Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Рассказывает, как была контужена.
У Ирины всегда получается так, что вокруг неё разворачивающиеся события выглядят забавными, почти праздничными.
То, что в данном случае эти события называются «бомбёжкой», значения не имеет.
– …Мы были на Октябрьском. Идём, а собак нету – плохой признак. Та ладно, пошли. Я только один кадр сняла на пятом этаже, опять эта херня летит. Я даже не поняла, что это снаряд: подумала – что-то живое падает. И только – бабах! – и как начали эту площадку бомбить. Я падаю, разбила себе локоть – там трещина была. Накрыла собой фотоаппарат, я же не могу на него лечь. И чего я его спасала – не знаю… Потом женщина, которая была со мной, кричит: «Побежали в мамин подъезд, у меня есть ключ!» Я ей говорю, что бежать нельзя. Но она всё равно подорвалась, бежит. Я за ней, потому что не могу её оставить. Мы залетели в подъезд, упало ещё три снаряда. Думаю: уже всё. Чуть приоткрыла дверь – и прямо возле двери 82-й к-а-ак гахнул! Я вообще думала, что у меня одно ухо вырвало с корнем. Ничего не слышу – и начинаю смеяться. Света, говорю, я, кажется, оглохла.
…Долго слышала еле-еле. Потом стало получше… Но всё равно и сегодня слышу не очень хорошо. Когда телефон беру, иногда забываю, на это ухо ставлю, и думаю, что телефон не работает.
– Не лечилась?
– Нет, тогда было много работы.
Вообще: у неё всегда много работы. Она без работы не живёт, Ирина.
Миловидная – хотя черты лица не очень запоминающиеся, обаятельная женщина за сорок. Очень активная, очень говорливая, слышен одесский акцент.
Ну и: бесстрашная, чего уж тут.
Тут не «гвозди бы делать из этих людей», а «мужчин бы делать из таких женщин».
Она приехала сюда, в Донецк, из Одессы.
Там последнее время работала журналисткой.
Однажды с предложением работы на неё вышел Анатолий Шарий – тот самый украинский журналист и видеоблогер, от имени которого трясёт всю замайданную публику. Человек, раскрывший невероятное количество украинских медийных фейков (а эти клоуны всё рассказывают про «распятого мальчика»), разложивший по полочкам десятки коррупционных схем (а им всё нипочём), показавший лицом публике откровенных нацистских убийц, отлично себя чувствующих в нынешнем Киеве, в нынешней Одессе, в нынешнем Харькове (а они всё талдычат про «террориста» Стрелкова)…
Шария хотят убить, его ищут, он постоянно меняет место жительства, и один делает столько, сколько иной государственный телеканал не потянул бы. Ну, верней, не один, а с Ириной.
Ирина выезжает на каждый обстрел, каждую бомбёжку.
Кроме всего прочего, она практически ежедневно находит в Донецке, в прифронтовой полосе, одинокую бабушку, чаще всего – в разбомблённом доме. И передаёт каждой по восемь тысяч рублей (имени Шария не называя; а зачем?): чтоб хоть чуть полегче было этот кошмар перенести.
Ни расписок, ни справок не берут: просто отдают деньги. Таких бабушек – уже более трёхсот.
То есть перед нами не только небольшой государственный телеканал, но и отдельная социальная служба.
Только бы в подобной социальной службе работало бы человек -надцать, или -дцать пять, и на телеканале ещё столько же, плюс генеральный директор, его заместитель и две их секретарши.
А тут – обходятся малыми силами.
Вернее: огромными силами маленькой женщины.
Проблема у Ирины – техническая: не так просто найти таксиста, который будет лететь не прочь от места бомбёжки, а, напротив, к нему; да ещё и ждать там, пока эта взбалмошная женщина всё снимает.
В процессе проб и ошибок нашёлся один местный мужчина: интеллигентного, вовсе не героического вида, в очках, приветливый, внимательный.
– И сколько же ты платишь ему за такие поездки? – спрашиваю.
– Да по тарифу, – отвечает Ирина спокойно. – Я же у него постоянный клиент. Он уже настолько привык к моей работе, что помогает мне. Допустим, приехали на обстрел, пока я снимаю, он уже выскочил из машины, с людьми поговорил, узнал, где ещё упало. Или бабушек – он уже знает, какие мне нужны бабушки, он их высматривает. Последний раз собираемся выезжать, он говорит: «Моросит же, они в такую погоду не гуляют, давай подождём…» Он уже спец по бабушкам.
– Какие славные люди есть на свете.
– Он всё повидал. И машина его побита, и обстрелянный. Где мы только с ним не бывали. Я помню, мы были на Буслаева, – сильно стреляли там, туда вообще никто не добирался. Одна женщина хлеб там развозила людям, и я ездила, – и больше никто. Подъезжаем, а пацаны наши ополченцы стоят – они в шоке, что мы приехали. Я вышла, поговорила, поснимала. Они дали мне проводника – потому что там растяжки стоят, – он поводил нас. Уже собираемся назад, такси ждёт. И пацаны говорят: «Давай, делай ноги отсюда, потому что скоро опять прилёты начнутся». Ну, я со всеми за руку прощаюсь, обнялись ещё раз. Я достала сигареты: всё, что у меня есть, я всё время с сигаретами езжу. «Пока!» – «Пока». «На память давайте сфотографируемся?» – «Давайте». Таксист сидит, его телепает. У него, когда нервничает, привычка поправлять воротник. Он этот воротник дёргает. Наконец, я сажусь. Он разворачивается – и как дал газу. Я ему говорю: «Куда спешим? Снаряд летит со скоростью 1000 метров в секунду. Мы не можем от не-го убежать, можем только его догнать… Просто расслабься, бояться не надо». И он раз так: вздохнул, сбавил газ, голову опустил, – и мы поехали. Ну, молодец дядька.
– Я хотела с двух сторон посмотреть на войну. Сначала была на украинской стороне, в Песках. Это же надо, чтобы меня так занесло! В первый же день я попадаю там под бомбёжку. У меня где-то есть кадры, как глина падает мне на голову, и я всё время делаю так: ой, ой, ой.
У ВСУ началось наступление, они грузят БК и кричат: «Что ты стоишь? Каску надень!» – там во дворе лежала гора касок. И я подбегаю, хватаю каску, а она – в свежей крови. Я говорю: «Такую не надену». – «Ну как хочешь, стой, курица, без каски». Они со своих убитых и раненых пособирали только что эти каски…
Я к тому моменту не то что не была под бомбёжкой, но даже не видела бронетехники. Я другому журналисту кричу: «Смотри, танк, танк, настоящий танк!» Короче, я произвела на них ошеломляющее впечатление.
Потом приехала на Донбасс. Сняла квартиру: у меня из окна аэропорт видно было, то есть я в зоне прострела поселилась. В первые дни написала два-три статьи, с людьми поговорила, и отправилась в детский центр для детей с ДЦП – туда был прилёт «Града». У них это было уже в четвёртый раз. Один снаряд «Града» попал в кушетку в массажном кабинете, прошил кушетку и – торчал. Приехали сапёры, а я там снимаю. Сапёры подняли кушетку, говорят – да, «Град». И они начали его вытягивать, а он не достаётся – его нужно чем-то выдёргивать.
Там был парень с позывным Воробей, он такую фразу сказал: «Все нормальные люди пусть выйдут, а вы можете остаться» – и на меня кивнул.
Они привязали трос к «Граду», кинули трос в окно, привязали к машине «Skoda». Я вышла и из-за угла снимаю. За рулём сидел Воробей. Он завёлся и под «Ломбаду» газует, тянет эту «градину». Я кричу ему: «Сцепление спалишь» – уже дым пошёл. Не может вытянуть «Skoda». А тут по дорожке едет дедушка в тракторе. Ему: «Батя сюда, сюда». Воробей говорит: «Батя, вылезь, я дёрну». А он: «Я сам дёрну».
– Он знал, что́ будет дёргать?
– Нет. Потянул, а этот трактор аж поднимается. Я это всё снимаю. Дёргает, со второй или третьей попытки «градина» вылетает вместе с тросом на асфальт. Тракторист вышел, посмотрел и вот так сделал, – Ирина изображает, как у человека появляется обморочное состояние, и он на несколько секунд теряет координацию. – А Воробей его по плечу: «Что, батя, обделался? Ты герой, батя, герой!»
Воробей потом погиб. Незадолго до смерти просил: если он погибнет – чтобы мне об этом сказали. Он хотел, чтоб я о нём написала.
…А тогда я сняла этот сюжет про Воробья, трактор и «Град», и кинула Толе Шарию посмотреть. Я с ним до этого уже общалась. Он говорит: «Ты не можешь в Донецке остаться на месяц поработать? Не боишься?» Я ему говорю: конечно, останусь. Звоню дочке, а у нее припадок. «Ты что, обалдела? – кричит. – Ты же с собой вещей не взяла!»
Так я приехала на три дня, а прожила в той квартире с видом на аэропорт год. Я все прелести бомбежки знаю, всё, всё, всё. Мне даже интересно было там жить – всё видно, и недалеко бегать, потому что транспорт не ходил там. Когда прилёты снимала – аж к Путиловскому мосту пробежку делала.
Долгое время я делала 25 роликов в месяц о людях Донбасса. Мы показывали быт, как люди живут, как переносят войну, какие-то чувства. Наша цель была – люди. Армия – это само собой, но это опять же в том плане, если перед нами – человек. Вот в аэропорту я снимала, когда его штурмовали украинские войска. Какие классные ребята там стояли! Я ездила к ним не на десять минут, а на целый день. А чаще всего было два дня подряд. С утра и до темноты рядом с ними была. Вот мы сидим там, холодно, сквозняк, ветер воет – и ребята постепенно начали мне доверять. С ними нужно сначала общаться, а потом только писать. И мы уже настолько подружились, что они мне говорят – на́, стреляй по бутылкам. Я говорю, нет, я не буду. Они просто не знали, чем меня угостить, – у них же там ничего нету. Они могут отблагодарить только тем, что есть: «хочешь хотя бы пострелять, Ирин?»
– Я очень боялась, что Толя меня уволит с позором, – признаётся Ирина; «вот чего она боится, – с доброй иронией думаю я, – в донецком аэропорту торчать не боится, в зоне обстрелов жить не боится, а Шария боится». – Я очень много работала – и всё равно не успевала первое время. Если он пишет: «Хай, где видео?» – то это он уже злится. Обычно он: «Привет, там всё нормально?» А если первое слово «хай» – то он нервничает. Я когда вижу «хай, где видео?» – сразу говорю: на диске, сейчас буду грузить. Он очень много работает и такие же требования у него ко мне. Кто бы знал, как он эти видео монтирует. Даже военкор Грэм Филлипс меня спрашивал: «Как Шарий это делает? Это же какая работа! Я один монтирую видео три дня, а у него столько выходит! Несколько роликов в день!» А Толя просто везде работает: в автобусе, метро, в машине, в лодке, на корабле.
Я ему на youtube сначала кидала материал. Я в компьютерах не разбираюсь, и телефон даже иногда забываю, как включается. Он мне говорит, что ему не подходит youtube: очень долго скачивать. Пишет мне: «Я в машине сижу и вот это скачиваю. Архивируй и кидай на диск». Думаю: боже, как это сделать. Но сама говорю: хорошо, я разберусь. Проходит месяц, он спрашивает – ты разобралась с архивацией? Говорю: я сегодня сяду, разберусь. Проходит три дня, сообщение от Шария: видео не принимается, пока не разберёшься. И я начинаю в панике всё это изучать. Часа за два справилась, скинула ему, он такой: «О, Аллилуйя!»
– Ополченцы не любят рассказывать о себе, не дают интервью, – объясняет Ирина. – Особенно они не любят журналистов из Голландии там или Германии. Очень жёстко с ними, показали экскурсию – и всё: «Вон отсюда, сели и уехали», именно так и говорят.
Помню, Мёд – такой позывной, – у него «Утёс» стоял, и немцы туда приехали. Я с этими немцами хожу, меня ополченцы уже хорошо знают. Мёд подходит к немцу и говорит: «Иди сюда». Берёт так, вытирает пыль и говорит: «1943 год выпуска. Вот с этой херни мой дед твоего ебашил». А переводчик стоит и молчит. Мёд говорит: «Переводи». Тот молчит. Мёд так автомат одной рукой профессионально сбрасывает с плеча и наводит: «Я что сказал?» Потом идём, там ступеньки вниз, и Мёд говорит: «Сюда нельзя, стоять! – только так он с немцами разговаривал. – Там наши “глаза”. “Глаза”, уёбывайте оттуда». Слышу: шур, шур, шур, наблюдатель ушёл. «Всё, “глаза” ушли, идём».
А потом Мёд немцам говорит: «Почему ваша Меркель такая блядь?» А они молчат, они его уже боялись. Я смеюсь, прошу: прекрати. А он опять автомат одной рукой так ф-ф-фух: «Я что-то не понял? Переводи».
В общем, пообщался с ними и говорит: «Всё, вы мне надоели, нахер отсюда». Они уходят, немец мне показывает: мол, пошли в автобус. Я говорю: не, не, не, я остаюсь. Он так посмотрел на меня… Ну, сложно описать, как.
Этот Мёд и говорит: «Ира как человек приезжает сюда – привозит нам торбы покушать, покурить, а вы как немцы – с пустыми руками».
Ополченцы мне много рассказали вещей, которые в принципе нужно чуть-чуть притормозить. Они не всегда осознают масштаба аудитории Шария. Что-то ляпнут, а им таких трамублей на следующий день выпишут…
– Удачные вещи часто получаются совсем случайно, – вспоминает Ирина.
…Снимали Горловку. Там такая дырка была в стене огромная. Прямое попадание 220-м. Я выхожу, люди стоят, смотрят на нас, а в сторонке – какой-то дед. Почему я обратила на него внимание? Я же с Одессы, а он – чисто одесский еврей: шортики выше пупка, ремешочек. Думаю: ничего себе, еврей с Привоза. Мне стало интересно, что это за дед. Подошла, заговорила с ним, слышу акцент, ага, угадала; и он говорит: «Я друг Путина». А нам уже уезжать нужно. Я ему: приеду через два дня, хорошо? Отвечает: хорошо.
И я его записала. Получилось офигенское интервью. Это человек, который реально вырос с Путиным. И Путин был у него шафером на свадьбе!
Толя говорит: как ты его нашла?
Абсолютно случайно.
Там был миллион просмотров.
Дед мне сразу говорит: «Я хочу гонорар». Спрашиваю: сколько, 200 гривен хватит? Говорит: «Хватит. И у меня будет важное условие, – говорит: – чтобы в кадр вошёл мой кот, снимите моего кота».
Что делать, я снимаю, дед вышел в другую комнату, а я Толе шепчу в камеру: «Толя, извини, но мне нужно снять кота».
Толя говорит потом: «Я рыдал».
– Украинских военных ты тоже видела. Что это за люди?
– Я застала интересный период… Вот Карловка, мост идёт бетонный, а дальше уже – Пески. Следом аэропорт как на ладони. На мосту в Карловке стояли ещё даже не ВСУ, а те, которых призвали первыми – кого на 10, кого на 40 дней, – и тут их – хоп! – и на три месяца на передок. Как они могли необкатанных гражданских людей кинуть на передовую?
Кто-то из них был учителем, кто-то мелкий бизнес имел – такие люди там стояли. Хорошие пацаны, на самом деле.
От моста до штаба там был такой поворот, где нужно было успеть повернуть в Пески, потому что дальше уже блокпост ДНР был. Когда мы поехали в Пески, нам сказали: «Не забудьте повернуть – дальше ДНР, они стрелять начнут». А для меня ДНР – это свои. Я не боялась. Генку, водителя, трусило, а я как-то спокойно. Я тогда ещё не понимала, что такое война. И мы, в общем, забыли про поворот, проехали его – и едем на ДНР. По нам начинают стрелять, Генка на месте разворачивается – и мы обратно.
Снова приезжаем к мосту. Украинские солдаты ругаются: «Как же вы проехали!» И один, из Кировограда, говорит: «Я поеду с ними, покажу дорогу». Ему говорят: «Ты что, больной? Тебе что, жить надоело?» Но этот солдат сел с нами и нас сопроводил, доставил в штаб, рискуя собой.
Хорошие такие мальчики были тогда… не злые. Один, с красными глазами, с Запорожья, заплаканный какой-то, говорит: «Я тут не высыпаюсь, я домой хочу. Что они упёрлись в этот Донбасс? Ну, не хотят они с нами. Отдали бы этот Донбасс». При всех говорил, не тушуясь. Тогда ещё не боялись.
– Из донецкого аэропорта забирали мы украинских пленных, – продолжает Ирина в другой раз. – Отмороженные, без ног, без рук. Когда уже всё закончилось. Я к ним ходила, с ними разговаривала. Кушать носила. Зубные щётки, пасты. Причём одну сумку несла на третий этаж, нашим пацанам, а вторую – наверх, «киборгам». Медсёстры говорят: «Они нас убивают, а вы их кормите». Я говорю: «Они нас убивают, а вы их лечите». Мы же не фашисты.
И «киборги» мне божились, клялись, что не будут больше воевать. Я с ними много говорила, на разные темы. Там был один мальчик – Остап; без ноги, отрезали под корень; двадцать лет ему. Я его на себе несла в «Скорую» на обмен. Я ему говорю: если ты будешь говорить гадости на ДНР, и на людей, что тебя спасли, – прокляну. Но он молодец, дал интервью, и очень хорошее. Его спросили: что вы пожелали бы украинским солдатам, которые идут на войну? А он две секунды молчал и ответил: «Ничого не пожелаю, чтоб не буты ворогом».
А был другой, тоже с ампутацией; тоже божился, что воевать не придёт, а я смотрю: одел протез – и опять на передке. В твиттере я с матом ему написала: сука такая, ты же обещал. Я знала, что он прочитает. А он ответил: «Ирина, у вас на одной руке ангел сидит, а другой рукой вы чёрта гладите».
– Может, это он себя имел в виду во втором случае…
– …И ещё был, помню. Я с ним один на один разговаривала. Он мне рассказывает, что ни в кого не стрелял, а я ему верю. Ну не может же человек врать. И я говорю офицеру из контрразведки: «Такой хороший мальчик, он будет рыбу ловить, землю пахать. Включите его в обмен». А офицер мне: «Ира, ты что, офигела? Это спецназ. Знаешь, сколько он наших положил?» Вот так вот…
Был ещё «киборг» в возрасте: зло-о-обный… Если другие говорят: принесите то-то, то-то, – этот рычит: «Не надо мне ничего». И не разговаривает. Даже искры из глаз летят. Кидался на меня, как собака!
– Ты, когда ещё была в Одессе, проводила своё расследований событий 2 мая?
– Две тысячи человек в Одессу заранее приехали из Киева – Майдан опустел в этот день. Они в Одессе сидели четыре дня. Для них были проплачены гостиницы у моря, такие задрипанные турбазы. Их специально завозили, и они ждали. Это всё оплачивалось. Если бы не было событий 2 мая, было бы что-то другое. Это массовое убийство должно было произойти, чтобы люди испугались. (И люди в итоге очень сильно испугались.)
У меня есть знакомая девушка, Наташа; она уже уехала в Россию – не смогла жить после этого в Одессе. В тот день, 2 мая, она увидела всё по телевизору и прибежала туда. Когда эта толпа двухтысячная окружила антимайдановцев и заталкивала их в Дом профсоюзов, они были уверены, что спрячутся там: будут отбиваться камнями и дожидаться милиции. Никто же не знал, что так закончится.
Муж Наташи преподавал в военном училище, подполковник, а сыновья у них – в «Альфе». Поэтому Наташа говорит: я спецов узнаю́ по повороту головы.
И вот все побежали в здание, там темно, кабинеты закрыты, выходной. Основная часть убежала в одну сторону, Наташа пошла в другую, с камнем в руке. И увидела спецов. Это же сталинское здание, окна высокие, и в оконных проёмах, так, чтобы их не видно было, стояли спецы.
Возле них было несколько ящиков с коктейлями Молотова. Она рассказывала мне потом: «У меня сразу одна мысль – будут убивать».
Наташа догадалась включить дурочку и спросила: «Мальчики, здесь камни выбрасывать?». Они кивнули. И говорит им: мол, вам ещё принести? Они в ответ снова кивают.
И она выскочила. Стала бегать по коридору – искать выход. Второй этаж, очень высокие потолки. Одно окно открылось, она в него выглянула – искала глазами мужа; наконец, увидела, он кричит ей – прыгай! Она боится высоты, но прыгнула. Он поймал её, повредил себе позвоночник. И вокруг сразу образовалась толпа подростков – малышей этих карандашей, со свастиками, и в намордниках, и без масок, с битами. Они начали их окружать, чтобы добить. Одна девушка, очень хрупкая, – Наташа её видела потом на видео, – крикнула: «Убыйтэ еи!». А Наташа говорит: «За что меня убивать?» А эта девушка: «Убыйтэ еи, она убыла наших побратымив».
Их начали окружать. Муж её закрывает собой. Минута ещё – и всё. Тут появился какой-то видный и влиятельный мужик в кепке, видно, знавший её мужа, и спрашивает его: сможет ли он сейчас быстро увести свою жену. «Да, смогу».
Так их спасли.
Муж Наташин тащил её по парку, она вырывалась, кричала: «Не убивайте их! Они будут их убивать!». Она всё уже поняла.
…Я пришла туда через месяц после событий. Здание днём охраняли шестьдесят милиционеров, а ночью – эти их нацисты в черной форме.
Днём, когда стояла милиция, я смогла попасть в здание.
Со мной была Наташа и один местный полковник. Он рассказывал, как людей оттуда выносил. Говорит: в этом туалете – там дырка – и в ней девочка пряталась, лет пятнадцати. Её туда загнали, она разбила череп. «Я её когда выносил – она как пушинка была… – вспоминал полковник, и показывал: – Вот здесь столько-то трупов лежало, вот здесь столько-то…»
Недели две я допрашивала свидетелей, которые ни с кем больше не разговаривали. Ни с милицией, ни с кем. А мне – всё рассказывали. Я им дала слово, что не буду их записывать. Что всё буду запоминать.
Итак, что сделали те, кто устроил эту бойню? Там был взрыв хлора. Всю штукатурку в сталинском здании содрать нереально. Так они перфораторами сбивали штукатурку, «с мясом», в зоне взрыва хлора: это, типа, ремонт. Сбивали и вывозили, чтобы даже следа не осталось.
– Следа того, что применяли «химию»?
– Да. На видео есть кадры, когда ломятся эти малолетки в шортах с битами, а один человек кричит: «Пять минут не входить». Они ждали, пока газ выйдет.
Я спросила у одного человека из СБУ: каким газом их травили? Он: тык, мык. Я говорю: пожалуйста, скажи. Он говорит: хлор.
Когда кинули этот хлор, люди упали. После смерти спецы их переворачивали. Они все перевёрнутые, посмотрите на фото. Редко кто лежит лицом вниз – один или два. И у всех изо рта и носом пошла типа каша манная. Это специфическое воздействие хлора. Спецы их поливали коктейлем Молотова и поджигали, чтобы по фото нельзя было определить, что травили хлором. Подчищали последствия.
По первому образованию я архитектор. Я искала план Дома профсоюзов. Это же самое большое бомбоубежище в Одессе. Там есть ход, который ведёт к зданию СБУ, по катакомбам. Поэтому спецы могли уйти по катакомбам и зайти по ним же.
Когда я ходила и снимала всё, меня поразил тот факт, что все входы в подвал, даже с пожарных лестниц и пожарных ходов, заварены толстым листом железа, а сверху – решётка, арматура: наглухо! Я думала: всё равно где-то отковырну, пролезу, – нет!
– Они после случившегося всё заварили?
– Да, все ходы в подвал. Планы эвакуации во время пожара есть, но ходы заварены – и подвала как бы и нету. Даже вход в лифт заварен, шахты заварены: к подвалу не подойти. И есть кадры, когда зашли журналисты 3 мая, снимают и говорят: «А что это здесь замуровано? Капает цемент!» Ну, толкни же ты ногой, это же подвал.
Там были убиты люди ещё и в подвале, и они в списки не входят. Оттуда был звонок одного парня: «Мама, нас сейчас будут убивать».
– Значит, там было больше погибших?
– Конечно! Более ста пятидесяти точно. Тем более, что многие прятались, многие семьи боялись – и хоронили тихо, как будто их покойных там не было. Очень много пострадавших было, которые умерли потом от ран. Наконец, часто врачи в больницах говорили: «Называйте чужие фамилии и адреса, потому что вам будут мстить». И вот они писали – Вася Васин, ни документов, ничего, – зашили голову, травма черепа. Но до сих пор некоторые люди в больницах лежат с переломом позвоночника.
Я общалась с мальчиком шестнадцати лет. В самом начале этих событий кто-то из взрослых прогнал его домой: прячься, убегай. Он успел убежать. И когда уже начался этот кошмар, он обошёл с тыла Дом профсоюзов, и видел, как люди обожжённые прыгают вниз. Там же третий этаж – это как пятый по нашему метражу. И мальчик этот сидел у меня на кухне, и его просто трясло, сильнее и сильнее. Я дотянула до последнего, чтобы дать ему воды потом, чтобы он успел всё это высказать. И он говорил: «Тётя Ира, они прыгали из окон, они так кричали! А их битами добивали… Я слышал, как у них кости хрустят. Это так страшно! Так страшно! Я убежал». Там рядом школа олимпийского резерва, он перепрыгнул забор, спрятался в закоулочек и засел в углу. И говорит: «Тётя Ира, я всю ночь там сидел, а они пели песни и искали, чтобы добивать людей».
Потом, уже в Песках, когда я была в украинской армии, встретила там человека – такого здорового, бритоголового. Он говорит: «А ты меня не узнаёшь? Я на всех пабликах был, на всех сайтах». И признался мне: «Мы же 2 мая срезали с приехавших пожарных машин шланги». Когда пожарники подъехали – их тоже били. Захватывали машины и не давали тушить. И этот бритоголовый был там. А нашёлся на фронте – он сразу же уехал из Одессы. Сейчас он в батальоне «Донбасс», позывной Слон.
Там столько фактов, которые ещё не известны! Страшная тема!
Спецы знают, чем травили, сколько с огнестрелом, сколько забито насмерть, сколько изуродовано.
Допустим, был такой Генка Кушнарёв – я нашла место его гибели. Там его каска лежала, его бита – ну, верней, дрючок от лопаты. За ним стояли несколько женщин, а он дрался как лев, до последнего. В него сначала выстрелили, а потом человек 6-7 начали его бить. Они все кости ему сломали, месиво сделали из человека.
В Одессе такая трагедия произошла, что когда люди узна́ют, когда всё это всплывёт, когда всё это будет рассказано, – мир просто вздрогнет.
Отчего-то я не думаю, что миру это будет рассказано. И точно не верю, что мир рухнет. Столько всего он уже видел, этот мир, и даже не вздрогнул.
Но Донбассе – смотри хоть каждый день.
Мы едем с Ириной навестить самых одиноких жителей, в Октябрьский.
По дороге Ирина, как заправский экскурсовод, рассказывает:
– Это местная школа. Здесь бомбили с самолётов. Во время бомбёжек все дети собирались в подвале и молились. Летали украинские вертолёты, солдаты в них сидели, свесив ноги, и с автоматов стреляли. Местные дети всё это видели. Они вам расскажут, где кого убило, кого и когда ранило. Что делать, когда прилетает. Они разбираются в калибрах. Конечно, часть детей уехали с родителями, но большая часть местных здесь была. Спрашиваю у них: поменяла ли война ваше отношение к школе, к родителям. Они говорят: «Конечно, раньше мы не ценили счастья просто ходить в школу. Я сейчас больше слушаюсь маму. У неё и так тонна нервов уходит. Ещё не хватало, чтобы я ей проблемы создавал». Ну, они как мужики взрослые. Им десять-двенадцать лет, а они как дядьки разговаривают. Не покемоны – те, что в барах сидят. Эти вырастут настоящими, серьёзными. Они жизнь ценят, они всё понимают.
Ирина молчит, эмоций её не разглядеть. Хотя таксисты, которые с ней иногда ездят вместо её постоянного водителя, могут и разрыдаться: наслушаются историй от бабушек или от детей, и плачут. И ведь вроде сами донецкие, повидали кое-что.
Октябрьский – посёлок, примыкает к городу, сельская зона.
Чем ближе к передовой, тем сильней разрушения. Те дома, что стоят на краешке посёлка, – побитые все.
Сюда попало в крышу. Здесь снесло забор. Здесь взорвалось возле окна. Здесь вынесло ворота.
Почти в каждом доме живёт немолодая семья или одинокая бабушка – им всем некуда выехать, некуда бежать. Да я и не думаю, что они уехали бы.
Так и живут: под ежевечерний, еженощный, ежеутренний грохот, когда каждую минуту может упасть ровно к ним, на них.
Мы накупили им еды, привезли денег.
– Кожный дэнь бьють, – рассказывает нам бабушка в первом доме, – кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь, в полдевятого – и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник. И в среду до двух часов не утихали. В два часа утихли. Я выползла, подывылася кругом…
И во втором доме нам бабушка рассказывает то же самое. И в третьем. И в четвёртом.
В четвёртом бабушке – 98 лет. Очень смешно шутит: рассказала, как захотела взять кредит, а ей не дали. Я бы расхохотался, если б мне не хотелось заплакать.
И все они говорят на украинском или на суржике: не знаю, чем он отличается.
А Ирина легко переходит в разговоре с ними на украинский.
Они все её знают, помнят, зовут «доченькой», обнимают и радуются ей несказанно.
По кому стреляют? – скажите мне, дорогие украинские читатели. По москалям, кацапам и сепаратистам?
Это же бабушки! Ваши украинские старухи!
(Я знаю, что сейчас ответят эти замайданные упрямцы непобедимые. Они ответят: если б Стрелков не пришёл… Они всегда так отвечают. Хотя сами наизусть знают ответ: а если б не Майдан, если б не факельные шествия, а если б не стрельба в Харькове и беспредел в Мариуполе, а если б не 2 мая в Одессе… Но им хоть кол на голове теши.
Вопрос всё равно в другом: чего считаться-то? Ярош, Стрелков, Турчинов – чего считаться? – в бабушек-то сейчас стреляют, сегодня: «кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь, в полдевятого – и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник».
Если вечно так и будете кивать на того, кто якобы начал, – голова окривеет.)
…Начало смурнеть, и бабушки нас погнали прочь: сейчас начнут бомбить, уезжайте.
Мы поехали.
А они там остались.
Сидят с почерневшими лицами, с почерневшими руками, в своих платочках возле домов и ждут. Никуда уже не прячутся.
Мы немного помолчали с Ириной, но через минуту она уже говорит:
– А вот тут я у одной знакомой женщины ночевала. Обстрелы каждую ночь – приехала снимать. Джинсы, куртку, берцы надела. Она мне говорит вечером: переодевайся в ночнушку. А там стрельба такая, какой там спать! Я вот так под утро в берцах и обнаружила себя задремавшей на диване. А тут: «…ночнушка, рубашка». Думаю, сейчас ещё какое-нибудь попадание будет рядом, а я в этом наряде непонятном. Скажут: «Чего это Ира босиком в рубашке лежит. Чего она там делала?»
И смеётся заливисто. Ей смешно.
Ну и я улыбнулся.
А что ещё делать?
Остаётся только улыбаться: силе и жизнелюбию женщины.
Женщина победит всё.
Ждал её в совершенно пустом кафе посреди солнечного Донецка. Потом курил на улице, сидя на приступочках.
Подъехало тонированное такси, и я откуда-то сразу догадался, что она там.
Но целую минуту из машины никто не выходил.
Я смотрел на такси: ну, выходи уже, я тебя узнаю, уже узнал, Анна Долгарева. Хотя не видел её ни разу, только стихи читал, удивительные.
Нет, и всё; стоит себе машина, не шелохнётся. Думаю: подвела тебя твоя интуиция, парень.
Отвернулся. Но всё равно кошусь на авто: неужели ошибся?
Совсем разуверился уже – и вдруг вышла.
Чуть неуверенная в своих движениях, как человек, вдруг, после долгой темноты, оказавшийся на свету.
Присела рядом.
Говорит:
– А я сигареты не взяла. Думала, в кафе нельзя.
– В кафе нельзя, – говорю, подавая сигарету.
Она была вся в чёрном. Майка, брюки – чёрные.
Сигарету держит как-то по-женски, не очень естественно.
Большую часть войны Аня провела в Луганске. Теперь живёт в Донецке – в Луганске сейчас стреляют меньше, а она старается всегда быть там, где стреляют.
Вообще Анна журналистка, потому и ездит туда, где бомбёжки. Сто раз уже видела всё это, и всё равно едет.
«Не страшно?» – спросил потом.
«Я же приехала сюда умереть».
Она произнесла эти слова так, что почти невозможным образом в них не осталось ни пафоса, ни позы. Но она всё равно улыбнулась, словно извиняясь, что приходится так отвечать.
Друг мой, друг мой
(друже),
Когда вы развернёте на нас оружие
(коли запалає сніг),
промедли пару мгновений
(помовч хвилину)
и вспомни меня (звернися до мене),
и помни, что куда бы ты ни стрелял
(пам’ятай, коли будешь стріляти),
у тебя под прицелом будет моя земля
(перед тобою будуть зморщені хати),
у тебя под прицелом буду я – растрёпанная,
с чёрным от боли лицом, как эта земля
(пам’ятай, моє сонце, коли ти стрілятимеш,
бо стрілятимеш в мене, куди б ни стріляв).
потому что я – эта земля и её терриконы,
и её шахтеры, взявшиеся за оружие.
(пару хвилин зачекай,
а потім всё одно,
всё одно стрілятимеш в мене, друже).
Это она, её стихи.
Давайте я сразу выложу все карты, чтоб никаких театральных пауз не делать.
Анна Долгарева – поэтесса, родом с Украины, но последнее время жила и работала в России.
Выпустила книжку стихов, ездила по российским городам – выступала как поэт, имела свою толику успеха и узнаваемости.
У неё был парень, она его любила.
Когда началась война, парень пошёл в ополчение воевать. И его убили.
Она бросила всю свою прежнюю жизнь и переехала на войну.
И с тех пор она на войне.
Я знаю несколько аномальных историй, связанных с чем-то подобным: люди бросают свою жизнь, рвут все связи и оказываются на Донбассе.
Чаще всего это мужчины, но несколько женщин я тоже знаю.
Но только одна из них – прекрасный поэт. Это Аня. Стихи здесь будут только её. Они тоже часть рассказа. Куда более важные, чем все остальные слова.
встречаются осенью, детскую площадку заметают листья,
со временем выцветает смех, и глаза, и лица,
узнаю́т друг друга не сразу,
настороженно курят,
переглядываются, словно враги.
при жизни не протянули бы друг другу руки́,
но теперь они на другом берегу реки,
и текут облака, и ревут быки.
сколько лет дружили они и сколько лет воевали,
под осколками мин, под дождём из стали,
сколько лет до того дружили,
покуда жили,
а не из последних сил выживали.
вот стоят они на детской площадке, как стайка детей,
на другом берегу реки, на перекрёстке путей,
и кто-то говорит: «а помните, мы здесь были,
вот в таком же холодном, пронзительном октябре,
и звенящий воздух, затянутый нитками пыли,
розовел, как живой, на заре».
и тишина проходит, лопается печать,
и начинают они говорить и звучать,
и смеяться, и вспоминать былое, и совсем не говорить про войну,
словно это братство так и было единым,
и летят листки по теням их длинным,
и вода течёт сквозь лёгкую пелену
вечернего тумана, сквозь сияние и тишину.
раздвигаю пальцами воздух, ни пятнышка не найду.
«а помните, ребята, в одиннадцатом году…
а помните, в лес выбирались, а помните, как…»
вдалеке ревут быки, замыкается круг.
дай мне сигарету, мой старый враг,
дай мне сигарету, мой старый друг.
Наверное, такие вещи нельзя говорить, но я скажу.
Поэзия способна оправдать многое. Поэзия, смею наивно надеяться я, один из самых лучших адвокатов на любом страшном суде.
Ну ладно, если не на Божественном, то уж точно – на человеческом.
Если о времени сложены стихи и песни, если время породило эпос, – значит, оно удалось, оно останется, его запомнят. Даже если посреди этого времени выросла как самый страшный сорняк – война. Тем более: Гражданская.
К примеру, про советскую власть, красноармейцев и красные знамёна – очень много хороших стихов, и как бы мы к той власти не относились – она всегда будет реабилитироваться если не напрямую, то контрабандой через Блока, Маяковского, Есенина, Багрицкого и Луговского. Мальчишка новых времён зацепится за поэтическую строку, словно рубахой за гвоздь на заборе, и зависнет в тех временах, и неизбежно начнёт о них ностальгировать.
А про постсоветскую «демократию» хороших стихов нет, и об этом времени будут думать и помнить только те, кому там было хорошо. Остальным там делать нечего, и цепляться не за что.
Когда начиналась вся эта история на Майдане и затем в Крыму, я меньше всего об этом думал. Но когда с той стороны зазвучала песня «Никогда мы не станем братьями…» пришлось задуматься.
Хорошая новость, на мой пристрастный вкус, в том, что замайданная сторона любит не просто пафос, а пошлый, дурно срифмованный пафос. Видеть себя и только себя в качестве жертвы, расцарапать себе лицо и на камеру произносить страстные монологи в духе древнегреческого театра, только не очень умные.
Когда Россия бомбила Чечню, здесь никому и в голову не приходило складывать стишки про ваххабитов и хором, по ролям, их читать. Я испытываю по этому поводу некоторое уважение к своему народу.
Не самые хорошие новости в том, что люди Донбасса (или, если угодно, Новороссии) пока не написали о себе так, чтоб это можно было занести на скрижали.
Первое слово здесь сказала Анна. Аня.
Это было слово ломкое и женское. Но очень важное и сильное.
В гильзу от АГС помещается 20 грамм,
в данном случае – виски. Мы пьём без звона,
ветер с востока хлопает дверью балкона.
Пьём за тех, кто более не придёт к нам.
Пьём за любовь, за свою мирную жизнь,
за наше большое будущее, поскольку все мы
относительно молоды; неубедительнейшим «держись»
пытаемся поддержать друг друга на время.
Сентябрь начался, с востока идёт гроза,
молчат миномёты, автоматы притихли даже.
Один комроты, смотря на меня, сказал,
что мечтает увидеть женщину не в камуфляже.
Здесь земля отверженных, нам уже от неё не деться,
ветер степной пахнет смертью, мятой и мёдом.
Мы пьём за любовь, за правду, за счастливое детство,
пьём не чокаясь из гильз от гранатомёта.
– Ты родилась в Харькове.
– …в 1988 году. И в Харькове выросла. Родители у меня оседлые люди – они даже сейчас не хотят оттуда уезжать.
– У вас такая русская советская семья, родители – интеллигенция?
– Ну, да – инженеры.
– Когда ты росла, там уже было что-то специфически украинское в Харькове?
– Было. Учебники у нас были.
– Истории, имеется в виду?
– Истории и украинской литературы… Они создавали когнитивный диссонанс. Например, в учебнике истории могло быть написано, что Богдан Хмельницкий – лучший сын украинского народа, потому что он нас освободил от гнёта поляков. Одновременно в учебнике украинской литературы писали, что Богдан – это зрада, предательство, потому что он нас присоединил к России.
– А в домашней среде, на улицах, были какие-то разговоры на эту тему?
– Нет. Люди старшего поколения – все были нормальные. И учителя, и мои знакомые, и родители.
– А одноклассники?
– С одноклассниками мы начали ругаться, когда началось всё это: УПА, Бандера и так далее. А потом случился оранжевый майдан, и многие у нас надели оранжевые ленточки.
– Многие – это как? Три человека в классе, или половина класса?
– Человека три, но они были очень активные, поэтому казалось, что их много. Они были меньшинством, но у них была выраженная гражданская позиция.
– То, что сегодня говорят о себе самые заядлые украинофилы – о своей литературе, о своей истории, – как ты это расцениваешь?
– С украинской культурой я знакома, наверное, лучше, чем многие, кто про неё пишет. Украинская культура есть и местами она очень неплоха. Та же Лина Костенко, вне зависимости от её политических убеждений, – прекрасный поэт. Украинские народные песни мне очень нравятся, есть хорошая литература, преимущественно XX века. Можно меня сейчас закидать камнями, но Василь Барка – ярый русофоб и антисталинист – писал с литературной точки зрения очень неплохо. Микола Хвылевой, Сосюра, Малышко – замечательные поэты. А Лина Костенко – просто моя любовь.
– Ты по-украински говоришь?
– Да, свободно… Только устала от него. Наверное, потому, что мне его слишком активно навязывали. Когда я приезжала в Россию, ещё живя на Украине, мне очень нравилось, что вокруг русский язык, надписи на русском языке, вывески. К украинским надписям тоже привыкла, но русские лучше, как оказалось. Читать на украинском тоже свободно могу. Но сказать, что украинская культура в чём-то круче русской – это будут очень большой ложью. И это не от того, что Украина меньше России. Франция тоже меньше России. Просто у Украины истории толком нет. Вся её история заключается в том, что она была под тем-то и под тем-то… Но я категорически не согласна с утверждением, что в силу этого самой Украины нет. По факту мы её имеем. Давайте уже с этим что-то делать. А пытаться делать вид, что её не существует, – нелепо.
Аня заказала себе мохито. Безалкогольный.
Ну и я за компанию с ней решил это выпить. Никогда в жизни не пробовал этого напитка.
На улице стояла ужасная жара, как в одной старой песне.
– Ты была единственным ребёнком в семье?
– У меня ещё братец есть. Причём вот он – яростный украинский националист.
– А сколько ему лет?
– Двадцать один год.
– Он же русский.
– Технически да, но он говорит, что раз он родился на Украине, значит, он украинец.
– А что, как ты выражаешься, «технически» происходит с людьми, раз у них случается такая перезагрузка программы?
– Во-первых – школа. Во-вторых, насколько я понимаю, у них там какая-то особая тусовка – я не очень в это вникала, но он очень интересуется бодибилдингом… Но я этой среды не знаю, я уехала из Харькова, когда он был ещё мелким.
– То есть, вы ещё не успели с ним сдружиться, о чём-то поспорить?
– Да, всё же разница семь лет.
– И ты с ним не общалась больше? Не звонила, не спрашивала: что с тобой стряслось, брат?
– Мы поссорились не из-за политики, а… он действительно очень хамоватый ребёнок вырос.
– А у родителей как с ним отношения?
– Родители к этому относятся так: это, конечно, дурак, но это же наш сын.
– Он никуда не ездил воевать? Он просто бродит и кричит кричалки?
– Нет, он даже не кричит кричалки. Он больше в интернете воюет. Какое-то время я ещё думала, что можно с ним помириться, но когда после Одессы я увидела его пост про «жареных колорадов», я подумала, что всё.
– Слушай, давай ещё раз проговорим. Я не понимаю, как юноше можно отказаться от принадлежности к огромной стране, к своему народу, который побеждал на протяжении почти тысячи лет, и, вместо этого, присоединиться к народу хоть и красивому, задорному, даровитому, но, давай называть вещи своими именами, региональному. К тому же придумавшему очень увлекательную, но, к сожалению, крайне неправдоподобную собственную историю. Я понимаю, если человек реально украинец и он думает: малый народ, да свой. Это стоит уважать. Но когда русский человек меняет свой код… Кажется, молодые люди хотят быть причастным к чему-то, что ли, более сильному, более надёжному?
– То, что они хотят прислониться к сильному, как раз и было той причиной, по которой у них поплыли мозги. Дело в том, что Майдан шёл путём маленьких побед. Сначала там объявились какие-то люди, говорившие что-то про евроинтеграцию, следом побили студентов. Потом они собрались и увидели, что они сильны и могут на что-то влиять, потому что власть всё время шла на какие-то уступки – шаг вперед и два назад. Они увидели, что если ещё чуть-чуть поднажать, то они смогут чего-то добиться. В итоге это привело к тому, что уже в феврале Майдан без большой крови уже было не разогнать. А когда Майдан победил, они решили, что они могут называть себя сильными и ассоциировать себя с победителями. Если ты ассоциируешь себя с Майданом, ты ассоциируешь себя с победителями.
– Логика правильная, но только если начинать отсчёт с Майдана. Но ведь это раньше началось.
– Тогда всё-таки школа, потому что там все десять лет их обрабатывали. И это действует на внушаемых подростков. В них уже сидит это знание, что Украина на самом деле прекрасна и крута. Плюс когда мы учились, Россия была довольно слабая – ельцинская Россия, которая умудрилась промотать то, что было у Советского Союза. И в России было плохо, и у нас здесь было плохо. Да, был сильный Советский Союз, но он кончился – и это прошлое; логично на прошлое не ориентироваться.
– В текущей ситуации ты можешь сказать, что твой брат, и многие его сверстники, и те, что постарше, – могут измениться? В силу собственных неудач или в силу того, что, к примеру, Россия будет выглядеть объективно лучше?
– Они – нет. Их дети – да. Отказываться от того, во что вложено столько эмоционального ресурса, они не станут. Это для них всё равно что отказаться от самоидентичности. «Если я столько времени вкладывался в неправое дело, значит, я очень плохой? Невозможно». Это чисто психологическая штука.
Мы некоторое время молчим.
– …Как ты к ним относишься? – спрашиваю.
– Я не хочу ненавидеть. Потому что если начнёшь ненавидеть, скатишься туда же, где и они сейчас. Потеряешь способность адекватно оценивать ситуацию и ничем от них отличаться не будешь. Мне скорее кажется, что это война идей не на уровне «великая страна» против «не великой страны», а на уровне людей, которые способны трезво мыслить, против людей, которые одурманены. Одурманены ненавистью.
Откуда-то в кафе появился человек с гитарой, местный музыкант, и начал наигрывать что-то невыносимо лирическое.
– Пойдём-ка на веранду, – предложил я. – Заодно покурим.
Мы расположились на тихо вскипающей улице. Нам принесли наше мохито.
– …Когда я закончила институт, я уехала в Киев, потому что была очень домашней девочкой и мне было страшно вот так сразу переезжать, например, в Питер. Я училась на химфаке, причём абсолютно не по прикладной специальности – квантовая химия. И думала, что буду наукой заниматься. Но у меня напрочь отсутствовали способности к тому, чтоб пробиваться в жизни. А в Киев меня как раз звали в аспирантуру – и я поехала туда. И мне очень повезло, потому что в аспирантуру я не поступила. На тот момент как раз вышла игра «World of Tanks» – я начала в нее играть и не смогла поступить.
– Ты так увлеклась компьютерной игрой, что не смогла поступить в аспирантуру?!
– Да.
– Стрелялка?
– Ну, да, танки.
(Пауза. Я даже вытащил себе ещё сигарету. И Аню угостил.)
– И что ты там делала, в Киеве?
– Прожила там три года, работала журналистом… Сейчас смотрю, что пишет моя бывшая редакторша из «Бюро новостей», – она даже не за Порошенко, а прямо за «Правый сектор». А так это было очень хорошее, годное издание; настолько годное, что я только спустя год работы узнала, что оно принадлежит Яценюку. То есть, до этого я не знала, и нам разрешали там писать всё, что хочешь. Я там работала с Виктором Трегубовым – это был мой хороший друг, и даже сейчас мы остались хорошими приятелями…
– Это какой-то замайданный журналист?
– Да. Например, Виктор писал яростно статьи евроинтеграционные, я писала яростно за Таможенный Союз, и никого это не парило, главное, чтобы это было хорошо написано. Поэтому меня всё устраивало.
Когда смотришь на Аню… верней, даже так: когда говоришь с людьми, угодившими на войну, и расспрашиваешь их о прошлой жизни, – всё последующее кажется совершенно невозможным.
Ну, вот человек родился. Ну, вот человек учился. Дальше работал. В танчики играл. Аспирантуру пропустил.
Всё время ждёшь, что будет какая-то тропка вбок, и человек не увидит смерти, не узнает смерти, не привыкнет к ней.
Потому что – война, это же, как все мы знаем, не про женщин. Более того, это вообще не про людей. Это про какое-то кино. В лучшем случае – про историю: было когда-то, но сейчас так никто уже не делает.
Но продолжаешь говорить с человеком, и видишь, что время на исходе, а боковой тропки всё нет и нет.
Из Киева она перебралась в Питер. Это было в 2013 году, совсем незадолго до Майдана.
В 2014 году, уже после победы Майдана, но ещё до войны, Аня приехала в гости к своим киевским друзьям. И один из них сказал: если придут русские, мы всех вас убьём. И если ты, Аня, придёшь воевать – мы в тебя тоже выстрелим.
– Это было всерьёз или вы шутили? – переспрашиваю я.
– Это было всерьёз. Мы не ругались, мы даже продолжали дружить. Собственно, это была констатация факта.
– А этот киевский круг, в том числе твой знакомый, – что это за люди по типу? Ну, грубо говоря, они реально украинцы?
– У большинства из них ярко выраженная самоидентификация «я – украинец» возникла уже после Майдана. До этого они не задумывались… До этого мы с тем же товарищем увлекались кельтской культурой и язычеством.
– А на украинском языке он разговаривал хотя бы?
– Киев в принципе весь русскоязычный был. В 2014 году я заметила, что в маршрутке чаще слышно украинский язык, но знакомые, в том числе и замайдановские, говорили на русском. И говорят на нём до сих пор.
Я, наконец, спросил Аню про её любимого. Про парня, которого убили. Кто он был, откуда.
– Лёшка мой? – переспросила Аня быстро, как про живого и очень родного человека.
Что-то по-хорошему деревенское было в этом её «Лёшка мой?»
Я кивнул: да, он.
Аня быстро, чуть близоруко посмотрела по сторонам, словно где-то рядом была подсказка.
– Нет, он тоже со сложной географией, – сказала она, собравшись. – Он сын военного, вырос в Одессе. Когда мы познакомились – он жил в Днепропетровске… Перед отъездом в Питер я некоторое время гостила у родителей в Харькове. А Харьков и Днепропетровск рядом находятся – и мы с ним… активно общались. У нас всё как-то глупо получилось, потому что встретились два человека с очень заниженной самооценкой. Я, к тому же, была после тяжёлого романа, в ходе которого меня активно убеждали, что я никто и звать меня никак. И мне было очень сложно поверить, что такой красивый и умный мальчик всерьёз ко мне потянулся.
– Он молодой парень тоже? – спросил я почему-то в настоящем времени.
– Мой ровесник, с 1988 года.
– И тоже русский?
– Русский, русский. И убеждённый коммунист. Он за коммунизм пошёл воевать.
на линии фронта мужчина в тельняшке рваной
называл святой меня, обещал не отречься вовеки,
а у меня за спиной были пара десятков романов,
а у меня за спиной текли алкогольные реки,
незнакомые лица, чужие похмельные утра,
нескончаемый стрекозиный танец от марта до марта,
ну какая из меня святая, я странник на лодке утлой,
испытывающий на прочность границы карты.
изменилось всё на последнем из этих романов.
я купила крем от морщин, потому что захотела жить долго,
жить банально, но счастливо, это было больно и странно,
как в пустой квартире подарок найти под ёлкой.
не случилось, конечно, не сберегла, такие,
как я, не умеют, чтоб их молитва кого-то спасала.
я впервые тогда захотела жить, и впервые –
после всего – вообще хотеть перестала.
не хотела вина и мужчин, вообще не хотела,
крем от морщин я выбросила, не пригодилось,
и спустилась в ад, и не чуяла больше тело,
ни жару не чувствовала, ни сырость.
но такие, как я, никогда не доходят до рая,
и поэтому, в ад спустившись, в аду осталась.
ну а ты говоришь – святая; ну какая тебе святая,
обычная баба, просто очень, очень устала.
– Мы оба были ролевики, – говорит Аня. – Я сама из ролевой среды вышла не так давно, когда уехала на Донбасс.
Тут я перестаю что-либо понимать. То есть, я что-то слышал про ролевиков, но никогда с ними не встречался, и всю жизнь думал, что это какие-то подростки, штурмующие кусты с деревянными мечами.
– Ролевики – это не только те, кто с мечами бегает, – поясняет Аня. – Это субкультура, это тусовка, это общение людей, которые знакомятся через ролевые игры, через каких-то общих знакомых. Не все они постоянно играют в ролевые игры. Многие выезжают на игры раз в год, раз в два года.
– А как эти игры выглядят?
– Некоторые действительно выглядят так, что люди бегают с муляжами оружия. Но бывают игры не только по Толкиену, бывают по Гражданской войне, и по Желязны, и по Агате Кристи. Господи, по чему только не бывают.
– Ты всю эту литературу читала? Она тебе нравится?
– Да, конечно. В наших кругах очень любят фантастику, фэнтэзи.
– И что, это действительно очень увлекательно?
– Очень.
– А Лёшка… что он был за парень, как выглядел?
– Рост – 1.95, худой и с длиннющими волосами, зелёными глазами, очень правильными чертами лица, низким голосом, и с какими-то очень детскими жестами, мимикой. Хотя на самом деле он был очень заморочен на гиперответственности.
– Какое у него было образование?
– Мехмат.
– А почему «левый»?
– Потому что структурализм – жизненная философия среди ролевиков. Плюс примат государства над человеком в его понимании. Плюс экономическая точка зрения. Ему казалось, что жить для себя, в том смысле, что неважно, что будет с государством, важно – что будет с тобой, – это позиция бактерии, вируса… – она недолго молчит, что-то вспоминая. – В общем мы с ним так и не поверили, что друг другу всерьёз нужны. Я уже постфактум узнала, что он был готов переезжать за мной в Питер, но решил, что я не проявила достаточной заинтересованности. Так мы разъехались. Он не продолжил общение, ушёл из всех соцсетей. А потом позвонил мне уже с войны.
– Он пошёл воевать в середине июля. Приехал на поезде, тогда ещё поезда ходили в Луганск.
Он собирался поехать в июне, но подобрал птенца стрижа и выкармливал его. Птенца стрижа нужно выкармливать сорок дней. Он выкормил стрижёнка, а потом поехал на войну. Его взяли в батальон «Заря», в артиллерию.
Сначала его вообще брать не хотели, потому что он действительно странно выглядит: очки, длинные волосы, худой. Потом спросили: «А ты кто?» «А я математик-программист». «О, это же вычислитель в артиллерии».
Там реально не было никаких книжек и лишь пара человек добровольцев из России, которые что-то знали, что-то умели и показали. Потрясающе! Я вообще не знаю, как они тогда умудрились Луганск удержать. На Металлисте стояла его батарея во время августовских страшных боев. Там было две батареи. Потом, когда я уже после его смерти приехала, мне рассказывали, что вторая батарея страшно мазала, «…а вот наша не мазала, потому что у нас Паганель был вычислителем». Позывной его был – Паганель.
Он погиб 26 марта 2015 года. В Лутугино под Луганском. К тому времени он уже командовал батареей, был капитаном. Хвост пришлось обрезать – обменять на капитанские звёздочки.
…А потом его уволили задним числом…
Есть такая команда сверху: минимум боевых потерь. Поэтому избавляются от погибших задним числом. После активных боёв порой озвучиваются такие низкие цифры жертв – оттого что мёртвых увольняют.
Я сижу у окна, в пасть гляжу фонарю.
мой возлюбленный благословен, – говорю,
и мне чудится за спиной у меня движенье.
И земля, на которой его шаги, –
не остави ты нас, сохрани, сбереги,
и трава, что была под ногами его и тенью.
Жгу свечу на окне – заходи же, мой гость.
Будь же благословен его рыжий хвост
и лукавый прищур его, и большие ладони.
Будь же благословенна его родня,
(я не знаю, в неё ли включат меня,
мой невенчанный вечный жених бездомный).
Будь же благословенна весна и трава,
и земля уготованная – два на два,
где мы тесно уляжемся рядом, словно впервые.
Будь же благословен. Не скажи «прощай»,
лучше крепче держи меня, не отпускай,
пока мы идём сквозь вороний грай
по-над пропастью, и колосья ржи вокруг золотые.
Сначала, когда первый раз прозвучало «Лёшка», она чуть не заплакала.
Но как-то быстро, и, показалось, уже привычно, взяла себя в руки.
Мы заказали ещё по мохито, уже алкогольного. Она предложила; хотя тут куда лучше подошла бы водка. Но… было бы странно, да? Купить водки и, чокаясь, её пить.
И вот мы сидели, и тянули этот дурацкий мохито из трубочек. И всё время курили.
– Родители у него остались?
– Мать в Одессе.
– Ты её не видела?
– Видела. Она тоже была на похоронах.
– Какая она?
– Странная женщина. Последний год он не хотел с ней общаться… Как я поняла с его слов, его мать очень истеричная и непоследовательная женщина, которая очень хотела, чтобы он был при её юбке.
– Обычная мама… Ты так и не приехала к нему?
– Самое удивительное: нет. Сначала он говорил, чтобы я этого не делала, потому что опасно. Потом говорил: подожди, мне отпуск буквально через неделю дадут, и я сам приеду к тебе в Питер. Я решила ждать. И этого себе никогда не прощу…
– …ты приехала на похороны и решила остаться здесь?
– После похорон я вернулась в Питер, раздала вещи, уволилась с работы…
– Где ты работала?
– Копирайтером на одну московскую компанию, которая игрушками занимается.
– И поехала в Луганск.
– Да.
В город пришла война.
В город ложатся мины.
В городе разорвало водопровод,
и течёт вода мутным потоком длинным,
и людская кровь, с ней смешиваясь, течёт.
А Серёга – не воин и не герой.
Серёга обычный парень.
Просто делает свою работу, чинит водопровод.
Под обстрелом, под жарким и душным паром.
И вода, смешавшись с кровью, по улицам всё течёт.
И, конечно, одна из мин
становится для него последней.
И Серёга встаёт, отряхиваясь от крови,
и идёт, и сияние у него по следу,
и от осколка дырочка у брови.
И Серёга приходит в рай – а куда ещё?
Тень с земли силуэт у него чернит.
И говорит он: «Господи, у тебя тут течёт,
кровавый дождь отсюда течёт,
давай попробую починить».
– Что мне запомнилось?.. – переспрашивает она. …Запомнилось, как я приехала на первое интервью. Бабушка из Новосветловки – там очень долго стоял батальон «Айдар». Эту бабушку избили двое «айдаровцев» до такой степени, что она потеряла зрение. Причем избили её из-за совершенно нелепой и мутной темы. Дело в том, что у неё во дворе её знакомые поставили джип, но вытащили из него аккумулятор. И эти «айдаровцы» били её, чтоб она сказали им, где аккумулятор. А его просто не было, его забрали…
И вот этот первый разговор произвёл на меня неизгладимое, тяжелейшее впечатление. Потом уже были моменты, когда, скажем, неподалёку от Троицкого мы были на передовой, мины совсем рядом летали, – но даже тогда не было такого ужаса. Потому что, блин, эта бабушка – она маленькая и худенькая, как воробушек, с абсолютно белыми глазами и с котёночком на руках. Плачет, ходит наощупь…
– Что местные жители говорили про «Айдар»?
– Ничего цензурного. ВСУ многие жалеют, мол, ребята по призыву пришли. А про этих… Кстати, в Новосветловке ВСУ и «Айдар» перестреливались. В библиотеке сидят «айдаровцы», в школе «вэсэушники». Спускается ночь – и они начинают друг с другом внезапно перестреливаться. Такое было.
– А среднестатистический наш ополченец – какой он? Взгляды, привычки, характер? Коммунист, анархист?
– Всё это очень эклектично. Много мужиков, которые всю жизнь работали на шахте, и тут к ним пришли. И они взяли в руки оружие и отправились воевать. Преобладают именно шахтёры. Многие из них как бы типа за казачество, но если копнуть поглубже, то окажется, что этот казак – за СССР и за коммунизм. В общем, они просто не заморачиваются на этот счёт.
– У тебя есть знакомые, которые сюда приехали из России?
– Да. Есть знакомый питерский ролевик, менеджер среднего звена. Он послушал, как я рассказываю про Луганск, и в августе 2015-го сорвался и тоже оказался здесь. Пошёл в батальон «Ермак», он стоял под Первомайском на передовых позициях ЛНР. Потом батальон расформировали – но он остался в Первомайске в полиции. Вообще – это по сей день передовая, город наполовину разрушен.
– И как он объясняет свой переезд?
– А что, говорит, я в Питере забыл?
– Ты сам прожила в Луганске чуть ли не год?
– Год.
– Потом решила, что там ты уже всё знаешь, и решила в перебраться в Донецк?
– Да.
Всё это время, целый год, тихая, невысокая и очень женственная Аня жила одна в квартире, снятой за три тысячи рублей в месяц, работая журналистом и военкором.
И появляясь время от времени в социальных сетях.
Сегодня её блог представляет собой удивительную, болезненно действующую на меня, но местами очень остроумную (и оттого ещё более болезненно действующую) смену постов – попеременно о бомбёжках, «двухсотых», «трёхсотых» и, следом, о жизни её котёнка по имени Феликс. Котёнок то болеет, то выздоравливает, с ним всё время что-то происходит.
– Феликс? – спрашиваю я. – В честь Дзержинского?
– Да.
– Где ты его нашла?
– В луганском приюте. Я его увидела в ленте Вконтакте. Он сидел с очень надменным лицом – и я поняла, что нет мне жизни без него. Я сразу же позвонила и сказала, что давайте мне прямо сейчас этого котёнка. Мне было очень плохо тогда. Я даже ложилась в больницу, в неврологию, и месяц лежала с тяжёлой депрессией.
– Здесь?
– В Луганске. Я и сейчас на антидепрессантах.
– Они помогают?
– По крайней мере, они делают жизнь приемлемой, без желания каждый день вскрыть вены. Вот… И взяла котёнка. А женщина у меня спрашивает по телефону: «Почему вы так торопитесь, почему сейчас? Это подарок?» – «Нет, я беру себе. Срочно».
– По Харькову не скучаешь?
– Скучаю и по Харькову, и по Киеву, и по Одессе. Я же автостопщица, я очень много поездила по Украине.
– Вот как… Социофоб-журналист, и особенно социофоб-автостопщик – это, конечно, не рядовой случай.
– Разговаривать с человеком, когда он подбирает тебя, – просто: он уже не против общения.
– И что, никогда ничего плохого не происходило?
– Нет, от меня, наверное, идёт какая-то уверенность. Я долгое время занималась ножевым боем, у меня при себе нож. И этот факт уже несколько защищает… Нет, один раз мне пришлось его достать, но не воспользоваться. Просто сказала: чувак, давай разойдёмся миром.
– Поверил?
– Наверное, как-то чувствуется, что не побоюсь воспользоваться.
Я смотрю на неё. Наверное, я чего-то не понимаю. Потому что я чувствую всего лишь, что это очень добрый человек.
– Какие у тебя планы? Будешь тут до конца войны?
Она пожимает плечами, словно не знает ответа. Но тут же отвечает:
– Боюсь самое важное пропустить. Никуда пока не собираюсь.
– Как тут люди живут? – спрашиваю я.
Мы немного говорим про то, что в Донецке очень много кафе и магазинов, и салонов, и новые рестораны открываются чуть ли не каждую неделю, и можно покупать корма для животных, и вообще здесь идёт вполне себе светская жизнь, в которую не поверишь, пока здесь не окажешься.
В эту минуту к нам на веранду приходит гитарист из кафе, и подключает гитару уже здесь. И тут же начинает играть. Нам приходится ретироваться обратно в помещение.
– …но если пообщаться с людьми в том же посёлке Весёлом… – говорит Аня.
– Что они тебе говорят?
Аня некоторое время раздумывает, чуть морщась, словно пересказывать всё это ей не очень хочется. Но отвечает всё равно.
– Там про одну женщину сосед рассказывает, как 1-го числа такого-то месяца убило её сына, потом 17-го убило её мужа, а 21-го, говорит этот мужчина, я заходил к ней, и тут начали стрелять. «Я сказал ей, чтобы уходила в подвал, но она не ушла, и ей голову оторвало. И одиннадцать дней мы не могли оттуда её унести, потому что стреляли. Ну и когда уже забрали, она была уже вся объедена собаками». И это всё очень спокойно рассказывается…
– …ты считаешь, что Россия должна была ввести войска?
– Введение войск – это был бы гуманный шаг. Это особенно хорошо было видно и слышно, когда я была в Горловке.
– Совсем недавно?
– Совсем недавно. По нам стреляют украинцы. Стреляют, стреляют, стреляют. Стреляют, стреляют, стреляют. Два часа подряд… Тут вдруг отвечает наша гаубичная батарея. После этого тишина. Всё.
Для тех, кто погиб в бою,
есть специальный рай,
где не надо просыпаться по крику «Вставай»,
где вражеская не прёт пехота,
не утюжит прицельно арта,
где нет дурака-замполита,
штабных бумаг,
вообще ни черта
из земного страшного;
и в обед
борщ с картошкой жареной вместо галет.
В какой-то момент
он стучит по столу специального ангела такого в погонах
строгого ангела, увиденного впервые,
говорит: да сами ебитесь тут в этом сонном
омуте; я требую увольнительную на боевые.
Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.
Он говорит: я понимаю,
вам неважно, кто там у меня остался,
но имейте ж совесть, мать вашу в рот,
там же до сих пор-то война идёт.
Ему вежливо объясняют: всё это не по правилам,
как бы самого окончательно не угробило.
Понимаете, говорят ему, мёртвые там ничего не могут,
это не я придумал, не сердитесь вы, ради бога,
просто у вас там совсем ничего не будет,
ну зачем вам всё это видеть,
как цветком распускается мина,
как гибнут люди,
вы ведь уже разучились
быть,
любить,
ненавидеть,
то есть,
когда ваши там будут с жизнью прощаться,
вы вообще не сможете
ну никак
вмешаться.
Он стучит по столу,
разбивается чашка,
у ангела порезаны пальцы,
в крови у него пальцы,
и ангел крылом машет,
бормочет под нос: «да чёрт с ним».
Следующий кадр: терриконы,
на заднем плане поля весенние,
пехота идёт в наступление,
миномёт пашет,
молодой парень над ухом слышит
непонятное бормотание
и удар,
словно сзади толкнули:
обернуться необходимо.
Оборачивается,
и пуля
пролетает мимо.
Нам кажется, что мы знаем, о чём мечтает и о чём может говорить как о самом важном всякая женщина.
Едва ли мы ожидаем, что молодая женщина вдруг скажет:
– Есть надежда, что мы отобьём Авдеевку.
Авдеевка – это населённый пункт, находящийся под контролем ВСУ.
Я не помню, о чём я спросил Аню, – уж точно не о мечтах, но о чём-то, что, по её мнению, сейчас может произойти хорошего.
Она сказала именно эту фразу: отбить Авдеевку.
– Авдеевка очень важная, – сказала она. – Там они очень хорошо сидят. Они заняли промзону и у них очень удобная наступательная позиция. Если их оттуда не выбить, они будут ползти вперёд. Либо они будут ползти вперёд, либо это будет гнойник, где постоянно гибнут люди. И потому нужно эту промзону отбить…
Спорить тут не о чем.
– …Как ты добираешься до передовой, Ань?
– До той же Горловки легко добраться на автобусе. А дальше за мной приезжают и подвозят.
– И тебе правда не страшно?
– Ничего хуже, чем случилось, уже не случится. В принципе, я, скорей, агностик. Но вот все говорят, что после самоубийства ничего хорошего не будет. А я хочу с Лёшкой встретиться.
Войти с помощью соц. сетей: