Глава восьмая

К концу моего восьмого класса мать не принимала наркотики уже больше года и по-прежнему встречалась с Мэттом. В школе дела у меня шли неплохо. Мамо пару раз съездила в отпуск: сперва в Калифорнию, навестить дядюшку Джимми, а потом с подругой Кэти в Лас-Вегас. Линдси вскоре после смерти Пайо вышла замуж. Ее муж, Кевин, сразу мне понравился. И нравится до сих пор – по одной простой причине: с Линдси он никогда не бывает груб, а для сестры, на мой взгляд, это главное. Через год после свадьбы она родила сына, Кэмерона. Из нее вышла замечательная мать. Я ужасно горжусь племянником и очень к нему привязан. Итак, вместе с дочками тетушки Ви теперь у нас было трое маленьких детей – живое свидетельство, что семья наконец возрождается. Поэтому накануне старшей школы я верил, что дальше будет только лучше.

Однако тем же летом мать объявила, что я должен переехать с ней в Дейтон, к Мэтту. Мэтт, конечно, был славным парнем, и мать жила с ним уже года три. Но беда в том, что Дейтон находился в сорока пяти минутах езды от Мидлтауна, и мать намекнула, что планирует перевести меня в дейтонскую школу. Мне нравилось в Мидлтауне, хотелось ходить в прежнюю школу, там у меня были друзья. Еще мне нравилось, хоть это и странно, жить на два дома – мамин и бабушкин, – а выходные проводить у отца. Самое главное, что при необходимости я всегда мог прийти к Мамо. Я слишком хорошо помнил то время, когда такой возможности не было. Более того, переселившись в Дейтон, мне пришлось бы расстаться с Линдси и Кэмероном. Поэтому, когда мать заикнулась о переезде, я наотрез отказался, наорал на нее и убежал.

Мать из нашего спора вынесла лишь один вывод: что я не умею сдерживать гнев, поэтому записала меня на консультацию к своему психотерапевту. Я даже не знал, что у нее есть личный психотерапевт (и деньги, чтобы платить за него), но все-таки согласился на встречу. Первая консультация прошла в старом душном кабинете, где я, мать и невзрачная женщина средних лет стали выяснять, отчего я так зол. Я знал, что многие люди склонны переоценивать свою выдержку. Возможно, мать права и я впрямь склонен к агрессии? (На самом деле нет.) Поэтому я настроился на сотрудничество. Вдруг эта женщина поможет мне и матери прийти к согласию?

Однако с первых же минут все пошло наперекосяк. Психотерапевт начала спрашивать, почему я кричу и убегаю из дома: разве я не знаю, что обязан подчиняться матери по закону? Затем она перечислила все мои «истерики», половину из которых я даже не помнил: например, случаи, когда я в пятилетием возрасте расплакался в магазине, или когда подрался в школе (с тем самым хулиганом по наущению Мамо, с которым вообще не хотел связываться), или когда из-за маминых «воспитательных мер» убегал к бабушке и дедушке. Очевидно, что у этой женщины уже сложилось обо мне впечатление, причем исключительно по рассказам матери. Если прежде я сдерживался, то теперь и впрямь вспылил.

«Вы хоть представляете, о чем говорите?! – В свои четырнадцать я уже имел некоторое представление о профессиональной этике. – Вы вообще в курсе, что должны спрашивать мое мнение по тому или иному вопросу, а не просто критиковать мое поведение?»

И я принялся подробно рассказывать о своей прежней жизни. Правда не обо всем: еще во время судебного процесса мы с Линдси условились молчать о некоторых материнских выходках: их могли счесть новой формой семейного насилия, и психотерапевт обязана была в таком случае сообщить в службу опеки. Вышло довольно иронично: мне приходилось врать психотерапевту, чтобы защитить мать.

Видимо, мой монолог вышел убедительным, потому что в итоге женщина сказала: «Наверное, нам стоит продолжить разговор наедине».

В этой женщине я видел лишь препятствие, которое поставила передо мной мать, но никак не человека, способного помочь. Я объяснил ей, что не хочу переезжать от тех, кто мне близок, к мужчине, который все равно рано или поздно от нас уйдет. Единственное, что я утаил – это что впервые в жизни ощутил себя загнанным в угол. Папо умер, а Мамо – закоренелая курильщица с эмфиземой – была слишком стара и слаба, чтобы заботиться о четырнадцатилетием мальчишке. Тетушка и дядюшка и без того воспитывали двоих маленьких детей, а Линдси только что вышла замуж и родила. Мне просто некуда было деваться. За свою жизнь я повидал всякого: скандалы, драки, наркотики… Но никогда прежде не испытывал чувства, что угодил в западню. Когда психотерапевт спросила, как я планирую поступить, я ответил, что, скорее всего, перееду к отцу.

Она похвалила – мудрое решение. Выходя из кабинета, я поблагодарил женщину за внимание, уже зная, что больше никогда сюда не вернусь.

У матери был один серьезный недостаток: она порой закрывала глаза на действительность. Когда она предложила мне переехать в Дейтон, мой отказ совершенно искренне ее удивил. Потом она потащила меня к психотерапевту, и я лишний раз убедился, что мать совершенно не представляет, какие чувства бушуют у нас с Линдси в душе. Линдси однажды сказала: «Мать нас не понимает». Я сперва возразил: «Все она понимает, просто ничего не может изменить». Однако после визита к психотерапевту убедился, что Линдси права.

Мать была очень недовольна, когда я сказал ей, что буду жить с отцом. Остальные – тоже. Никто меня не понял, а правду сказать я не мог. Чувствовал, что если разоткровенничаюсь, то все наперебой позовут меня к себе, Мамо, разумеется, победит, и мне придется к ней переехать. А еще я знал, что тогда она будет считать себя виноватой, а люди станут задавать неудобные вопросы, почему я не живу с родителями, шептаться у нее за спиной, что пора бы ей все бросить и отдохнуть, наслаждаясь золотыми годами на пенсии. Мамо никогда не призналась бы вслух, но я и сам видел тревожные симптомы: как она порой бормочет под нос и вздыхает, а усталость буквально окружает ее темной пеленой. Я не желал для нее такой участи, поэтому выбрал, как мне казалось, самый безболезненный вариант.

В каком-то смысле у отца мне даже нравилось. Жизнь текла тихо и размеренно. Мачеха работала до обеда, а во второй половине дня уже была дома. Отец приходил с работы в одно и то же время. Кто-то (обычно мачеха, но иногда и отец) готовил ужин, и мы вместе садились за стол. Перед каждым приемом пищи возносили молитву (этот ритуал всегда мне нравился, но за пределами Кентукки он не был распространен). По вечерам мы смотрели комедии. Отец с Черил никогда не кричали друг на друга, разве что могли поспорить на повышенных тонах.

В первые же выходные в доме отца («первые» в том смысле, что в понедельник не надо было никуда уезжать) мой младший брат позвал с ночевкой приятеля. Мы втроем ловили рыбу в пруду, кормили лошадей, вечером жарили на гриле стейки. Ночью до самого утра смотрели фильмы про Индиану Джонса. Никаких драк, скандалов, истерик и разбивающегося о пол сервиза. Скучный вечер. Именно о таком я всегда мечтал.

Впрочем, я все равно не терял бдительности. К моменту переезда мы с отцом общались уже два года. Я знал, что он хороший человек: немногословный набожный христианин, строго блюдущий церковные заветы. В первые же дни он сказал, что его не волнует моя любовь к классическому року, особенно к «Лед Зеппелин». Он не злился – он вообще никогда не злился – и не запрещал мне слушать любимую музыку; просто рекомендовал вместо этого обратить внимание на христианский рок. Я боялся сказать ему, что люблю настольную игру под названием «Магия»: он вполне мог счесть ее сатанинской (в конце концов, участники юношеского церковного общества не раз говорили о том, как пагубно «Магия» влияет на души юных христиан). Еще я, как и все подростки, порой сомневался в своей вере – совместима ли она с современной наукой, например, или как трактовать ту или иную спорную доктрину?

Вряд ли мои вопросы огорчили бы отца, но я не стал рисковать, не зная, что он мне ответит. Вдруг обзовет семенем Сатаны и немедленно выставит прочь? Возможно, наши добрые отношения строились исключительно на том, что он считал меня примерным сыном. Не знаю, как отец поступил бы, узнай он, что я тайком слушаю «Лед Зеппелин» прямиком у него в доме, рядом с братом и сестрой.

В какой-то момент я понял, что больше не могу так жить.

Думаю, Мамо сознавала, что происходит у меня в голове, хоть я никогда ей и не жаловался. Мы часто разговаривали по телефону, и однажды вечером она сказала: «Знай, Джей Ди, я люблю тебя больше всего на свете и хочу, чтобы когда-нибудь, когда будешь готов, ты вернулся. Это твой дом, Джей Ди, и всегда будет твоим домом». На следующий день я позвонил Линдси и попросил меня забрать. У нее наверняка были свои дела: работа, муж, ребенок, домашние хлопоты… И все же она сказала: «Буду через сорок пять минут». Я извинился перед отцом. Его очень огорчило мое решение, но он меня понял: «Ты не можешь без своей чокнутой бабки. Она за тебя в лепешку разобьется». Удивительная проницательность для человека, которому Мамо в жизни не сказала ни единого доброго слова. Я впервые понял, что отец чувствует, и, разумеется, оценил его старания. Когда приехала Линдси, я сел к ней в машину, вздохнул и сказал: «Спасибо, что приехала, а теперь отвези меня, пожалуйста, домой». Потом поцеловал в лоб своего кроху-племянника и больше до самого Мидлтауна не проронил ни слова.

Остаток лета я провел с Мамо. За те несколько недель, что я прожил с отцом, чуда не случилось: я по-прежнему разрывался между желанием жить с бабушкой и тайным страхом оказаться ей на старости лет в тягость. Поэтому к началу учебного года я все-таки заявил матери, что готов жить с ней при условии, что буду ходить в мидлтаунскую школу и видеться с Мамо, когда пожелаю. Она выдвинула свое условие: через год перевестись в школу Дейтона. Я решил, что к этому вопросу мы вернемся, когда придет время.

Жить с матерью и Мэттом было все равно что наблюдать за концом света из первых рядов. Сам я давно привык к подобным сценам, но вот бедняга Мэтт наверняка спрашивал себя, какого черта он ввязался в эту авантюру. С первого же дня стало ясно, что ничего не выйдет, их расставание – лишь вопрос времени. Мэтт был слишком хорошим парнем, а мы с Линдси частенько шутили, что хорошие парни в нашей семье не приживаются.

Учитывая непростые отношения матери с Мэттом, меня очень удивило, когда однажды я пришел домой из школы и услышал, что она выходит замуж. Видимо, все было не так уж и плохо! «Если честно, я думал, вы с Мэттом не ладите, – признался я. – Вы же ругаетесь каждый день». «Ага, – ответила она. – Я и выхожу не за Мэтта».

Мать несколько месяцев назад устроилась работать в местный диализный центр. Ее начальник, старше нее лет на десять, однажды пригласил ее на ужин. Она согласилась, не желая портить с ним отношения, тем более что накануне опять повздорила с Мэттом – и через неделю получила предложение руки и сердца. О свадьбе она сообщила мне в четверг. Уже в субботу мы переехали к Кену. В четвертый дом за два года.

Кен родился в Корее, но вырос в Америке – его воспитали в семье американского ветерана. В первые же дни я решил прогуляться по дому и обнаружил в оранжерее небольшую грядку с марихуаной. Я рассказал матери, та – Кену, и уже к вечеру на этом месте росли помидоры. Я решил спросить Кена напрямик, а тот замялся и наконец ответил: «Это в лечебных целях, не переживай».

Трое детей Кена – девочка-подросток и двое мальчишек моих лет, – как и я, считали его женитьбу полным безумием. Старший пасынок постоянно дерзил моей матери, а значит, по аппалачскому кодексу чести мне предстояло выступить в ее защиту. Однажды, перед тем как лечь спать, я зачем-то спустился в гостиную и услышал, как он называет ее сукой. Ни один уважающий себя хиллбилли не сумел бы промолчать, поэтому я решил избить своего сводного братца до полусмерти. Если честно, я даже не очень разозлился, в драку лез скорее из чувства долга. Но видок у меня, наверное, был столь кровожадный, что мать с Кеном решили увезти меня от греха подальше, поэтому тем же вечером мы с нею поехали к бабушке.

Помню, как в сериале «Западное крыло» один эпизод был посвящен системе американского образования, которую многие люди считают ключом к успеху. Вымышленный президент обсуждал, надо ли выдавать школьникам образовательные ваучеры (государственные деньги, чтобы дети могли оплатить учебу в приличных частных школах) или лучше сосредоточиться на развитии государственных учебных заведений. Конечно, этот вопрос весьма важен (ведь в моем округе мало кто мог рассчитывать на ваучер), но куда поразительнее в этой дискуссии то, что сомнительные достижения детей из бедных семейств объясняют исключительно слабой подготовкой школ. Как мне сказала недавно одна из моих прежних учительниц: «Они хотят, чтобы мы были пастырями для этих детей. Но никто не хочет признавать, что по натуре они рождены волками».

Не знаю, что случилось на следующий день после того, как мы с матерью уехали от Кена. То ли я завалил какой-то тест. То ли не успел подготовить домашнюю работу. Знаю лишь одно: я наконец понял, как мне осточертела учеба. Постоянные переезды, скандалы, вереница новых знакомых, к которым приходилось привыкать… Все это, еще и дрянная школа вдобавок, изрядно портило мне жизнь.

Я чуть было не остался на второй год, получив по диплому средний балл 2.1. Я не выполнял домашнюю работу, перестал отвечать на занятиях и вообще забросил учебу. Порой симулировал болезнь, иногда просто отказывался идти в школу. Если все-таки появлялся на занятиях, то лишь затем, чтобы не получать новых писем с угрозами привлечь городскую службу опеки, вроде того, которое администрация прислала нам пару лет назад.

Наряду с прогулами я стал увлекаться наркотиками – ничего тяжелого, просто спиртное и травка, которую мы с сыновьями Кена добывали в оранжерее. Видимо, я решил доказать, что все-таки вижу разницу между помидорами и марихуаной.

Впервые в жизни я почувствовал, что мы с Линдси становимся друг другу чужими. Она уже год была замужем, совершив, на мой взгляд, настоящий подвиг: после всего, что ей довелось повидать, сумела найти мужчину, который заботился о ней и неплохо зарабатывал. Линдси выглядела очень счастливой. Она стала хорошей матерью, в сыне не чаяла души. Жила в небольшом доме неподалеку от Мамо. В общем, моя сестра неплохо устроилась.

И хотя я был за нее рад, перемены вызывали у меня тоску. Всю жизнь я провел с ней под одной крышей, а теперь она жила в Мидлтауне, а я – с Кеном в двадцати милях от города. Линдси обустроила свой быт, став хорошей матерью и примерной женой (причем не меняя мужей как перчатки), а меня окружал все тот же бардак. Линдси со своим мужем каталась по Флориде и Калифорнии, а мне приходилось ночевать в чужом доме в Майамисберге, штат Огайо.