– Это не из-за памяти, – отмечаю я, скорее, для себя.

– Я свободно могу переходить с русского на украинский, – объясняет Захарченко. – Но когда я хочу с ними поговорить… Слова эти не идут сквозь зубы. Не могу. Пока не могу.

* * *

Захарченко сказал как-то, что войну на Донбассе выиграли люди 35–45 лет.

– Обрати внимание, – сказал он: – в первые месяцы Великой Отечественной войны потери были колоссальными: теряли именно молодых, порывистых. И что сделали? Начался призыв тридцатилетних, которым есть, что терять, которые бездумно на амбразуру не кидались, которые не бегали в полный рост, а ползали. И вот эта возрастная категория: тридцать и более лет – это они сломали хребет немцам. Сломали те, кто воевал в Первую мировую, у кого были дети, у кого был опыт. Они и совершили перелом в войне. Так же и в донбасскую.

…Я не уверен, что это так, но Захарченко, быть может, видней.

Размышляя на эти темы, я поинтересовался мнением своего донбасского товарища, пошедшего воевать сразу после Одессы. Он был явным примером противоположного толка, потому что воевать пошёл в 21 год.

– Ты отделением командовал, да?

– Я был замкомвзода в Иловайске.

– И какого возраста был твой взвод?

– Все были за сорокет.

– А тебе едва за двадцать. И они тебя слушались?

– Ага, невероятно. Один только там был «малёванный», и то к нему Дед подошёл. Самый старший во взводе. Дед всё «малёванному» объяснил… Слушался меня даже покойный уже Форос, местный пацан, – он вообще три войны прошёл.

– А где воевал?

– В Сьерра-Леоне первый раз… Я, когда узнал его биографию, у него спрашиваю: «Что ж ты сам отделение не взял?». «Веришь, – говорит, – меня так всё достало, а ты на юношеском заводе, который со временем пройдёт. Думаю, пацан всё правильно говорит, а если пацан какой-нибудь лишак сморозит, то я его поправлю. Юношеский задор лучше опытного глаза».

– Мне Захарченко сказал, что войну на Донбассе отыграло поколение людей, которым в районе сорока.

– Обделалось моё поколение, что тут говорить, – легко признал мой собеседник. – Очень многие уехали. Обидно. Так и я это мог сделать. Нам же сколько вдалбливали, что воюют только дураки. Мы же это впитали…

Захарченко успел впитать другое. Он видит историю с позиций своего поколения.

Хотя в данном случае, уместнее сказать: нашего. У нас разница в год: я родился в 1975-м. Он был пионером, но не попал в комсомольцы. Я был пионером, но в комсомол меня не приняли – 91-й был последним годом, когда принимали в комсомол, и мне, единственному в классе, – отказали. Я был упрямый ревнитель всего советского; фанатично преданный судьбам и заветам Аркадия Гайдара, молодогвардейцев, красных командиров, влюблённый в песню «По военной дороге, шёл в тоске и тревоге боевой 18-й год…» и всерьёз смотревший фильмы про молодого Ильича.

Моя мизерная человеческая история никого не волнует, но для меня распад Союза начался с того, что я – я! единственный настоящий комсомолец в классе! а может, во всей школе! а, может, на всю Россию, чёрт меня подери, – не стал комсомольцем.

В моей стране всё покатилось через голову, кубарем.

И с тех пор не может остановиться.

Захарченко, меня это забавляет, тоже летний, и родился под тем же созведием – Рака – что и я.

Скепсис по поводу всей этой звёздной мишуры мне понятен; но вместе с тем я часто замечаю за собой, что угадываю главные мотивации и побуждения тех, кто родился в разгар лета.

Мне иногда кажется, что я всё понимаю про Гаврилу Державина – боевого офицера, великого поэта, государственного чиновника, достигшего предпоследней ступени в табели о рангах: он стал тайным советником.

Всё понимаю про Дениса Давыдова – боевого генерала, легендарного партизана, великого поэта, остроумца и провидца.

Понимаю про Владимира Маяковского, революционера и невротика.

Понимаю про солдата, понтореза и охотника Хемингуэя. Про бесстрашного лётчика и гения – Антуана де Сент-Экзюпери.

Это всё мои соседи по звёздам, я порой верю в эти штуки, и совсем этого не стесняюсь.

Я даже Гиви – тоже, как и я, июльского – понимаю лучше, чем Захарченко.

Про Захарченко я понимаю меньше, мало. Кажется, – лень проверять, посмотрите сами, – Захарченко родился в один день с Майком Тайсоном, или в соседние дни. Но я даже про Майка Тайсона знаю больше.

Я могу перечислить всего несколько вещей про Захарченко, которые понимаю в нём ровно потому, что они есть во мне.

Сейчас перечислю, вот.

Легче сказать правду, чем соврать. Если нет возможности сказать правду – лучше смолчать.

Никого не обманешь, и самое главное – не стоит обманывать себя.

Мужчины могут убивать друг друга; к несчастью, это данность.

Свобода и достоинство твоего рода выше твоей личной свободы.

Преодоление – нормальная форма жизни.

Мало спать, много употреблять алкоголя и никотина – это нормально: если ты щедро, и не себя самого ради, делишься с жизнью своей жизнью – она тебе многое вернёт.

…Пожалуй, всё.

Если вспомню что-то ещё – добавлю.

Я, будучи старше его на год, признаю́ его старшинство: я вынужден в этом сознаться.

Он умеет многое из того, чему я никогда не научусь.

Тем более мне проще говорить это, что я совершенно независим от него, даже если работаю с ним. Но у меня, если совсем чуть-чуть, на тысячу километров, открутить земной шар, идёт отдельная жизнь – в любой момент я могу уйти туда, закрыть за собой дверь и больше ни одного звука отсюда, с Донбасса, не услышу.

Но у меня уже нет сил забыть обо всём, что тут происходит.

Всякий раз обещая себе, что больше сюда уже не поеду, ведь узнано и пройдено уже многое, – я неизбежно, чуть-чуть подвирая самому себе, возвращаюсь.

Здесь происходит самое важное.

* * *

– И вот ты, Александр Владимирович, глава целой страны. Каковы первые ощущения?

– Я в политику не лез до самого августа. И тут как ушат холодной воды вылили на голову. Не ушат, а… озеро… – Одна сигарета бычкуется, тут же прикуривается вторая. – Первым назначением, которое я сделал, был министр обороны Кононов. На тот момент это был единственный человек, который мог объединить «Славян» с «Оплотом» – две самые мощные силы, – Захарченко имеет в виду «Славянский батальон», созданный Стрелковым, и свой «Оплот Донбасса». – Стрелков привёз с собой из Славянска шесть тысяч бойцов. Я занимался их размещением и разместил их в Донецке за три дня. Кононов был среди них. Общая численность двух подразделений составила более 15 тысяч человек. Потом, Кононов воевал с нами в Шахтёрске, и «оплотовцы» воспринимали его как человека, которого они видели в окопе. А слухи ведь быстро расползаются.

– Большинство бойцов, которые пришли из Славянска, – они и сейчас на позициях?

– Да, воюют. Но это не близкое окружение Стрелкова. Близкое окружение Стрелкова уехало вместе с ним.

– Самая главная твоя государственная задача на тот момент была какая?

– Держать территорию. Мы думали, что здесь будут «вежливые люди». Пример Крыма нас всех на время просто окрылил, но это же и загнало нас в будку, где мы просидели слишком долго. Если бы не было примера Крыма – мы бы не допустили тех ошибок, которые произошли. Когда появилось осознание того, что ситуация другая, – мы начали стремительно её выравнивать.

– Ты говоришь, что политика не интересовала, но когда ты рассказывал, как вы в самом начале брали донецкий горисполком, ты о нём говорил как о здании, которое должно было обеспечить функционирование государства.

– Подожди, давай разберёмся. Я же пришёл не от сохи и меня никто не оторвал от отбойного молотка. Я человек, у которого когда-то был средний бизнес. Да, в масштабах Рината Ахметова – это, наверное, не очень заметно, но я всё-таки имел некоторые возможности: у меня тысячи людей были в управлении.

Я прекрасно понимал, что такое жизнеобеспечение города и для чего нужно это здание. Когда я защищал это здание – я делал это не для себя. Не для того, чтобы стать мэром или кем-то ещё, а для того, чтобы люди в городе жили нормально. То есть я не имел представления о том, как работают коммунальные службы: мне это тысячу лет не нужно было. Но я знал, что они должны работать, и поэтому этот центр городского управления сохранил. А то, что пошло дальше, – стечение обстоятельств, и я не в курсе, за что мне такую кару дали.

– Наградили, со всей силы.

– Я пять раз перекувыркнулся с этой награды, пока не упал… – бычкует вторую и тут же прикуривает третью. – Просто я понимал, как работает система, и ключевые точки этой системы сохранял – не для себя, а для дончан…

– Много времени заняло упорядочивание распавшейся, а точнее сказать – никогда и не существовавшей в качестве отдельной единицы государственной системы? Были серьёзные конфликты?

– Конфликтов была масса и серьёзных, и несерьёзных. Дело и до стрельбы доходило, и приходилось показывать зубы. Тут нужно понять, какое было время. Мы спали по два или по полтора часа, а некоторые дни по двое суток никто вообще не спал. Ситуация, которая была на фронтах, требовала ежедневного присутствия. Плюс то, что творилось в городе. Я не был политиком, я и сейчас не политик. Наверное, я наберусь опыта, но в душе я всё равно останусь другим. Я не взращён в кабинетах, и в интригах я – не искушённый человек. Тогда я был свято уверен, что нужно говорить всю правду – всё, как ты думаешь. Доносить до людей все свои мысли. Сейчас у меня мнение поменялось. Наверное, не всегда и не всем нужно говорить то, что думаешь. Но тогда – это было так. Я на все политические игры смотрел через розовые очки. Я думал, что те люди, которые меня окружают, на самом деле преследуют те же интересы, что и я, и разделяют те же ценности. К сожалению, жизнь иногда показывает обратное. Но, слава богу, меня в нужное время окружали нужные люди. Может быть, это божье провидение.

Учится приходилось всему. Я непрестанно читал, я изучал банковское дело, сельское хозяйство, металлургию. Угольную промышленность, к счастью, я изучал до этого. Пришлось изучать медиа: у меня до сих пор всё забито книгами по этой тематике. Я каждый час старался что-то прочесть, выяснить или уточнить в интернете. Я очень много учился и до сих пор учусь. Смотри, чем сейчас занимаюсь: можно ли выращивать картошку в промышленных размерах в теплицах, – Захарченко показывает мне кипу бумаг. – Тепличный комплекс, бизнес-план организации тепличного хозяйства – всё серьёзно…

Хорошо, что был опыт управления разными предприятиями. У меня находился Донецкий мясокомбинат в управлении, Азовская продуктовая компания, элеватор… Многие вещи я знал до этой должности. Но всё равно мне было очень сложно. Да и сейчас непросто.

Была главная задача – собрать команду. Потому что короля делает свита. И потом я понял, что мне не нужно знать всё. Мне нужно знать людей, которые всё это знают. Но неизбежно из работы выбивала война…

* * *

7 августа ВСУ после непрестанных многодневных боёв всё-таки взяли Саур-Могилу.

Отчёты о том, что высота захвачены поступали с украинской стороны 28 июля и 3 августа, но были фейками.

Благодаря взятию Саур-Могилы был осуществлён прорыв из южного котла, который покинуло до трёх тысяч украинских военных (утеряв при этом значительное количество бронетехники – около семидесяти единиц).

Однако в тот же день, украинские силовики, отступая, угодили в новый котёл между Миусинком и Красным Лучом: в частности, 24-я отдельная механизированная бригада.

Одновременно ВСУ не оставляло надежды взять Донецк в кольцо, атакуя Иловайск.

7 августа батальон «Кривбасс», два танка и БМП 51-бригады осуществили первую безуспешную попытку.

10 августа провалился второй штурм Иловайска, осуществляемый батальонами «Азов», «Шахтарск» и «Донбасс».

12 августа ВСУ вошли в Углегорск, который, увы, охраняли всего сорок ополченцев (против 562 военнослужащих 25-й бригады ВСУ).

13 августа ВСУ обстреляли детский пляж в городе Зугрэс – погибли пять человек, среди них девочка двух с половиной лет. Вскоре российская певица Чичерина – самоотверженная девушка, неоднократно посещавшая с концертами Донбасс, – напишет пронзительную песню, посвящённую этой трагедии.

В Петровском районе Донецка в тот же день диверсионная группа «Правого сектора» пыталась совершить прорыв, был бой.

На следующий день артиллерия ВСУ обстреляла центр Донецка – горбольницу № 1, торговый центр «Гринплаза», Донецкий национальный технический университет – всё сплошь «военные объекты».

Вскоре, в результате бомбёжек, Донецк останется без централизованного водоснабжения.

14 августа под Шахтёрском у села Большая Шишовка попала в засаду и была разбита колонна украинской бронетехники.

В тот же день ополчение взяло село Степановка и КПП «Мариновка», загнав в очередной котёл украинских силовиков: на этот раз 30-ю механизированную бригаду.

16 августа Александр Захарченко объявил, что ополчение имеет свыше 150 единиц бронетехники и готово к наступлению. «Иду на вы».

18 августа ополченцами был пробит коридор к российской границе в районе города Снежное.

18 августа ополчение выбило Нацгвардию из Ясиноватой, и, согласно сводке штаба ДНР, в большом бою под Нижней Крынкой подбило около 32 единиц украинской бронетехники, на поле боя остались 43 погибших украинских военнослужащих.

В тот же день начался очередной штурм Иловайска силами добровольческих батальонов (при поддержке четырёх танков и БМП). Со второй попытки зашли в город и заняли часть Иловайска, но дальше всё пошло как-то не так.

Был ранен самый знаменитый украинский комбат Семен Семенченко (на самом деле этого человека зовут Анатолий Гришин, он русский) – глава добровольческого батальона «Донбасс» (его эвакуировали с поля боя и дальше он якобы руководил по телефону). Наступление застопорилось, начались городские бои. Вскоре вся украинская группировка окажется здесь в котле.

И, наконец, 21 августа обвально, неожиданно началось масштабное контрнаступление со стороны ополчения воинства на юг – в сторону Тельманово, к морю. В тот день в среде ополчения царило необычайное ликование: многие из них вдруг и наконец увидели воочию долгожданную «руку Москвы».

Самая смешная шутка в среде ополчения в тот момент была: «Москва сливает Новороссию». Хохотали до слёз. Слёзы были счастливые.

Четыре месяца и одну неполную неделю – со дня объявления АТО и аваковского «С Богом!» – этой рукой пугали; и здесь, наконец, был явлен один её, стремительный жест.

Несколькими днями спустя Захарченко публично объявит, что из России поступила в помощь ополчению колонна бронетехники, и 1200 добровольцев. Ну, будем считать, что так и было. Так, или примерно так.

23 августа со второй попытки был разбомблен в Краеведческий музей города Донецка – чтоб, наверное, никакого краеведения не осталось и в помине, ВСУ отбомбились по «Донбасс Арене», видимо, за что-то мстя Ринату Ахметову, и заодно по Дворцу молодёжи «Юность». Массированные бомбёжки были явной попыткой ВСУ сорвать зло и хоть как-то выправить ситуацию.

24 августа Захарченко, имея возможность провести по улицам города семьсот имевшихся в наличии пленных, отдал приказ вывести всего лишь 68 человек, вослед которым прогнали захваченную ополченцами бронетехнику. После этого дорогу вымыли поливальные машины.

По этому поводу в либеральной российской прессе поднялся чудовищный вой: какое зверство, гнать пленных. Бомбёжки Донецка не вызывали и сотой доли того возбуждения.

В тот же день под Донецком был бой в посёлке Еленовка, ВСУ перебросило туда бронетехнику, но фланговые удары ополчения создали в Волновахском районе небольшой котёл.

24 августа было взято Тельманово.

В приморском посёлке Седово была уничтожена база батальона «Азов».

25 августа был взят Новоазовск.

За четверо суток клин врезался до самого Азовского моря.

Киевские силовики на неслыханных скоростях отступали к Мариуполю.

Существует видеозапись совершенно ошарашенного Яценюка, который, держа в треморных руках какие-то листочки, посекундно задыхаясь, говорит примерно следующее: «…мы ещё можем воевать с ополченцами… но когда из России… заходит вот это… очень трудно… что-либо предпринимать…»

По версии Минобороны Украины, РФ ввела на Донбасс восемь тактических групп – всего четыре тысячи человек. Давайте на минуту поверим этим заявлениям – но даже при таком раскладе ВСУ имели почти троекратное численное превосходство над противником. И что в итоге?

26 августа был образован Иловайский котёл. 27-го подразделения Моторолы и Гиви выбили украинцев с их позиций у железной дороги.

В ночь на 26-е – вновь взята Саур-Могила, причём, согласно поздним ополченским апокрифам, на этот раз никто даже не узнал даже имён героев. Некая, неведомо откуда появившаяся спецгруппа в 12 человек, двигалась в том районе по каким-то своим делам. Войдя в контакт с подразделением ополчения, стоявшем на подступах к высоте («Как дела, мужики?» – «Да вот, высоту потеряли, взять бы!..») спецгруппа посовещалась, и стремительным рейдом за ночь высоту вернула, не потеряв ни одного человека. Далее спецгруппа исчезла в неизвестном направлении, поскольку задачи у них были другие, и высоту они взяли «заодно», «по пути».

В действительность, конечно же, всё было несколько иначе, но апокриф всё равно любопытный и… небеспочвенный.

(Согласно украинской версии, их силовики оставили высоту сами.)

27 августа ополченцы взяли Старобешево.

К 28 августа ВСУ оставили Старченково, Республику, Зелёный Яр, Боевое, Малиновку, Демьяновку, Стародубковку, Червоное поле, Осипенку. Кроме того, был, наконец, освобождён аэропорт Луганска. Здесь точно не обошлось без помощи «тактических групп».

29-го силы ополчения вышли в Запорожскую область.

В те критические дни, судя по всему, было принято решение о срочной ликвидации Александра Захарченко – с целью дестабилизации обстановки на Донбассе, а если ещё точнее – с целью спасения Киева.

В Донецке на него было совершено покушение – обстреляли машину. Водитель получил ранение, но сам Захарченко не пострадал.

30 августа ополчение обошло Мариуполь с севера, взяв под контроль трассу Донецк-Мариуполь, и затем вышло к Азовскому морю.

К 1 сентября силами ополчения был ликвидирован Иловайский котёл. Иловайская группировка перестала существовать. Из техники были потеряны: 7 танков, 22 БМП, 3 БТРа, 6 МТЛБ и т. д. По данным украинской стороны, озвученным военным прокурором Украины Анатолием Матиосом, в боях под Иловайском погибли 459 человек. Другой факт: 29 августа – в течение одного дня! – в днепропетровские госпитали поступило 395 военнослужащих ВСУ.

1 сентября руководитель Центра военно-политических решений Дмитрий Тымчук, один из основных киевских аналитиков, добрую сотню раз пойманный на лжи, вдруг заговорил сомневающимся, взволнованным голосом: «Наши войска оставили ряд населённых пунктов. Мы отступаем. Но я бы не сосредотачивался на факте отступления как проигрыша. Гораздо больше важно в данной ситуации другое. Если наше командование действительно отводит войска только для недопущения попадания их в котлы (а это официальная версия) – это не трагедия, а нужное решение».

Но это была трагедия. Она могла завершиться полным разгромом ВСУ.

Виктор Муженко, глава Генштаба ВСУ, получил тогда сразу два прозвища: «Витя-война» и «Генерал-катафалк».

Год спустя он признает: «У нас от Луганска до Харькова и от Харькова до Киева не было боеспособных подразделений. Также их не было по направлению Донецк, Херсон и даже Одесса».

Вернее было бы сказать: «больше не было».

К концу августа вооружённые силы Украины потеряли убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести до 20 % личного состава (только в трёх разных котлах оказались свыше пяти тысяч человек).

Если говорить о технике: порядка трёхсот танков и САУ уничтоженными и брошенными – то есть, 25 % имеющегося парка.

Иными словами всё это можно было назвать «принуждением к миру».

Киевская власть в тот момент желала только одного: чтоб всё это прекратилось.

В итоге, последняя горячая неделя августа привела к тому, что уже 5 сентября, в Минске, трёхсторонняя Контактная группа подписала договор о прекращении огня.

Ополченцы хотели идти вперёд, но их остановили.

…Военные действия, впрочем, продолжились уже 6 сентября.

Киев, едва отдышавшись, тут же начал проверку: что там с рукой Москвы.

Скоро стало понятно, что руку прибрали.

Но если рука Москвы вылезла хотя бы по локоть – ещё через неделю она дотянулась бы до Киева. Порошенко об этом знает. Всё, кто на тот момент принимал решения в Киеве, знают об этом, и время от времени просыпаются в обильном поту, помня последние дни августа.

* * *

Первые минские соглашения поспособствовали тому, что начался более-менее постоянный и легитимный процесс обмена пленных.

Выглядело это поначалу очень своеобразно: украинские пленные все, как на подбор, были молоды, насуплены и явно представляли собой либо представителей вооружённых сил, либо бойцов добровольческих батальонов – в возрасте до тридцати лет; что до ополченцев – то подавляющее большинство из них были мужиками в районе «полтинника»: шахтёры, работяги, интеллигенция, журналисты – возвращавшиеся из плена, словно бы с трудной, но наконец закончившейся переделки вроде лесного пожара или подземного обвала.

На первом этапе войны наблюдалось огромное количество перебежчиков с украинской стороны. Глава комитета по военнопленным ДНР Дарья Морозова (и не только она) говорила, что к началу осени 2014 года каждый третий пленный не желал возвращаться обратно. «Каждый третий» – это не фигура речи, а статистика.

Многие из них, хотя далеко не все, переходили в ополчение, но здесь точное количество ополченцев из рядов ВСУ или добровольческих батальонов неизвестно. Историй подобных предостаточно, некоторых перешедших на эту сторону я видел лично; хотя разговоров «по душам» не устраивал.

Ввиду всего этого, властям Донбасса иной раз не хватало пленных для обмена. Выходили из положения остроумным способом.

– Пацаны на позициях, – рассказывает Захарченко, – поставили матюгальники: «Ребята, сдавайтесь! Утром плен, вечером – уже дома!». Однажды сразу 63 человека прибежало сдаваться. Спрашивают: «Правда, мы вечером домой поедем?». Да, отвечаем. Они сдались, мы их поменяли. А потом Украина обижалась на нас, что мы неправильно меняем. Зачем, дескать, вы наших заманиваете в плен, чтобы отправить их домой.

– А что, их обратно после обмена не забривают?

– Там получается, – пояснил Захарченко, – что если ты побывал в плену, то как минимум полгода должен находиться на реабилитации. Дошло до того, что в Минске Германия и Франция подняли вопрос, что мы неправильно воюем. Мы их в плен заманиваем: они прибегают и сдаются. Это, мол, нечестно.

Историй о пленных – как их содержали и что им довелось испытать, – я слышал десятки, а то и сотни. Самый простейший вывод, который многие стараются поскорее сделать, чтоб не вдаваться в лишние и болезненные подробности: везде есть люди и нелюди.

Ну да, везде.

Однако в первые месяцы войны историй о зверствах, свершаемых в украинском плену, было слишком много. Если хотя бы малую часть их здесь перечислить – нас обвинят в жестокой лжи.

Мне не приходилось встречать украинцев, вернувшихся из плена, – может быть, им тоже есть что рассказать. Но я встречал ополченцев, которые угодили в плен в самый разгар первого лета войны.

Быть может, стоит назвать поведение украинской стороны «одесским синдромом». В Одессе, напомню, когда горели люди в Доме профсоюзов, в толпе, возбуждённой и радостной, раздавались крики: «Так и надо! А то здесь будет как в Донецке!»

Судя по всему, поздней весной и летом часть украинских спецслужб и силовиков (да и огромная часть общества, что скрывать) находилась в состоянии ярости, казавшейся им праведной. Многие искренне были уверены, что «сепаров» надо элементарно запугать, задавить. И чем страшнее их пугать, тем лучше.

Истории, которые я слышал из первых уст, от людей, только что вернувшихся из плена – в начале осени, мне до сих пор не хочется обнародовать; потому что ничего человеческого в этих историях нет, а жить, рано или поздно, всё равно придётся вместе – и тем, кто пытал, и тем, кто выжил.

Достаточно привести один обескураживающий факт: когда в сентябре ДНР и ЛНР предоставила киевской стороне списки пленных, спустя некоторое время по поводу двухсот человек из этого списка прозвучал ответ, что их «больше нет в наличии». Якобы сбежали; или раскаялись в содеянном до такой степени, что растворились в пространстве.

На самом деле, большинство из этих двухсот – были замучены, убиты и зарыты без суда и следствия.

Потом ситуация начала понемногу меняться. То ли запал исчез, то ли какое-то количество информации о беспределе в украинских тюрьмах стало уходить «в люди» – а за процессом наблюдают европейцы, а Киев собирается войти в семью цивилизованных государств – а тут такая жуть творится; в общем, обороты сбавили.

Хотя к некоторым подразделениям – и едва ли не в первую очередь к «Оплоту Донбасса» Захарченко – счёт всё равно оставался особый.

– У нас в «Оплоте» негласный обычай, – рассказывал Захарченко: – мы меняем только тех наших пленных, которых они взяли с боем. Да, есть раненые и контуженные: мы всё это учитываем специально, и при обмене учитываем. Но если ты сам сдаёшься… Таких у нас не должно быть. И каждый об этом знает. Только с ранением или с контузией! Остальные не меняются. И второй момент – «оплотовцы» очень редко в плен попадают. Если брать статистику всех попавших в плен, то у нас – менее двадцати человек.

– А сколько всего поменяли ополченцев за два года войны?

– Почти тысячу. Но «Оплота» – меньше двадцати. И мы своих пленных в основном сами и забираем. Там человек шесть сидит по-прежнему наших, но они расцениваются той стороной как особо злостные, и они их вряд ли отпустят.

– А украинцев много в плену?

– Хотелось бы, чтобы было больше, но достаточно для того, чтобы работать на одном угольном предприятии, восстанавливать.

– Иловайск ведь пленные восстанавливали?

– Да. КПД громаднейшее. Зарплату не платишь, кормишь, никаких соцобязательств, 12-часовой рабочий день. Меняешь только пацанов-конвоиров, и пашут как заведённые.

– Есть ли какой-то установленный порядок их возвращения: они год должны отработать, или сколько там?

– До нашей победы, – сказал Захарченко; было не очень ясно, шутит он или нет.

– А всех на всех?

– «Айдар», «Азов», «Днепр» – этих ребят мы ещё подержим. Пускай хоть на дерьмо исходят. По одному мы их меняем на важных наших. Это своего рода «золотой запас» пленных. И отношение к ним не такое, как к обычным ВСУшникам – сидят не в тепле и неге, похуже… Я стараюсь не лезть в эти «пленные» дела.

История с пленными – впрочем, совсем в другом свете – всплыла ещё раз, когда Захарченко был под капельницей.

– …у нас месяц лежал украинский разведчик, – уже знакомая мне врач обращалась вроде бы к медсестре, сидевшей с ней через стол, но на самом деле рассказывала с тем расчётом, чтобы и Захарченко, и я эту историю услышали. – Потом за разведчиком приехала его мама. Мы постелили ей в нейрохирургии в палате – простая женщина, юбочка, тапочки, белая рубашечка.

– Эта история у Шахтёрска случилась, – вдруг негромко пояснил мне Захарченко, и я понял, что он в курсе, о чём идёт речь.

– Это был её старший сын, ему 36 лет, – рассказывала врач про украинского разведчика, – у него самого шестеро детей. Наша группа разведчиков захватила его во время вылазки. Завязалась рукопашная битва, и наши ребята его ножом или штык-ножом подрезали, хорошо подрезали. Ножевые ранения брюшной полости. Но когда эта заваруха прошла, они остыли – видят, что раненый, добивать не стали, рука не поднялась… Привезли его к нам, в травматологию, тяжеленного. И мы месяц его выхаживали – колоссальная кровопотеря, ранения внутренних органов. Лечили, как своего. Уходило порядка 6–8 тысяч гривен в день только на этого парня. Он был месяц на управляемом дыхании. В конце концов начали связываться с днепропетровскими: заберите вашего пленного. Приехала мама, ей разрешили. Я говорю, как вы отпустили-то его? Мотивация? Она нам и говорит: обещали землю, квартиру и шесть батраков. А мы стоим втроём: я и две медсестры. Вот мы – батраки. Я говорю: «Это мы батраки ваши?» А она мне: «Да не, не вы». А кто? Кого они хотят в батраки взять? Вот мы стоим здесь, люди, которые в Донецке живут. Ну, она расплакалась – простая женщина.

– А сама хотела батраков, – сказал я не в осуждение, а так, скорей, в задумчивости.

– «Ну, нам же казалось, что тут только россияне, а россиян можно брать», – говорила эта женщина. Они многого не понимают, – продолжала врач. – Откуда в основном идут в армию? Из сёл, из деревень. Эта женщина рассказывала, что в их деревне мужчин не осталось. Сами они с Винницы… Перевели этого разведчика в днепропетровский военный госпиталь. Мы созванивались с их докторами, много рассказывали про диагноз, про состояние его. Поначалу они даже боялись его забирать, из-за того, что он мог во время транспортировки погибнуть. Сами врачи благодарили нас за то, что парню сохранили жизнь. Но когда его привезли в Днепропетровск, появились такие статьи! Будто медики донецкие пытали его, гвозди под кожу загоняли, лечили только глюкозой. А ведь мы его промывали с тяжелейшим перитонитом, сделали в течение месяца шесть или, нет, восемь операций. А про нас пишут, что мы его не лечили, что мы врачи-убийцы, – здесь врач посмотрела на меня, и во взгляде её было удивление, но обиды не было никакой, словно она не то, чтобы разозлена, а просто озадачена слабостью человеческой природы. – Информационная идёт война, – неожиданно заключила она; и у меня возникло твёрдое ощущение, что если она и знала эти слова по отдельности пару лет назад, то наверняка ими ни разу не пользовалась в такой последовательности.

* * *

То, что никакого мира не будет, бойцы на передовой отлично знали. Не потому, что были столь прозорливы – а потому, что в реальности мира не было вообще ни дня.

Министр обороны ДНР Владимир Кононов сообщил, что режим прекращения огня украинская сторона нарушила… через пятнадцать минут после его начала, обстреляв Горловку.

Позиционные бои происходили в ежедневном режиме; бомбёжки не прекращались. Только в первый месяц «мира», с 6 сентября по 6 октября, на территории ДНР и ЛНР погибло около 330 человек.

В сентябре по Донецку украинская сторона стреляла как по часам: в 6 утра ежедневно. Целились они, хочется верить, именно в позиции ополчения, но попадали – куда придётся.

Не заметить некоторые вещи было просто невозможно; при всём фарисействе западных СМИ и патентованных правозащитников, какая-то фактура начала проявляться.

Правозащитная организация «Human Rights Watch» обвинила батальон «Айдар» в совершении преступлений против человечности на оккупированных территориях. «Amnesty International» предоставила доказательства того, что украинская армия использует установки «Ураган» и «Смерч», а также запрещённые кассетные бомбы.

Сначала Пётр Порошенко в некотором полемическом запале объявил, что пока украинские дети ходят в школу, дети Донбасса будут сидеть в подвалах, – а следом ОБСЕ подтвердила, что как минимум два обстрела донецких школ, в результате которых погибли и дети, и взрослые, были произведены с территорий, контролируемых ВСУ.

18 сентября под обстрел попал Свято-Иверский женский монастырь. Помимо списка Иверской иконы Божьей матери, почитаемой как чудотворная, в монастыре находилась икона с частицей мощей Серафима Саровского. Монастырь располагал мощевником с мощами святых угодников: преп. Амвросия Оптинского, преп. Митрофана Воронежского, преп. мученицы Елизаветы, преп. мученицы Варвары. Стреляли прицельно из миномётов и гаубиц: монастырь находился в прямой видимости с позиций ВСУ и попасть туда случайно было нельзя.

20 сентября обстрелу подвергся Донецкий казённый завод химических изделий. В радиусе трёх километров почти все здания остались без стёкол, но завод разбомбить не удалось.

Спустя месяц, 20 октября, украинские силовики снова осмысленно пожелали устроить апокалипсис в конкретном Донецке – и в казённый завод химических изделий была выпущена ракета «Точка-У»: взрывная волна была такой силы, что пострадали постройки в центральной части города: школы, Главпочтамт, стадион «Донбасс Арена».

С 23 сентября начались жестокие бои в районе Донецкого аэропорта, посёлков Пески и Авдеевка.

27 сентября было ВСУ провели наступательную операцию на пригород Донецка – Спартак. Успехом операция не увенчалась.

К концу октября Киев отозвал свои подписи под линией разграничения сторон конфликта: а что кривляться-то. 4 ноября Пётр Порошенко поставил вопрос в Совете Безопасности Украины об отмене «особого статуса» Донбасса, а 9 ноября председатель Верховной Рады Александр Турчинов отказался подписать закон об амнистии участников конфликта на Донбассе.

Кто-то, видимо, сказал этим ребятам, что если они ещё раз дружно пойдут в атаку – то уже наверняка победят.

К осени на Донбассе было разрушено более пяти тысяч домов, более ста школ, десятки больниц – цель была очевидна, давайте не станем её скрывать: по возможности сберегая личный состав армии, Киев желал довести население Донбасса до полного отчаяния. Ставка была на восстание в тылу. Но восстания всё никак не случалось: жители Донбасса оказались на редкость упрямы.

Причём, что греха таить, терпеть населению приходилось не только разнообразных украинских силовиков.

Объективный факт: осенью 2014 года никакой единой «армии Новороссии» не существовало. Территории ДНР и ЛНР были, прямо говоря, поделены между наиболее удачливыми «полевыми командирами».

Андрей Пургин в октябре честно признался мне, что в некоторые города рискованно ехать даже руководителям республики; а куда-то не стоит ехать вообще – это чёрная зона, такие населённые пункты едва ли не отвоёвывать надо у самих же «ополченцев», что там кормятся.

Помимо нескольких серьёзных боевых группировок, на территориях работали ещё и многочисленные банды, иногда этнически окрашенные. Очень часто в негативном контексте шла речь о казаках, или о выдающих себя за таковых.

– Когда казаков разоружали, – вспоминал Захарченко, – нашли тактический рюкзак – мы вдвоём его поднять не могли: причём один я спокойно поднимаю 80 кг. Но этот рюкзак мы тащили волоком. Общая сумма добра в нём была на сумму более трёх миллионов евро. Золотые часы, коронки, крестики, серёжки, иконы – грабили всё.

Причём есть другие казаки – нормальные парни. Я лично знаю многих казаков, которые воевали в Иловайском котле. А другая половина пошла для чего: ствол имеешь при себе, можно разжиться. Как в том анекдоте про гаишников: «…а тут ещё и зарплату платят?..» Очень много грязи было.

Известно о нескольких стычках бойцов Моторолы с казачеством, происходивших прямо в Донецке; стычки заканчивались натуральной стрельбой и потерями с обеих сторон.

Дмитрий Трапезников, до того как перейти в администрацию ДНР, был главой Тельманово – так на него было совершено четыре покушения! Со стороны, с позволения сказать, «соратников по оружию» – имевших свои взгляды на судьбу местного хозяйства и разнообразных активов. Трапезникова, вообще говоря, должны были убить, и не убили чудом: то ли удивительная интуиция выручала, то ли везение.

Зоны влияния имелись не только в более-менее отдалённых и, тем более, прифронтовых населённых пунктах, но и в самом Донецке: заправки, автосалоны, гостиницы, отели, коттеджи – всё что угодно могло попасть в ведение того или иного командира.

Тем более, что некоторые подразделения ополченцев, в связи с изменением линии фронта, остались в тылу, и передвигаться к передовой не спешили – но откровенно разлагались в безделье.

В октябре 2014 года в гостиницах Донецка можно было наблюдать ошалевших и мрачных ополченцев, сидящих за пустыми столиками в гостиничных ресторанах и тоскливо разглядывающих проституток: денег у бойцов явно давно не водилось; и поступлений не предвиделось.

В ожидании зимы нужно было срочно запускать экономику молодого государства и стремительно наводить порядок.

18 октября Захарченко объявил о грядущей национализации основных предприятий Донбасса. Крупнейших финансовых воротил, владельцев заводов и фабрик физически не было в Донецке. С ними, с каждым в отдельности, придётся разбираться позже – и в основном на нейтральной территории, чаще всего – в Москве: в Донецк они элементарно боялись сунуться.

Куда важнее было насадить тотальную дисциплину в собственных вооружённых силах.

– Ввели суды рот и батальонов, – рассказывает Захарченко. – Роты судили своих мародёров: и смертные казни были, и через палочный строй прогоняли. Сделали так, что армия сама боролась с этим. А самое сложное – амбиции командиров подразделений… Поэтому порой приходилось принимать и жёсткие, и очень жёсткие решения.

Самый трудный момент был с Безлером – Захарченко, чуть морщась, говорит, что у этого командира к определённому моменту было «изменённое сознание»; но Безлер отбыл.

Установка правопорядка в городе шла с переменным успехом: достаточно сказать, что когда республике возвращали городские заправки, в одной перестрелке было убито двое бойцов Захарченко – обстрелянные, повоевавшие мужики, погибли от рук своих же.

Но заправки вернули.

– Поначалу здесь было очень много чеченцев, – однажды в разговоре вспомнил я. (На них иногда грешили московские «националисты», как на рассадников бандитизма.) Захарченко в ответ рассказал несколько убедительных историй про отлично воевавших чеченцев, причём так и оставшихся в ополчении. Про других, вдруг повеселев, сказал, что их передали на руки родственникам.

– Почти все уехали, – в своей иронично-серьёзной манере, когда даже глаза не улыбаются, повторил Захарченко. – Некоторые даже в багажниках. Вывозили, торжественно вручали. Сдал, принял, протокол: ухо есть – есть, нос есть – есть: нормально. – …В другой раз Захарченко горько признается: – Самое обидное, что к нам иногда ехали – не самые лучшие…

Самая зверская история на территории ДНР связана с захоронением под Старобешевым – там было обнаружено 26 человек, убитых людьми, выдающими себя за «ополченцев». Тех из них, кого смогли поймать – судили и наказали смертельно.

Следующий этап – пока не начался новый виток большой войны – ознаменовался попытками установить контакт со средним и малым бизнесом.

Местные бизнесмены при каждом перемирии – сколь бы условным оно не было – понемногу возвращались на Донбасс. Первое время они придерживали свои кровные – в уверенности, что вот-вот вернётся Украина, и всё будет как прежде.

– Я честно пытался устроить разговор между бизнесом и властью на предмет того, что мы друг друга понимаем, что мы союзники, – признавался Захарченко. – У меня этого не получилось. Союзником власти бизнес не стал, и никогда не станет – я это понял. Я пытался строить с ними партнёрские отношения. Но получилось так, что власть выполняет свои обещания, а бизнес начинает обманывать. И тогда я решил, что власть должна заняться бизнесом – в том плане, чтобы бизнес понимал, что власть всё-таки зубастая. Только надо объяснить, в каком именно смысле зубастая. Появились республиканские супермаркеты, республиканские заправки и республиканские аптеки. Бизнес получает конкурента в виде власти и начинает её бояться. Этих людей нужно наказывать не автоматом! К примеру, я провернул операцию, когда за свои деньги я купил 3,5 тысячи тонн картошки. И всё! Картошка упала в цене и не поднимается. Я уже ничего не покупаю: цена встала. Бизнесмены в итоге привыкли к определённому заработку и теперь живут на этих деньгах, а не на баснословных прибылях. Я, конечно, понимаю, что в этот момент кого-то разорил…

– Это озарение снизошло – с картошкой? – с доброй иронией спросил я.

– Жизненный опыт, – совершенно серьёзно ответил Захарченко. – Я же занимался продуктами питания. Это была моя работа. Опыт показал, что это правильно: почему нет?

Опыт у Захарченко был самый разный; уточнять не станем – кто смог, сам догадался.

Новым начальникам республики приходилось выкручиваться не только в сложнейших отношениях с Киевом, с местным бизнесом и с «полевыми командирами», но и с российскими чиновниками тоже: огромная их часть, признаем, далеко не всегда выступали в качестве сторонников и соратников донбасских республик.

– Россия никак не могла понять, – смеялся Захарченко: – почему она перекрывает границу, а мы всё равно получаем 20 тысяч тонн бензина в месяц. Причём каждый пограничник сидит под каждым кустом и пытается нас поймать. К какому-то моменту я понял, – продолжает Захарченко, – что если на этом этапе внедрить демократическую модель – государство не выживет. Диктатура – единственно правильная модель управления государством в период его становления. Причём государство должно иметь рычаги влияния на все до единой сферы жизни общества. Особенно экономические: безопасность продуктовая, энергетическая и так далее. Если на ключевых направлениях вовремя не проявить волю – всё, конец.

– А общество?

– Общество можно направлять. Что такое на самом деле управление? Это искусство направлять события так, как тебе нужно. Искусство приказывать людям делать то, что ты хочешь, не говоря при этом ни слова.

– Что особенно раздражало тебя в тот момент, когда ты от войны стал переходить к экономике?

– Первое время очень бесил телеэкран – когда я видел там себя. Прибегал домой, включал последние новости, и – просто не мог себя видеть… А потом стал равнодушен к этому, и сейчас вообще ничего не смотрю.

* * *

Мы сидели втроём; когда про все виды стрелкового оружия переговорили, и плюсы-минусы ношения бронежилетов обсудили, речь зашла про кино; я спросил у военкора Поддубного:

– Жень, а у тебя есть самый любимый фильм? Или три?

– У меня есть, «Брестская крепость», – вклинился Захарченко, пока Женя раздумывал.

– Новый? – спросил я.

– Нет, хотя и новый тоже смотрел. Мне клип нравится, «Небо славян».

– На Кинчева? – удивился я; с рок-н-роллом Захарченко у меня мало ассоциировался; он предпочитал другие мелодии.

– Да. Сделали клип, вот там где рукопашная идёт из «Брестской крепости».

– А ещё какие?

– «Русь изначальная». Там оконцовка, когда выскакивает сотня, а тут же всё войско стоит, и они понимают, что сейчас драка будет – последняя. И они перед смертью – «мёртвые срама не имут» – и доспехи, и рубашки с себя снимают, и остаются по пояс голые с мечами в руках.

– А третий?

– А третий – старый довоенный фильм «Ушаков: взятие Мальты».

Признаться, я был озадачен. В этом выборе круто замешалось детское, эстетское, советское и мужицкое.

Если короче: это очень человеческий выбор; и мне он кажется правильным. Нормальная хронология для человека, помнящего родство: Русь изначальная – Ушаков – Брестская крепость.

– Очень нравится «Кутузов», кстати: тоже старый чёрно-белый фильм, – подумав, добавляет Захарченко. – И «Освобождение». Большие съёмки: два округа участвовало в съёмках фильма – Киевский и Западный.

От такого кино до Шахтёрска и Дебальцево, как в той песне пелось, «четыре шага». Или даже один.

…На работе, я несколько раз был свидетелем, Захарченко, если выпадает свободная минута, включает в компьютере советские военные песни. При мне он несколько раз слушал «Как прекрасно: в дни войны / есть минуты тишины…» в исполнении Николая Караченцева из прекрасного фильма «Батальоны просят огня» по Юрию Бондареву; в другой раз – песню из старого советского фильма «Офицеры» – «От героев былых времён…», в третий – из «Мгновений весны…», когда мгновения летят, как «пули у виска».

Героическое наследство прямых предков Захарченко, да эти песни, да книжка про войну Симонова, да правильное кино, – тот самый, кажется, залог, когда из своей, весьма, прямо скажем, разнообразной биографии он вдруг осознанно ступил на путь государственника и солдата.

Вряд ли политики нового времени и нового типа станут коваться из подобных сплавов – увы, нет. Они по-прежнему будут приходить из чиновничьих кабинетов, с их дистиллированными биографиями и постными лицами тайных маниаков. Иногда успешные дельцы будут перебираться в кресла президентов из своих финансовых корпораций, или, на худой конец, шоколадных фабрик. Время от времени, куда реже – во власть будут попадать революционеры, в том числе религиозного толка; или профессиональные военные.

Однако диковатое исключение в лице Захарченко – донецкого пацана, борца, шахтёра, «водителя караванов», ополченца, революционера в силу исторических обстоятельств и президента по случайности, – оно забавляет; а то и радует. В мире ещё случаются странные чудеса.

Другие песни, которые слушает Захарченко, – это не по моей части. Я настолько голую харизму воспринимаю с трудом.

– Есть такая песня хорошая, десантная, – рассказывал он, – и там поётся: «А мы береты надвинем на глаза, / мы по локоть закатаем рукава, / будем резать, будем бить / и Чикаго разваляем на дрова». Или есть ещё такой стишок, посвящённый Дню Победы: «Хмелел солдат, слеза катилась, / играл трофейный саксофон, / а на груди его светилась / медаль за город Вашингтон». Такое вот восприятие. Почему появляются такие стишки и песни? Это говорит кровь наших предков. Болит внутри! Если мы вернёмся на тысячелетие назад, то тогда мораль была другая. Если оскорбили твой род, твой город, твою страну – ты должен отомстить.

* * *

27 октября в Донецком театре оперы и балета прошёл концерт Иосифа Кобзона: непотопляемый советский артист привёз гуманитарку, целую фуру, встречали его как государственного деятеля: охрана, кортеж, – всё это, в сущности, было объяснимо – до него артисты подобного уровня в воюющий Донецк не приезжали.

Вместе с Захарченко они исполнили на концерте песню «Я люблю тебя, жизнь».

– Ему бы лет на пятьдесят меньше – думаю, он бы, сто процентов, с автоматом уже сидел в окопе, – рассказал Захарченко. – Психует сильно, очень сильно психует, и воспринимает то, что здесь происходит, реально как зверства. Проедет по городу, насмотрится… Перед концертами его обкалывают – он же на обезболивающих выступал здесь. Очень сильный мужик, очень.

– И концерты даёт – по четыре часа…

– Последний раз распелся, почти шесть часов пел. Другой раз на улице устроил выступление… Сейчас таких не делают.

Когда речь заходит о Кобзоне, сразу вспоминается одна старая песня Константина Кинчева, называвшаяся «Всё это рок-н-ролл». Там ещё были слова: «Здесь каждый в душе Сид Вишес, / а на деле – Иосиф Кобзон».

Кобзон, как вы понимаете, в этой песне был представлен как символ конформизма – в противовес панку и нонконформисту Вишесу.

Но когда Кобзон дал, один за другим, несколько концертов в Донецке и в Луганске – за что немедленно был обложен самыми разнообразными санкциями, став много где невъездным, – я с невесёлым смехом пошутил, что Кобзон – это и есть Сид Вишес; едва ли не в единственном роде.

Представители российской эстрады, чьи имена даже называть не хочется, чтоб бумагу не обидеть, – эти перекормленные паяцы с мутными глазами, увешенные многочисленными орденами и медалями, которые даже настоящим солдатам достаются редко, – так и не докатились за два года войны в Луганск или Донецк. Да и в Крым тоже. За что их, позвольте спросить, награждали? За какие такие боевые заслуги?

Седые бойцы рок-н-ролла, молодые бойцы рэпа, ставшие для миллионов символами стойкости, вернувшие подросткам и молодым мужикам ощущение традиции, русскости, принадлежности к славянскому миру, – и эти едва ли не поголовно слились. Их так ждали, а они не соизволили.

Исключения можно по пальцам пересчитать – певица Чичерина, Саша Скляр, группа «Агата Кристи» в усечённом составе – только старший брат Вадим, без Глеба, группа «7Б», Сергей Галанин и его «Серьга», певец Джанго, Ольга Кормухина, рэперы Типси Тип, Рэм Дигга, Птаха и «Саграда». Даже десяти имён нет – это на всю Россию, где есть полсотни маститых рокеров, сотня бойких рэперов, дивизия шансонье, и так далее, и тому подобное.

Помню Александра Розенбаума, какого-то потасканного и неопрятного, на одной пресс-конференции, где он, в своей самоуверенной манере, хрипло басил о том, что Крым – русский, а Донбасс надо вернуть, и доводы приводил отменные: он-де ездил на гастроли по Юго-Востоку Украины, от Одессы до Харькова, – его отлично везде встречали, полные залы. Поэтому какая ещё война – если залы полные и люди аплодируют? Доводы неоспоримые.

Или, может, самого Александра Семёновича стоит передарить Украине, раз его там так любят?

Чаще всего (здесь мы уже не о Розенбауме) любимцы публики оказываются то ли инфантильны, то ли пугливы, то ли волнение о своих будущих гастролях по европам или судьба недвижимости за границей пересилили всякие гражданские побуждения в них – если они даже имелись, что тоже сомнительно.

На этом фоне даже человеческая поддержка – и та оказалась на вес золота.

Юрий Лоза вёл весьма дерзкий, прорусский и задонбасский блог всё это время, выражений не выбирая, Владимир Шахрин из «Чайфа», Шклярский из «Пикника», Григорян из «Крематория», Гарик, наконец, Сукачёв в своих интервью давали очень жёсткие оценки киевским пляскам и уж тем более – бомбёжкам Донбасса. Сукачёв записал песню в поддержку ополченцев и передал на детей ДНР крупную сумму денег. Пацаны из группы «25/17» передавали немалые суммы на гуманитарку для Луганска и Донецка. Наконец, оперная певица Анна Нетребко оказала весомую помощь Донецкому оперному театру, за что ей благонравные европейцы всерьёз потрепали нервы; об истерике, начавшейся по этому поводу в замайданных украинских кругах, мы даже не говорим: такое ощущение, что Нетребко не театру помогла, а танк в батальон Гиви купила.

Справедливости ради стоит сказать, что Константин Кинчев, с которого начался этот разговор, едва ли не первым эмоционально ответил на Майдан, сочинив песню «Вас наебали» и отменив гастроли на Украине, а затем дав концерт в «оккупированном» Крыму.

Но даже с перечисленными – это всё равно весьма ограниченный список; особенно на фоне демонстративного молчания целый кодлы людей, которые из года в год поют всей стране каждую новогоднюю ночь: как будто нас с ними насильно поженили.

Не говоря уже о нашумевших гастролях Андрея Макаревича в зоне АТО, и всех его высказываниях по этому поводу («Андрей, а почему вам не сыграть концерт и для ополченцев тоже?» – «Они мне неприятны»), о молодёжном кумире Нойзе МС, обмотавшемся на концерте в Киеве украинским флагом, о демонстративных, раз за разом, поездках Бориса Гребенщикова и группы «Аквариум» в Киев, Львов и Одессу.

Слушавший Гребенщикова добрые тридцать лет, я пребывал в некоторой растерянности, и осенью 2014-го связался с группой «Аквариум» по электронной почте. Ребята, написал я, хорошо, что вы поёте на Украине, вы, наверное, за мир во всём мире – так приезжайте ещё и в Донецк.

Конечно, ответили мне ребята из группы, организуй нам приглашение, мы передадим Борису.

Обрадованный, в течение получаса я организовал приглашение: официальное, с печатями, от администрации – зал нашли тут же, аппаратуру, гарантировали охрану и всё положенное.

Ответа не получил.

Вернее, не так. Ответом стали очередные украинские гастроли Гребенщикова – и, плюс к тому, отдельный концерт для Михаила Саакашвили.

«Мама, я не могу больше пить», – пел там, за уставленным яствами столом, Гребенщиков.

Даже не в том беда, что русофобия Саакашвили общеизвестна и очевидна; но ведь он несёт прямую ответственность за войну в Южной Осетии и гибель миротворцев – наших солдат. Он, повторяю, убийца русских солдат, у которых могилы есть, – какой разумный человек будет после этого петь для прямого, патентованного и последовательного противника твоей собственной страны? А если б Турчинов позвал – главный киевский «ястреб», инициатор АТО и бомбёжек, в результате которых погибло более восьми тысяч мирных жителей, – ему тоже спел бы?

Мне запомнилась фраза, произнесённая в одном из интервью Гребенщиковым: «Выключите телевизор – и никакой войны не будет». Обращал он её, естественно, к россиянам. Метафорический смысл её понятен, мы ж не глухие: имеется в виду, если б российские СМИ не обратили внимание на Майдан, Яроша и Сашку Билого – всё окончилось бы мирно. Однако после убийства тысяч людей фраза эта звучит отвратительно. Никогда не был злорадным, но мне искренне хочется, чтоб сразу после того, как Гребенщиков произнёс свою сомнительную мудрость вслух, рядом с ним что-нибудь взорвалось бы, не смертельное, но очень громкое. Я думаю, он этого звука никогда не слышал. Если только по телевизору.

В разгар бойни на Донбассе я, вернувшись в Россию, посетил один концерт Гребенщикова. Перед исполнением миротворческой песни «Любовь во время войны» он безапелляционно объявил на весь зал: «Вам ебут мозги». Поначалу я, как и все, думал, что это эмоциональная реакция на работу российской пропагандистской машины. Теперь я думаю, что это творческое кредо Бориса Борисовича.

Непрестанные его украинские гастроли привели в итоге к тому, что группа «Аквариум» треснула пополам – часть музыкантов из действующего и прошлых составов высказала своё, мягко говоря, критическое отношение к позиции Гребенщикова. Но он, естественно, в своей правоте не усомнился.

Михаил Борзыкин и его группа «Телевизор» огорошила многих своих прежних слушателей, в том числе и, призна́юсь, меня песней «Прости нас, Украина». После этого Борзыкина, естественно, позвали в Киев – где он последние лет десять даром был не нужен, а тут вспомнили, вновь возлюбили.

С Борзыкиным мы приятельствовали; у нас, к тому же, была одна общая знакомая, Оксана Челышева – правозащитница, имевшая в России серьёзные проблемы с нашими ретивыми «правоохранителями» и уехавшая за границу, от казённого дома подальше.

Казалось бы, от Челышевой сложно было ожидать объективности – но она на первом же этапе войны отправилась сначала на Украину, а оттуда в Донецк – и честно описала, что увидела: украинские войска несут прямую ответственность за массовую гибель граждан.

Челышева, я в курсе, передала свои впечатления и наблюдения Борзыкину, тот был озадачен.

– Украинцы виноваты? – переспросил.

– Да, Миш. Они стреляют по мирным кварталам.

– Вот так да.

Борзыкин замкнулся – ну, где-то, кажется, на день – а потом снова объявился с ещё более озлобленной позицией: при этом он теперь и на саму Челышеву был рассержен. В числе прочего, Борзыкин сообщил, что Челышева ездит по Донбассу и доверяет тому, что ей террористы шепчут на уши.

Стыдоба просто: сидит в Питере двухметровый огромный мужик и обвиняет хрупкую женщину, между прочим, лично попадавшую под обстрелы, в обмане. Съездил бы сам, Миша.

Впрочем, он же, повторюсь, съездил – в киевский паб, там ему и объяснили, где правда. Они там в Киеве отлично знают, как дела обстоят на самом деле.

Наверное, наши певчие птицы не стоят столь пристального внимания.

Впервые об этом я всерьёз задумался, когда спросил у Захарченко, обращает ли он внимание на промайданную и антидонбасскую позицию разнообразных российских деятелей – поющих, пишущих, снимающихся в кино.

Захарченко пожал плечами и совершенно равнодушно сказал, что ему нет до этого никакого дела.

Он никогда не читает их откровений – этих людей для него просто не существует. Не потому что испытывает к ним болезненное презрение – а просто они никакой роли не играют в его мире. Ни малейшей.

Это меня просто поразило.

В его мире есть Иловайский котёл, есть донецкий аэропорт и Саур-Могила, есть Моторола и Гиви, есть обмен пленными, есть донецкие рынки и тысячи тонн картошки, купленной за собственные деньги, чтоб сбить цены. Есть Кобзон, песня «Минуты тишины» из фильма «Батальоны просят огня», и чёрно-белый фильм про Кутузова. А певиц, размахивающих украинским флагом, актёров, сдающих деньги на АТО, и писателей, в неиссякаемом бешенстве обзывающих дончан последними площадными словами, – нет.

Мы здесь устраиваем дискуссии, рвём друг друга за штанину, оспариваем оппонентов, не выбираем выражений, – но всё это можно просто выключить. И ничего не изменится.

Я даже как-то повеселел.

Знаете, я готов согласиться, чтоб меня самого не существовало для жителей Донбасса – лишь бы вместе со мной вся эта навязчивая и бессовестная камарилья пропала.

* * *

2 ноября в Донецке прошли выборы депутатов Народного совета и главы республики. Захарченко набрал 77,51 % голосов. Явка составила более 1 млн человек. Из них 765 тысяч проголосовало за Захарченко.

4 ноября в Донецком академическом музыкально-драматическом театре прошла инаугурация новоизбранного: других помещений в Донецке для такого действа предусмотрено не было.

Праздновали события в узком кругу: никем на свете, кроме Южной Осетии, не признанная страна никаких особенных гостей не имела.

На следующий же день украинская артиллерия обстреляла Донецк – в качестве, надо понимать, громового привета новой власти. В результате на стадионе 63-й школы убили двух пацанов и ещё четверых ранили.

6 и 7 ноября Захарченко объявил траурными днями.

В таких обстоятельствах он окончательно вошёл в должность: за инаугурацией сразу последовало убийство детей.

Но если – во время мучительных для Захарченко минских переговоров – он однажды, в бешенстве, пытался сложить с себя полномочия, то теперь пути назад уже не было.

Дмитрий Трапезников в общих чертах и ярких деталях рассказывал мне о том, как шло «мирное строительство» молодой страны.

– Я тогда ещё был главой Тельмановского района. Мы приехали на инаугурацию всем коллективом из Тельманово. И уже через неделю было большое собрание: в зале сидели все главы городов. Мы не знали друг друга с Захарченко. Помню, идём по коридору, и я ему говорю, что хотел бы попасть на приём. Он говорит: а заходи ко мне. Я прихожу к нему через два часа, рассказываю, что собираюсь проводить круглый стол по энергосбережению и по инвестициям. Говорю, что нужно сделать так, чтобы предприятия работали в замкнутом цикле. Пшеницу собрали, положили на элеватор, элеватор отдал хлебозаводу, хлебозавод хлеб выпек и продал. В результате – все деньги здесь. Он сказал, что ему всё это очень интересно и что он приедет на круглый стол. Так мы с Захарченко и познакомились.

Общаясь с Трапезниковым – мы вместе ехали в сторону Новоазовска, – я особенно удивлялся, что он с одной и той же интонацией рассказывает о вещах, казалось бы, несовместимых.

– …Вот здесь мы налетели на украинскую колонну… С этой лощины нас обстреливали… – и уже через минуту: – В Тельманово мы одними из первых выдали учителям зарплату, одними из первых организовали банк. Я приехал в Донецк, говорю: мы открываем банк. Они говорят: надо то-то и то-то. Говорю: у меня всё готово. Мне говорят: «Что вы тут рассказываете? Люди месяц всё необходимое готовят!» Говорю: завтра вечером можете приехать принимать у меня банк… Правда, сутки там все у меня работали не покладая рук, но и мебель мы нашли, и компьютеры, и всё. Нашли банкиршу – женщина до этого работала в «Райффайзене», и вот до сих пор работает. – И тут же: – А вот здесь я диверсантов задержал. Они были не местные, побежали, не зная дороги, и прибежали в тупик. Я уже знал, что они в тупик бегут. На машине подъехал, я в «гражданке» был, вышел с автоматом… – И через минуту – опять про хозяйство, с тем же невозмутимым видом.

– У вас какое образование? – поинтересовался я.

– Я закончил по первому образованию Строительную академию (инженер-строитель). Там же спустя время защищал кандидатскую. Закончил Академию управления (менеджмент, экономика) и экономико-правовой факультет Национального университета.

– Три образования?

– Да, так сложилось. Хотел учиться.

В который раз с внутренней усмешкой вспоминаю киевскую пропаганду про донбасских «братков и бандитов», взявших власть.

Я попросил его охарактеризовать Захарченко.

– Могу рассказать следующее: каким я увидел его в первый раз и нынешний Захарченко – совершенно разные по восприятию. Он совсем по-другому говорил тогда. Сегодня у него уже поставленная речь. Да, он учится. И надо понимать, какая у него нагрузка: если даже в нашем масштабе нагрузка была сумасшедшей, когда там всего лишь Тельмановский район – 14 тысяч население; а когда вся республика… Тем более и война, и гражданская жизнь – всё вперемешку. Понимаешь: время пролетело быстро, в иные дни вечером казалось, что то, что было утром, – случилось неделю назад. Столько было информации, столько решений, что постоянно ловил себе на мысли: а когда это было? Вчера или час назад? Конечно, бешеная нагрузка, и, да, Захарченко очень изменился. Он начал ориентироваться в политике, в госстроительстве. Я пришёл в донецкую администрацию в конце декабря и приступил к обязанностям где-то после новогодних праздников. И я ему сразу сказал, что нужно выстраивать штатное расписание, систему оплаты и так далее. И он вникал во всё. Все эти талмуды, которые я приносил ему, – он всё смотрел, всё читал. Он очень обучаемый; вы у меня учитесь, говорил он, я у вас – будет у нас нормальная команда и будут результаты.

– Командный состав республики: мэры, прочие управленцы – это что за люди?

– История любой революции повторяется. Не зря когда-то Михаил Булгаков высмеивал шариковых и швондеров. Конечно, и у нас это всё произошло. Почему называли наш первый депутатский созыв «нулевым»? У многих была полная невменяемость. Они не ориентировались ни в политике, ни в экономике, ни в войне, ни в чём! Кто-то пришёл ради идеи, а кто-то пришёл нажиться. Люди абсолютно разные были.

– А много ли важных специалистов – без которых в республике как без рук – выехали отсюда? И насколько сильно они обижены на новую власть?

– Во многих случаях выехали те люди, что сидели у бюджетного корыта, а их оторвали, – спокойно отвечает Трапезников. – И для них это очень больно. Они понимают, что больше сюда не вернутся. К примеру, начальники БТИ, начальники теплосетей. Здесь было больное государство: существовала незыблемая система откатов. Те же теплосетевики показывали, что они убыточные. Что население платит тариф меньше, к примеру за газ, значит, нужны от государства дотации. Соответственно, зарабатывали миллионы. Часть отдавали своим вышестоящим руководителям. Как правило – это именно те люди, которые ожидали, что всё вернется. И теперь у них страшная ситуация: нужно самим зарабатывать…

Я посмеиваюсь; Трапезников даже не улыбается – он не шутил, он рассказывал вещи, простые до банальности.

* * *

Зиму с 2014-го на 2015-й все следили за событиями в донецком аэропорту.

Замайданная Украина болела за своих, как она их прозвала, «киборгов»; было понятно, что не сдавать аэропорт – государственная, на высшем уровне, принципиальная установка киевских властей: что хотите делайте, но чтоб аэропорт был.

Тем более что оттуда было так удобно стрелять по Донецку в честь инаугураций и прочих праздников.

Характерная черта украинских СМИ: первые месяцы они даже не делали репортажей из зоны АТО. Журналистов туда элементарно не пускали – по крайней мере, на передовую: видимо, чтоб в прессу не попали репортажи о том, как артиллерия бьёт по городам.

Когда российские военкоры – Евгений Поддубный и Семён Пегов, хотя далеко не только они, – уже выдали десятки репортажей из самых горячих точек войны, – украинские их коллеги ещё даже не расчехлили свои видеокамеры.

Первые настоящие репортажи у них начались, когда тема «киборгов» стала общеукраинской. Страна должна была знать своих героев – ну, и узнала.

Тогда в который раз выяснилось, что «киборги» ничем особенным от русских не отличаются: то есть, они русские и есть, и говорят на русском, и ведут себя так же.

Разве что, по факту, воюют похуже.

Захват аэропорта – заслуга батальонов Моторолы и Гиви.

Недаром одной из первых марок, которую выпустило ведомство Виктора Яценко – министерство связи Донецкой народной республики, – была марка «Герои Новороссии Гиви и Моторола».

Как в Гражданскую: чтоб человека признать героем, долго ждать не надо, герои нужны живыми.

Видные российские персонажи, рискнувшие приехать и поддержать Донбасс, к Мотороле ездили в гости едва ли не чаще, чем к Захарченко, – всё-таки Захарченко глава республики, ему некогда, а Моторола всем казался своим – что называется, парнем из соседнего двора.

31 октября Евгений Поддубный доставил прямо в аэропорт к Мотороле актёра Михаила Пореченкова: юмор ситуации состоял ещё и в том, что Пореченков привёз в Донецк фильм «Поддубный» – о легендарном борце. Пореченков в аэропорту немного пострелял, – скандал по этому поводу поднялся неимоверный. Российская, преисполненная гуманизмом, интеллигенция призывала Пореченкова исключить отовсюду: из кино, из театра, из профессии.

Через месяц, 30 ноября, в гости к Мотороле заехал актёр и священник Иван Охлобыстин, привёз в подарок жене Моторолы шубу. Так, по смутным моим ощущениям, приезжали в своё время в гости к Степану Разину – с шубами в подарок.

Моторола, чаще всего, прямо из аэропорта, с поля боя, периодически объявлялся на городских мероприятиях – и сразу становилось ясно, кто тут «звезда»: дончане выстраивались в очередь, чтобы с ним сфотографироваться.

По сути, Моторола явил собой давно забытый пример – когда не представитель актёрской или певческой профессии обретает всенародную славу, а солдат. Такое бывало в ходе второй чеченской – но тогда в фокусе всё-таки были генералы; офицерам, а уж тем более младшим командирам, такого внимания не доставалось никогда.

Украинская сторона, стоит признать, не смогла предоставить хоть сколько-нибудь сопоставимых по харизме с Моторолой, Гиви или тем же Стрелковым персонажей.

Едва ли в этой роли может всерьёз восприниматься комбат Семён Семенченко; а о том, как и где воевал герой Майдана Ярош, ходят разные толки – в конце концов, он прямо говоря, даже не боевой командир, а – политический лидер. Ярош тоже, конечно, харизматичный – но с батальоном Моторолы его бойцам встречаться не пришлось. Те же украинские бойцы, что с Моторолой встречались, – харизмой своей похвастаться уже не могут.

Характерный момент был, когда глава МВД всея Украины Арсен Аваков похвалил себя в публичном обращении к президенту Порошенко крайне забавным способом. Он сказал о себе: «Я остановил Моторолу».

Не важно, где он его «остановил» (скорей всего: нигде; хотя имеется в виду Харьков, где Моторола не то что комбатом не был, но даже перочинного ножа при себе не имел для того, чтоб сразиться с Аваковым и его армией).

Важно, что целый Аваков смешно хвалится даже не победой над Моторолой, а тем, что он его «остановил» – видимо, на пути к стольному граду Киеву. Это о многом говорит. Так древние недоделанные витязи хвастались тем, что встретились с полубогом и не погибли.

Как-то я присутствовал при разговоре между Захарченко и одним из его командиров.

– Знаешь, почему я Мотора очень люблю? Пацанов держит. Он за каждого готов зубами рвать, – говорил Захарченко.

– Это – его подразделение, его батальон, – поддержал Захарченко командир. – У Мотора куча косяков, но он, сука, комбат. Причём без образования. Я Мотора знаю по Чечне. Был такой старший сержант, такой охеренный капрал, который говорил: «Ну, ты чего очкуешь?» Он у Востока был наводчиком во вторую чеченскую.

– …Мотор, ты дембельнулся, как мы знаем, в звании старшего сержанта. Тебя новая должность комбата не пугала? – спросил я в следующий заезд в гости к Мотороле.

– Я четыре месяца от неё отказывался. Идею сформировать батальон я не преследовал… Просто пришло время, когда нас поставили перед выбором: либо мы формируем корпус, либо мы превращаемся в незаконное вооружённое формирование на территории ДНР. Это было осенью. Мы формировали батальон прямо в аэропорту… С самого начала непонятностей столько было: как я буду управлять батальоном? Естественно, что знаний у меня недостаточно…

(Здесь я почему-то вспомнил Чапаева из одноимённого советского фильма.)

– …Просто я был пытливым сержантом, – продолжал Моторола, – и в своё время попал под очень интересное руководство генерал-майора Пушкина, который командовал 77-й отдельной бригадой морской пехоты. Авангард дислоцировался в Каспийске, в Дагестане. Нас ещё с учебного подразделения заставляли очень прилежно изучать уставы. И уставы учили все: и кто ниже тебя, и кто выше тебя; вплоть до самых верхов, до командира полка. Все мы это перечитывали, зубрили. И мне ещё помогло то, что я был связистом командира батальона тактической группы. То есть управление батальоном всегда проходило через меня, в то время, когда командир батальона находился вне территории лагеря. Я видел со стороны, как это всё происходит.

– Есть какие-то различия между российской армией и твоим нынешним подразделением? – спросил я.

– В нашем подразделении есть множество отличий от российской армии. У нас основа основ – боевая подготовка. Допустим, если взять сейчас какую-нибудь отдельную бригаду морской пехоты и поставить их рядом с нами, заставить выполнять одну и ту же задачу на полигоне, действовать мы будем по-разному. Конечно, российская армия по техническим возможностям нас превосходит, но всё это лежит где-то у старшины в коптёрке. Чтобы боец это не поломал, не испортил. А мы одеваем и обуваем своих бойцов по максимуму. Мы хотим, чтобы у каждого были индивидуальные средства связи, чтобы с каждым лично можно было общаться в бою. Они все завязаны друг с другом, они все заряжены. У нас постоянные тренировки – это сильно отличается от российской армии. Нас, наверное, нужно сравнивать не с армией, а со спецподразделениями, которые выполняют отдельные задачи: типа ОМОНа или СОБРа. Но только мы со своей примочкой, приставкой: у нас ещё и разведка. Мы стараемся отовсюду взять различный опыт и адаптировать его под нынешние условия.

– Ты сам учишь своих?

– Всё, чему я мог обучить, – я обучил. Есть другие люди – вот у нас товарищ Немой занимается боевой подготовкой. Он раньше служил в спецназе местной украинской службы исполнения наказаний. Приглашаем ветеранов различных спецназов – не только внутренних войск. Каких только найдём – и ГРУ, и МРУ – людей пенсионного возраста, у которых есть опыт применения вооружения, имеющегося у нас.

– А ты российскую армию видел здесь? – казалось бы, немного невпопад спросил я.

– Я – никогда. Мы с ними не пересекались, – безо всяких эмоций ответил Моторола.

– Много людей приходит в твой батальон?

– Желающих довольно много, но возможности попасть у них мало.

– Ну, к примеру, из десяти желающих сколько попадает в батальон?

– Из сорока желающих – четыре.

– У тебя есть какие-нибудь ноу-хау в том, как ты определяешь людей?

– Нельзя понять о человеке, кто он такой, до тех пор, пока мимо него не пролетит первая пуля. Основной костяк управления подразделением – это командиры рот и групп: люди обстрелянные, боевые. Когда им ставишь задачи, они уже понимают, что эти задачи немножко отличаются от тех, что ставят командиры других групп и подразделений, зачастую необдуманные: «Пойдите туда, сделайте то-то, возвращайтесь с результатом и доложите». У нас всё иначе. Мы всё чётко прорабатываем, во всё вникаем. Во время освобождения Миусинска мы потеряли одного человека. Во время освобождения и зачистки Иловайска мы потеряли одного человека. Во время штурма старого терминала мы не потеряли ни одного человека. Во время штурма нового терминала мы потеряли двух человек убитыми. В новый терминал заходило сорок человек под прикрытием двух танков. Тогда не было ни одного погибшего. Соотношение реально 170 на 40, из которых 170 обороняющихся, 40 – штурмующих.

– Тут байки про тебя рассказывали, что «киборгов», засевших в подземных помещениях, заливали то бетоном, то дерьмом.

– Нет, мы такой хернёй не занимаемся, – отмахнулся Моторола. – Что-то такое было, но тогда ещё казаки там стояли, это было до нас. У нас совсем другие вопросы, совсем другие задачи… Я не участвую в боевых действиях только в том случае, если я физически не готов выполнять задачи как руководитель и как боец, если я буду непосредственно находиться в бою. Если я готов идти – физически готов, – то я иду. После старого терминала, где я получил ранение, я передавал команды, а Воха выполнял мою функцию внутри подразделения. И они принимали уже на тот момент самостоятельные решения и докладывали, делали предложения: мне не нужно было за каждого из них думать, как это было в начале войны. «Ты пойди сюда, встань здесь и здесь. Ты стреляй туда, а ты стреляй сюда». Люди стали самостоятельно работать. Обдумывать и грамотно принимать решения. Они приносят своё видение, мы принимаем общее решение и начинаем действовать. Что-то я добавляю, что-то убираю.

– Есть какие-нибудь особенные слова, которые ты утром каждый день жене говоришь?

– Нет особенных слов, просто на работу пошёл.

…Вскоре мы стали прощаться, и Поддубный в своей манере – когда он шутит, но улыбается только одними глазами, – поблагодарил:

– Спасибо тебе, дорогой Арсен, за такой подробный рассказ о твоей жизни.

– Это разве жизнь? – тут же, с той же, неулыбчивой иронией, отреагировал Моторола.

«Именно, что жизнь», – подумал я; но не сказал, конечно.

– …и в Сирии я не был, – сказал Моторола, глядя на Поддубного, приехавшего на Донбасс как раз из Сирии.

– Ты в плену там был вообще-то, – тут же вспомнил Поддубный один украинский «фейк».

– Нет, там его убили, – поправил я.

Раз в месяц украинские СМИ обязательно сообщают, что Моторолу убили.

Что-то в этом всё-таки есть.

Украинские журналисты очень часто рассказывали не о действительности, а о своих тайных мечтах и наклонностях.

* * *

Донецкий аэропорт был полностью взят под контроль 16 января 2015 года: новый терминал пал.

Миф о непобедимых «киборгах» рухнул. Донецкие СМИ писали, что в районах, прилегающих к аэропорту, осталось не более 15 % жителей. Остаётся только удивляться, как же эти 15 % перенесли весь этот кошмар.

Уже через два дня, 18 января, в отместку, Донецк подвергся жесточайшим обстрелам из тяжёлых орудий. Проиграв личное, лицом к лицу, противостояние, киевское начальство мстило горожанам из больших пушек. Обстрелам подверглись все районы города, кроме Пролетарского.

Только 18 января в больницы Донецка было доставлено 44 человека, в том числе четыре ребёнка. В тот день погибло девять человек, среди них – девочка четырёх лет.

Помимо бомбёжек, судя по всему, были и другие планы отмщения за потерю аэропорта.

– 18 января 2015 года – первый и единственный раз, когда ВСУ зашли в город, – рассказывал Константин Долгов. – Уже пятиэтажки начались, а перед ними – прямой Киевский проспект. Мы тогда сидели в бригаде «Кальмиуса». Со мной подполковник, мой товарищ – глава Куйбышевского района. Ему звонит МЧСник и докладывает: «Иван Семёнович, мы поедем на Путиловку. Там вызов». – «Какой вызов, там бой идёт!» Оказывается: позвонила какая-то бабушка из уцелевшей пятиэтажки и сказала: «Хлопци, тут танк горыть. Прыедьте, потушите». Люди, которые не получали зарплату уже полгода, без ложного пафоса, реагировали просто: «Ну как не ехать, там же вызов? Нет, нужно ехать». Это на уровне условных рефлексов! По большому счёту, отмороженные люди, но героические. Но самое занятное для меня, феномен, то, что они даже не считают себя героями. Вот ты с ним беседуешь, а он даже не понимает, о чём идёт речь. Я потом говорю этому коммунальщику: «Ты хоть понимаешь, что ты герой?». Он даже опешил: «В смысле?».

…Украинских силовиков, руководил которыми специально прибывший Виктор Муженко, выбили в тот же день, но ежедневные обстрелы города продолжались.

22 января разнесло остановку на улице Куприна в Ленинском районе: попало сразу в троллейбус, в трамвай, в маршрутку, сгорела легковушка. В течение нескольких минут погибло 13 человек и 12 было ранено.

В связи с этим ещё и субботу 24 января объявили Днём траура по погибшим.

В День траура снова бомбили.

30 января было зафиксировано 21 попадание в жилые дома. Погибло семь человек.

11 февраля обстреляли автостанцию «Центр» и проходную Донецкого металлургического завода: погибли шесть человек и восемь были ранены.

Бомбёжки Донецка продолжались ежедневно с 18 января до 14 февраля: такова была сила обиды.

Кто-то конкретный принимал решение третировать город целый месяц. Где-то лежит такая бумага, и на бумаге есть подпись. Может быть, когда-нибудь отыщется этот документ?

Бомбёжки никогда бы, наверное, не прекратились, но в феврале началась Дебальцевская операция. И если изначально мстили за потерянный аэропорт, то продолжили уже за Дебальцево: там с украинской армией происходила очередная катастрофа.

* * *

Дебальцевская операция была не менее принципиальной для киевской власти и замайданного обывателя.

Про аэропорт они тут же сказали: зачем нам эта груда камней и металлоконструкций; заодно сочинив новую сытную порцию историй о том, что там полегло сорок тысяч бойцов российского спецназа (между тем, позиционные бои – теперь уже с целью вернуть аэропорт продолжались, как минимум до мая 2015 года – с украинской стороны против «Спарты» выступал батальон «Киевская Русь», не добившийся собственно ничего вообще).

Но Дебальцево – даже не аэропорт, а целый город, имевший высокую стратегическую важность для ВСУ: отсюда можно было совершать рейды на Шахтёрск и Красный Луч, имелась возможность для окружения Горловки.

К зиме 2014 года в Дебальцево и прилегающих районах находилась группировка в восемь тысяч человек (называют цифру до 12 тысяч, но это преувеличение).

На 8 февраля была намечена трёхсторонняя встреча канцлера Германии Ангелы Меркель, президента Франции Франсуа Олланда и Владимира Путина в Москве. Причём Меркель и Олланд должны были перед этим погостить у Порошенко, и в столице России оказаться, что называется, заряженными.

Захарченко нужно было взять город до этой встречи: переговоры начинались, а никакого Дебальцево у Киева уже нет.

30 января ополченцы взяли прилегающие к Дебальцево населённые пункты Углегорск и Никишино.

Сразу после этого киевские власти снова выступили с неожиданным предложением о перемирии – которое сами ранее и отменили.

В этой ситуации перемирие естественно означало бы сохранение Дебальцево за киевской властью.

К первым числам февраля ополченцами был установлен контроль над автомобильной дорогой Артёмовск – Дебальцево – и дебальцевский котёл замкнулся.

Но украинских силовиков ещё нужно было выкурить. К восьмому числу не успели. Пока шла встреча в Москве, дебальцевская группировка сидела в котле и ждала спасения.

Всё это время киевские власти огульным и самым нелепым образом врали всей Украине, что никакого котла нет, очередные «киборги» вот-вот пойдут в атаку, в результате которой голову Захарченко воткнут на кол и будут носить по базарам.

– По уставу Советской Армии перевес при наступлении должен составлять хотя бы три к одному, – вспоминал Захарченко по дороге в уже освобождённое Дебальцево. – По американскому уставу – шесть к одному. У нас всё было наоборот – нас тогда было меньше. Углегорск мы взяли за шесть часов. Наших бойцов было, как минимум, в три раза меньше, чем обороняющихся. Дебальцево, которое вмещает в себя семь Углегорсков, мы взяли за трое суток.

В самом Дебальцево их было пять тысяч. Нас, без подразделений поддержки, – порядка 1300 человек: атакующий кулак из 680 бойцов армии Донецкой Народной Республики плюс 200 человек выставил луганский корпус и прибыло 400 казаков Козицына.

По количеству танков они превосходили нас в пять раз. У нас на всё Дебальцево было задействовано четыре танка. Изначально было шесть, но один сломался по дороге, а второй танк, из Луганска, в Дебальцево заходить не стал: луганские никогда не штурмовали города, а у нас уже был опыт штурма Ясиноватой, Шахтёрска: когда танковые подразделения использовались как в прежние времена пушки. Подкатили пушку, бах в окно, и сразу назад – «сорокапятка» же небольшая. Так же и танк: подъехал, лупанул – пока пехота поддержала, чтоб его не спалили – и отъехал.

– Ты, как командир, можешь рационально объяснить, как вы, при таком численном перевесе украинской армии, взяли Дебальцево?

– Нет слова «невозможно». Нет его! Мы воюем на своей земле. Дома и стены помогают. Поддержка местных жителей в Дебальцево была колоссальная. Местные рассказывали, где сидят «вэсэушники» – потому что «вэсэушники» входили в дома и квартиры, где эти люди жили. И местные указывали на свои окна и говорили: «Бейте туда! Бейте!». Мы говорили: «Это ж твой дом!». А нам в ответ: «Да чёрт с ним!». Можно рассказывать массу сказок, басен и баек по поводу личной подготовки бойца, по поводу подготовки и слаженности подразделений и всего остального. Здесь, как и в любой драке: их может быть двое, но в тебе просыпается такая дикая злость, что ты идёшь рвать: просто рвать, а не победить по очкам, по количеству синяков. Вот когда ты перед собой видишь не противника, а – жертву, то всё по-другому получается. Если люди боевой кураж поймали – всё иначе… Ну ты представь, глава республики вторым номером АГС работает.

– Когда Батю бойцы увидели – охренели, – добавил кто-то из охраны главы. – «Вы Захарченко?» – «Да», – говорит. Сразу крику: «Захарченко здесь!»…

– Когда ярость появляется… – тут же продолжил Захарченко, и мне показалось, что он это сделал только затем, чтоб перебить своего бойца.

– …с той стороны это чувствуют? – довершил я.

– Да, на каких-то флюидах человек понимает, что он уже не боец, он – жертва. Что бы он ни делал – он загнанный зверь, его обложили.

– Ты как-то сказал, что в Дебальцево сломили дух украинской армии.

– Да, шла борьба за дух.

О ранении Захарченко мы договаривали уже в другой раз: при бойцах мне не хотелось; мы завершили эту тему за кружкой чая.

15 февраля должно было начаться выполнение первого условия договорённостей Минска-2 – о прекращении огня; но всем было не до этого: 16-го ополченцы вошли в Дебальцево и начали зачистку.

Киев надеялся за счёт этих договорённостей уцепиться за Дебальцево, и не отдать; но кто б им позволил.

Три ночи – с 14-го на 15-е, с 15-го на 16-е и с 16-го на 17-е – Захарченко и его окружение почти не спали: по часу-полтора в сутки.

– Если думаешь, – говорит Захарченко, – что подобные операции – результат безукоризненно спланированных действий, то… ерунда это. Все планы начинают срываться в первые же минуты. Связь вся полетела, вокруг – настоящий хаос. Единственный выход – выполняешь боевую задачу несмотря ни на что. Атаки, контратаки, зачистки… Калейдоскоп!

Ранили Захарченко 17-го, в самом Дебальцево.

Он заприметил дот: адреналин – через край, предложил закидать дот гранатами – и с личной охраной рванул туда.

– …Я получил ранение в правую ногу, над пяткой, на бегу. Сгруппировался, левую ногу вперёд выставил и упал на спину. Когда упал – впереди сразу очередь, прямо видно было: тра-тах-тах. Если упал бы вперёд, как раз мне спину бы прошило. Здесь меня Хищник, позывной такой у бойца, за воротник – и под забор вытянул. А там лежала плитка или что-то такое, я уже не помню, какая-то херня строительная, – я за плиткой лежу и от выстрелов по нам начинают разлетаться осколки. Тут Ленин, – ещё один боец из моей охраны, подбегает – он как-то исхитрился перескочить дорогу, которая вся простреливалась. Вскрывает мне берцы, смотрит, и я по его глазам вижу: кабздец. Он говорит: дырка такая, что через неё асфальт видно. Я говорю: мотай жгут и попёрли. Он говорит: буторфанолом уколоть? Говорю: нет. Но потом он начал меня переворачивать, и чувствую, что аж в ушах стрельнуло: так больно. Говорю, коли нахер, а то сейчас могу от боли отъехать. Мне буторфанола вкололи и потащили до «таблетки». Там врач ещё и промедола вколол.

– Из чего попали в тебя?

– 7,62. Два варианта, либо с пулемёта Калашникова, либо с СВД. Но судя по тому, что сразу очередь была передо мной, думаю, что там пулемётчик сидел.

– А ты ведь был без бронежилета?

– Я ж не ношу его никогда. Я посчитал, что лучше возьму восемь лишних рожков, чем один бронежилет. По весу почти одно и то же, но рожки – они ценнее, чем броник.

– Ну, не всегда, – предположил я.

– Ранили ведь не в грудь и не в спину, а в ногу, – резонно оспорил Захарченко. – Это что, мне тогда «бронесапоги», получается, носить нужно?.. Меня вытянули и повезли на «геленике» – это вообще легендарная машина по количеству переделок, в которые она попадала. Едва мы отъехали – как раз были на железнодорожном переезде, – метрах в пяти от нас сзади как шарахнуло: взрыв. У «геленика» подкидывает зад, он мордой в шпалу, у меня аж с ноги жгут слетел. Половина «геленика» в крови. Меня вытащили, а из меня струя крови буквально бьёт. Начинают жгут затягивать по новой, вену искать, чтоб уколоть, а у меня уже всё, никаких вен – двадцать минут после ранения и ни одной вены нету. Я говорю: давай в руку…

С передовой забирала обыкновенная буханка с фельдшером-коновалом. Я на него посмотрел, мне аж страшно стало: он бородатый весь, морда чёрная от пороховой копоти. Говорю: ты где был? Он говорит, что с артиллеристами стоял. Ну, тогда всё понятно. Чумазый такой араб меня спасает, всё в порядке.

На машине с пробитыми колёсами доехали до Алчевска. Беркут, начальник моей охраны, там аж трясся, потому что жене моей обещал, что меня спасёт, и прикроет, а тут такое. Наташка, жена, уже ножик готовила, яйца ему резать. По дороге ещё какую-то дрянь вкололи. Помню, что перед тем, как они мне сделали укол, я с Богом договаривался, что нужно как-то пожить ещё…

– И что ты Ему обещал?

– Всё обещал!.. В Алчевске переложили уже в нормальную «скорую помощь», не в «таблетку», а в реанимобиль. Я уже не помню, пацаны рассказывают: тебя перекладывают, а ты таким жалобным тоном говоришь: «Если бы у меня был сейчас “Стечкин”, я бы вас всех перестрелял»… В больницу меня привезли вконец обдолбанного. Слава богу, сознание я потерял всего два раза. Первый раз в Алчевске, когда меня перекладывали, а второй раз, когда уже привезли в Луганск. Знаешь, из реанимобиля салазки они выкатывают, но что-то валялось на дороге, салазки в парапет – бух! – и я опять вылетел на землю. Снова кровища, шибись оно всё конём.

Перед операцией говорю: последний тяг сделаю, потом на операцию пойду. Врачи начали возникать, а я говорю Беркуту: «блять, сигарету быстро!». Там ещё этот стоял, Лёня, наш бывший министр МГБ – что он там делал, чёрт его знает. Мне Беркут «Мальборо» подкуривает и суёт. Лёня смотрит на нас и говорит: «Вы оба звезданутые на всю голову». Я покурил, меня в очередной раз переложили, и вперёд. Потом, уже во время операции, появилась грудь медсестры, четвёртый размер. Она наклоняется, лифчика нет, и ей лет двадцать пять, огонь просто. Что творится, думаю…

– Может, это просто тебе лишнего вкололи? А на самом деле там была старуха Изергиль? – Мы начинаем смеяться, и совсем смешно становится, когда Захарченко завершает свой рассказ:

– А потом я открываю глаза и понимаю, что всё-таки попал в ад. Потому что первое, что я увидел после операции, – это лицо Плотницкого. Большое лицо Плотницкого.

…Ну, вы видели Плотницкого? Можете себе представить.

* * *

Радости было в украинских СМИ: как же, ранили Захарченко, подстрелили главного «сепара» – может, помрёт?!

Нет, не помер.

Но всё равно успокоиться никак не могли от радости. Чем-то надо было компенсировать потерю Дебальцево.

Но потом один из украинских сетевых публицистов, абсолютно замайданный, желающий Донбассу только погибели и ничего больше, вдруг не выдержал и написал: а чего вы радуетесь? Вы знаете, где ранили Захарченко? Целого главу ДНР? Его ранили в бою! Вы можете себе представить, что в бою ранят кого-нибудь, – так писал этот публицист, – из наших? Яценюка? Кличко? Порошенко? Кого из них может ранить? Куда? При каких обстоятельствах?

Ему даже отвечать не стали. А что ответишь?

Дебальцево перешло под контроль ополчения 18 февраля.

Ополченцам достались: 58 танков (по другим, с украинской стороны данным – 46), 104 БМП (по другим данным 94), 14 САУ «Гвоздика» (по другим данным – 16) и т. д.

В тот же день, в одностороннем порядке выполняя Минские соглашения, армия ДНР начала отвод тяжёлой техники.

Могло бы ополчение республик и в этот раз развить наступление? Наверное, да.

Но сложности были, пожалуй, почти те же самые, что и в начале сентября, когда остановились под Мариуполем.

Понятно, что существовали российские договорённости с Меркель и Олландом, и нарушать их было не комильфо; но, быть может, и не это самое главное.

Дело в том, что если 1300 человек штурмовало Дебальцево – значит, это и было основной боеспособной частью ополчения. Да, остальные боевые части стояли на своих рубежах, дабы предотвратить возможное наступление – но всё равно понятно, что на прорыв ополчение могло выделить весьма ограниченное количество бойцов; и бронетехники, кстати, тоже – захваченная техника, в основном была не исправной.

Можно было гнать украинских силовиков дальше – но как потом закрепляться на захваченной территории? Для этого элементарно не хватило бы не только ресурсов, но и людей. Сначала бойцов, а потом и управленцев.

В отместку за Дебальцево украинские силовики пытались атаковать под Мариуполем, и уже через несколько дней отчитались: взяты несколько населённых пунктов (в числе прочего – Широкино).

Всё это были очередные фейки на потребу заинтересованным зрителям: оттого, что деревни находились в нейтральной зоне, там вообще не стояло сил ополчения; собственно, и жителей тоже не оставалось.

Деревни накрыла артиллерия ополчения, и «вэсэушники» с добровольческими батальонами как пришли туда, так сразу и ушли; вот и вся перемога.

23 февраля 2015 года Захарченко подписал указ о том, что этот день объявляется в республике выходным.

28 февраля состоялся первый съезд движения «Донецкая республика», где 700 делегатов избрали председателем партии, конечно же, Захарченко.

В марте началась посевная и запустили на шахте «Холодная балка» новую угольную лаву.

Всё бы хорошо, но война продолжалась. Она приобрела чуть иные формы: люди в форме в ежедневном режиме продолжали убивать друг друга – просто чтобы не забывать, как это делается.

* * *

В череде этих смертей была вроде бы и замечена, но столь же стремительно забыта гибель Виктора Алексеевича Давыдова – политика и спортсмена, красивого парня 1981 года рождения.

20 марта 2015 года Виктор Алексеевич Давыдов выехал под запрещающий знак на лёд озера Байкал за рулём микроавтобуса «Фольксваген». В салоне было шесть человек. Когда машина начала уходить под воду, все шестеро успели выскочить – и только водитель выбраться не смог.

На самом деле погибшего звали Виктор Викторович Янукович, он был сыном президента Украины Виктора Януковича, год назад собравшего вещи и оставившего страну в полном раздоре.

Что известно о погибшем?

Депутатствовал три созыва подряд от «Партии регионов». Выступал за государственный протекционизм украинского языка – выдвинул три законопроекта по этому поводу; но своим для замайданных украинцев всё равно не стал.

Занимался автокроссом, кольцевыми гонками, вейкбордом (разновидностью сёрфинга), стендовой стрельбой. Выиграл самую трудную внедорожную гонку Украины, был мастером спорта в категории «Автоспорт».

После смерти его знакомые подтвердили, что кататься по мартовскому льду, миновав запрещающие знаки, – вполне в духе Януковича-младшего.

Смелый был парень, похоже.

Януковича похоронили на Братском военно-мемориальном кладбище в Севастополе, среди героев Крымской войны 1853–1856 годов. Мужики подвинулись, им не жалко.

Русский человек щедр: хочешь лечь рядом – ложись.

При всей жалости к погибшему – а что, сильный, видный мужик, жгучий брюнет, маленький ребёнок у него остался, жена, наверняка, красавица, – тем не менее неизбежно задаёшься одними и теми же вопросами.

Как так может выйти, что эти люди – вся их порода – оставляет власть, и едет кататься на Байкал, когда оставленную ими страну колотит и трясёт? Когда люди идут в атаку на пулемёты и горят города?

Ну, сбежал старший Янукович в Россию и где-то спрятался там – явился б вместо него младший.

Сказал бы: я, как молодой князь, как депутат и патриот, как представитель «Партии регионов», как украинец, как русский, как ваш брат, сват и отец, – я беру на себя ответственность, я буду стоять рядом с вами плечом к плечу, простите нас, простите за батю, простите за всю нашу позорную партию, я всё исправлю.

Рассказывают же про утонувшего в ледяной воде Януковича, что он никакой работы не боялся: в машину на морозе лез и чинил своими княжескими руками, а если застревала – выталкивал вместе со всеми.

Ну так вытолкал бы из колеи мать Украину – или, ещё лучше, мать Новороссию.

У него же источники дохода, активы и пассивы оставались, наверняка, в огромном количестве! Можно было купить бронепоезд, поехать на нём в любую сторону.

Пишут, что Виктор Викторович имел собственный автопарк – целую коллекцию. Так перегнал бы этот автопарк в Донецк, передал бы «Оплоту Донбасса», а? «Катайтесь пацаны на здоровье, вам пригодится. Готов стать рядовым рулевым!»

Почему он вместо этого под чужой фамилией оказался на Байкале, объясните кто-нибудь.

Почему у людей, управлявших самой большой страной в Европе, оказался столь ничтожно мал инстинкт власти? У этого высоченного небритого брюнета, похожего на всех голливудских героев сразу, у этого мастера спорта, стрелка и бильярдиста с безупречной реакцией, гонщика, умеющего мчать на бешеных скоростях, в трезвом, пьяном, любом виде, – отчего его личный инстинкт власти еле мигал зрачком, как умерший аккумулятор?

Если ты так не боишься смерти – найди её в том месте, где она стоит того!

Из тех пятидесяти двух человек, что зашли со Стрелковым в Славянск, – погиб каждый десятый.

Из тех донецких, кто был с Захарченко в Мариинском парке, на Антимайдане, – остался в живых вообще один Захарченко. Они погибли в боях, под бомбёжками, они умерли от ран, все.

…Но никого из них не похоронят среди героев Крымской войны.