Глава седьмая
Когда мне исполнилось тринадцать лет, мать познакомилась с Мэттом, молодым парнем из местной пожарной бригады. Мэтт очаровал меня с первой же встречи и понравился гораздо больше всех прочих маминых мужчин; мы до сих пор иногда с ним общаемся.
Как-то вечером я сидел дома, смотрел телевизор и ждал, когда вернется мать и принесет из «Ки-Эф-Си» наш ужин. После этого мне предстояло найти Линдси (вдруг она голодна?) и отнести еду Мамо. Однако бабушка позвонила сама: «Где твоя мать?» «Не знаю. А что, бабуль?»
Ее ответ навсегда отпечатался у меня в памяти. Мамо была взволнована, даже напугана. Прорезался деревенский говор, который она всегда тщательно скрывала. «Папо пропал. Его весь день никто не видел». Я обещал, что позвоню, как только вернется мать – она должна была прийти с минуты на минуту.
Сперва я решил, что Мамо драматизирует. Однако потом вспомнил, что Папо живет по давно заведенному расписанию. Он просыпается каждое утро в шесть часов, причем без будильника, к семи идет в «Макдоналдс», чтобы выпить кофе со старыми приятелями из «Армко». Проболтав с ними пару часов, отправляется к Мамо и остаток утра проводит у нее: за игрой в карты или на диване перед телевизором. Потом после обеда может ненадолго сходить в хозяйственный магазин к своему приятелю Полу, но как бы там ни было, к моему возвращению из школы он ждет меня на веранде. Если же из школы я захожу к матери (что случалось довольно редко), он всегда заглядывает пожелать мне доброй ночи и только потом идет к себе.
Раз Папо вдруг нарушил заведенный распорядок, значит, и впрямь случилось что-то серьезное!
Мать пришла буквально через несколько минут после бабушкиного звонка, и к тому времени я уже рыдал во весь голос: «Папо… Папо… Боюсь, он умер!» Остальное было как в тумане: я кое-как рассказал ей, в чем дело, мы торопливо заскочили за бабушкой и помчались к Папо (он жил в нескольких минутах езды). Я заколотил в дверь, а мать побежала к черному ходу и вдруг крикнула, что видит Папо в кресле. Она схватила камень, разбила стекло, распахнула дверь и бросилась к отцу.
К тому моменту он был мертв почти сутки.
Мать и бабушка, безудержно рыдая, вызвали «скорую». Я хотел обнять Мамо, но она меня не замечала. Потом неожиданно перестала плакать, прижала к груди и велела попрощаться с Папо, пока его не забрали. Я шагнул было в дом, однако фельдшер, который стоял на коленях возле тела, свирепо глянул на меня, будто решил, что я пришел из любопытства поглазеть на мертвеца. Я так и не сказал ему, зачем подходил.
Когда деда увезли, мы поехали к тетушке Ви. Мать, видимо, уже позвонила ей, потому что та вся в слезах встретила нас на крыльце.
Мы обнялись, втиснулись в машину и поехали к Мамо. Мне поручили непростое дело: найти Линдси и сообщить ей страшную весть. Сотовых тогда еще не было, и Линдси в свои семнадцать лет могла быть где угодно. На домашний телефон она не отвечала, ее друзья – тоже.
Мамо жила в одном квартале от нашего дома – в триста тринадцатом доме по Маккинли-стрит, а мы в триста третьем, – поэтому одним ухом я слушал разговоры взрослых, а сам высматривал в окно сестру. Они тем временем обсуждали похороны. «Только в Джексоне, черт возьми! – настаивала Мамо. – И кто-нибудь позвоните уже Джиму, пусть едет домой».
Линдси вернулась около полуночи. И замерла, увидев мое зареванное лицо, все красное и в пятнах от слез. «Папо умер», – выдавил я. Сестра упала, где стояла; я подбежал к ней и обнял. Мы сели прямо там, на лестнице, и расплакались, как двое детей, только что потерявших самого близкого человека на свете. Линдси что-то выдавила сквозь слезы, не помню точных слов, вроде Папо недавно чинил ей автомобиль; получается, она его использовала…
Линдси была еще подростком, в том самом возрасте, когда уверен, что знаешь все на свете и мир вращается вокруг тебя одного. Папо был замечательным человеком, но «крутым стариканом» его никак не назовешь. Он каждый день ходил в одной и той же футболке с большим карманом на груди, куда влезала пачка сигарет. От него пахло плесенью, потому что он надевал постиранные вещи прямо из машинки, не давая им как следует просохнуть. За годы курения в легких у него скопилось немало мокроты, и он без стеснения делился ею с окружающим миром. Он слушал
Джонни Кэша и водил старый «эль камино». Иными словами, Пайо был не самой приятной компанией для симпатичной и общительной девочки семнадцати лет. Так что да: она его использовала, как и любая другая девочка-подросток использует отца, то есть любила его, восхищалась им, просила о всяких мелочах и забывала о нем, как только попадала в компанию друзей.
Даже сегодня понятие «родителя» для меня неразрывно связано с представлением о личной выгоде. Инстинктивно мы с Линдси понимали, что многие люди, которые участвовали в нашем воспитании, не должны были уделять нам столько внимания, поэтому мы боялись показаться им слишком приставучими. Боялись так сильно, что первой мыслью, которая пришла Линдси в голову после известия о смерти Пайо, была мысль о том, что она его использовала. Отчего-то мы испытывали стыд, что вынуждены просить кого-то о помощи, пусть даже речь шла о сущей мелочи вроде горячего ужина или ремонта автомобиля; для нас это была неоправданная роскошь, которую мы не можем себе позволить, потому что слишком сильно зависим от доброй воли окружающих. Мамо и Пайо всеми силами пытались побороть в нас это чувство. Во время редких вылазок в приличный ресторан меня всегда долго пытали, чего я хочу на самом деле, пока я не признавался, что да, мне хочется стейка. И бабушка с дедом, не слушая протестов, заказывали мне дорогой стейк. Однако несмотря на все усилия, родным так и не удалось избавить нас от лишней стеснительности.
Папо умер во вторник, я это запомнил, потому что мамин приятель, Мэтт, следующим утром отвез меня в закусочную, чтобы купить еды на всю семью, и там по радио играла песня «Вторник улетел» группы «Линэрд Скинэрд»: «Надо как-то жить дальше. Вторник улетел, улетел вместе с ветром». Именно в тот момент я осознал, что больше никогда не увижу Папо. Взрослые занимались своими делами: устраивали похороны, решали финансовые вопросы… В четверг мы провели панихиду в Мидлтауне, чтобы с дедом могли проститься его здешние друзья; а в пятницу, накануне похорон – еще одну, в Джексоне. Даже после смерти Папо одной ногой стоял в Огайо, а второй – в горах Кентукки.
Все, кого я хотел видеть, пришли на панихиду в Джексоне: дядюшка Джимми с детьми, наши многочисленные родственники, друзья и мужчины Блантон из тех, кто еще скрипел костями. Когда я увидел этих титанов нашего рода, мне вдруг пришло в голову, что прежде мы встречались по праздникам, на семейных сборищах или во время летних каникул, а последние два года видим друг друга только по грустному поводу: на похоронах.
На панихиде, как водится, священник пригласил гостей встать и сказать пару слов о покойном. Я сидел рядом с дядюшкой Джимми и рыдал так, что едва мог открыть распухшие глаза. И все же я знал, что другого шанса уже не будет: если промолчу сейчас, то буду жалеть об этом до конца дней.
Невольно вспомнилось одно событие лет десять назад. Точнее, сам я тот день не помню, знаю только по рассказам. Мне было года четыре, и я сидел в похоронном бюро на панихиде двоюродного деда. Мы только что приехали из Мидлтауна, дорога заняла несколько часов, и когда священник попросил нас склонить головы и помолиться, я послушно опустил подбородок и уснул. Старший брат Мамо, дядюшка Пет, уложил меня на скамью, подсунул под голову Библию и оставил в покое. Все, что было дальше, я благополучно проспал, но мне потом рассказали во всех красках, причем не один раз. Даже сейчас, годы спустя, любой, кто был на тех похоронах, обязательно упоминает при случае тот курьез.
Когда я не вышел из церкви вместе с толпой скорбящих, Мамо и Папо заподозрили неладное. Даже в Джексоне водились извращенцы, которым нравились маленькие мальчики. У Папо мигом созрел план: из похоронного бюро было лишь два выхода, и люди еще не разъехались. Папо притащил из машины свой «магнум» сорок четвертого калибра и бабулин тридцать восьмой. Они перекрыли оба выезда и принялись обыскивать каждый автомобиль. Когда им попался кто-то из знакомых, ему объяснили ситуацию и попросили о помощи. Тот позвал на подмогу своих приятелей, и вскоре они перетряхивали машины усерднее агентов наркоконтроля.
Потом подошел дядюшка Пет, ужасно злой: он не понимал, отчего вдруг затор? Когда услышал, в чем дело, то расхохотался: «Да парень ваш в церкви спит, пойдемте покажу». Лишь когда Мамо и Папо убедились, что я цел и невредим, машинам наконец дали разъехаться.
Еще я вспомнил, как Папо купил мне пневматическое ружье с прицелом. Он закрепил его на верстаке в тисках и несколько раз выстрелил в мишень. После каждого выстрела мы поправляли прицел, сравнивая перекрестье с тем местом, куда угодила пуля. Потом дед научил меня стрелять: сосредотачиваться на прицеле вместо мишени, правильно дышать, нажимая спусковой крючок. Спустя многие годы инструкторы в тренировочном лагере говорили, что новобранцы, которые учились стрелять в детстве, показывают на стрельбах крайне плохие результаты, потому что неверно усвоили основополагающие принципы. Это и в самом деле так, с одним лишь исключением: в моем лице. Папо подготовил меня мастерски, и я лучше всех во взводе обращался с винтовкой Mi6, завершив свое обучение с самыми высокими показателями.
Папо был ужасно груб. На любое замечание или высказывание, которое ему не нравилось, он выдавал один ответ: «Хрень собачья». Еще он обожал автомобили: покупал их, продавал, ремонтировал… Однажды был случай: дядюшка Джимми вернулся домой и увидел, как его отец возится во дворе с какой-то колымагой. «Он орал так, что стены тряслись. Мол, что за дешевое дерьмо – эти японские корыта! Какой тупой ублюдок отливал эту деталь? Он не знал, что рядом кто-то есть. Я услышал случайно и решил, что он жалуется». Дядюшка Джимми недавно устроился работать и решил со своих денег помочь отцу. Он предложил отогнать машину в сервис. Пайо опешил: «Еще чего удумал! Зачем? Мне нравится чинить автомобили».
У Пайо был большой живот и круглые щеки, тонкие руки и ноги. Он никогда не просил прощения. Как-то он возил тетушку Ви за город, и та, заговорив про его алкоголизм, спросила, почему они так редко общаются. «А сейчас мы чем, по-твоему, занимаемся? – ответил Папо. – Весь день трясемся в этой развалюхе…» Но он всегда извинялся поступками: если вдруг выходил из себя, то потом баловал нас новыми игрушками или мороженым.
Папо был закостенелым хиллбилли из давно минувшей эпохи. В той поездке с тетушкой Ви они рано утром остановились отдохнуть в придорожном кафе. Тетушка Ви решила причесаться и почистить зубы, поэтому задержалась в туалете. Папо решил, что ее нет слишком долго, и с ружьем наперевес выбил дверь, совсем как персонаж Лиама Нисона. Подумал, что там ее насилует какой-то извращенец.
Потом был случай, когда на тетушкину дочку зарычала собака. Дед сказал Дэну, что если тот не избавится от шавки, то Папо накормит ее мясом, смоченным в антифризе. Он не шутил: за тридцать лет до этого Папо то же самое сказал соседу, когда его пес чуть было не покусал мою мать. Через неделю пес издох.
Я вспоминал об этом на похоронах. Об этом и многом другом.
Но больше всего я думал про нас с Папо. О том времени, что мы проводили над задачником по математике. Он учил меня, что недостаток знаний и нехватка ума – все-таки разные вещи. Первое при должном терпении и усилиях можно исправить. Что до второго – «считай, ты по уши в дерьме; греби не греби, уже не выплыть».
Я вспоминал, как Пайо валялся с нами – со мной и дочками тетушки Ви – на земле и бесился словно ребенок. Несмотря на его ворчливость и грубость, мы частенько лезли к нему на колени с поцелуями. Он купил Линдси подержанный автомобиль, починил, а когда она его разбила, купил еще один – просто чтобы она не чувствовала себя «ущербной». Я вспоминал, как порой ссорился с матерью, или Линдси, или Мамо, а Папо всегда вставал на их сторону и давал мне хорошую взбучку, потому что, как однажды он сказал, «мужчину судят по тому, как он обращается со своими женщинами». Его мудрость была житейской; он учился всему на собственном опыте, в юности и сам не раз допуская ошибки.
Поэтому я встал и сказал всем, как Папо был для нас важен. «У меня никогда не было отца, – начал я. – Его заменил дедушка, и он научил меня всему, что должен уметь мужчина. Он был лучшим отцом на свете; о таком можно только мечтать».
После похорон многие сказали, что я поступил очень храбро и мужественно. Многие – но не мать. И это было странно. Я заметил ее в толпе; она была словно в трансе: ничего не говорила, даже если кто-то к ней обращался, и двигалась еле-еле, будто заторможенная.
Мамо тоже была не в себе. Обычно в Кентукки она расправляла крылья, наконец очутившись в родной стихии. В Мидлтауне она никогда не могла по-настоящему быть собой. В «Перкинс», где мы порой завтракали, официанты просили бабушку говорить не так громко и вообще следить за языком. «Дебилы», – смущенно и обиженно бормотала она сквозь зубы. А вот в семейной закусочной «У Билли», единственном приличном ресторане Джексона, она орала на весь зал, поторапливая поваров, а те со смехом отвечали: «Как скажешь, Бонни». Она смущенно переводила на меня взгляд и предупреждала: «Ты же знаешь, я просто шучу. Они в курсе, что я не старая тупая сука».
В Джексоне, среди старых друзей и истинных хиллбилли, ей не нужно было притворяться. Несколькими годами ранее, на похоронах брата, Мамо с племянницей Дениз вдруг заподозрили, что один из носильщиков гроба – извращенец, поэтому они ворвались к нему в кабинет и перерыли все вещи. Нашли богатую коллекцию порнографических журналов, включая несколько выпусков «Охоты на бобров» (периодического издания, которое, смею вас заверить, пишет отнюдь не про водных млекопитающих).
Мамо он показался очень смешным. «Долбаные бобры, – хохотала она. – Кому только пришла в голову такая хрень?» Они с Дениз хотели сперва забрать журналы домой и выслать потом по почте жене носильщика. Но после недолгих размышлений передумали. «А то повезет еще, и на пути в Огайо попадем в аварию. Копы найдут у меня в багажнике эту хрень. И люди решат, будто я не только извращенка, но и лесбиянка вдобавок». Поэтому журналы они выбросили, чтобы «преподать этому уроду славный урок». Такой Мамо бывала лишь в Джексоне.
Похоронный дом Дитона в Джексоне – тот самый, где она украла «Охоту на бобров» – был устроен как церковь. В центре здания находился храм; его окружали просторные залы со столами и креслами. По противоположным сторонам размещались коридоры, откуда можно было попасть в небольшие служебные помещения: кабинеты персонала, офисную кухню, туалеты. В детстве я бывал там не раз, прощаясь с тетками, дядьями, двоюродными братьями и прочей родней. Кого бы Мамо ни хоронила: старого ли друга, брата или любимую мать, – она всегда громко приветствовала каждого гостя. Однако на похоронах деда, когда я хотел найти у бабули утешение, я вдруг в ужасе увидел ее в самом дальнем углу похоронного дома, поникшую и глядящую в пол, словно вечная батарея все-таки разрядилась. В этот момент я понял, что Мамо отнюдь не всесильна.
Сегодня, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что холодная отрешенность бабушки и матери была вызвана не только горем. Просто Линдси с Мэттом и Мамо пытались меня отвлечь. Бабушка нарочно держала меня подальше от матери, сделав вид, будто нуждается в моей поддержке. Может, она хотела дать мне время самому пережить дедушкину смерть. Не знаю…
Сперва я не замечал ничего необычного. Папо умер, и каждый переживал его смерть по-своему. Линдси почти все время проводила с друзьями, я ее толком не видел. Сам я держался поближе к Мамо и постоянно читал Библию. Мать спала больше обычного и постоянно срывалась по мелочам. Если Линдси вдруг забывала приготовить ужин или выгулять собаку, мать принималась вопить: «Отец единственный меня понимал!
Теперь его больше нет, а вы все делаете назло!» Впрочем, мать всегда была вспыльчивой, поэтому я не заподозрил дурного.
Казалось, что мать бесится, когда по деду горюет кто-то помимо нее. Тетушка Ви, например, не имела права плакать, потому что с Папо они никогда не были близки. Мамо вообще не любила мужа и не хотела жить с ним под одной крышей. Мы с Линдси обязаны были взять себя в руки, потому что умер всего лишь дедушка, а не родной отец. Первый тревожный звоночек, что дело неладно, прозвенел однажды утром, когда я проснулся и решил сходить домой к матери. Было рано, они с Линдси должны были еще спать. Сперва я зашел в комнату к сестре, но там оказалось пусто. Нашлась она почему-то в моей спальне. Я встал рядом с ней на колени, разбудил, и она крепко меня обняла. А потом, спустя какое-то время, с чувством сказала: «Мы справимся, Джей! – (Так она меня называла.) – Обязательно справимся!» До сих пор не знаю, почему той ночью она легла спать у меня в комнате. Зато я очень быстро узнал, что Линдси имела в виду.
Спустя несколько дней после похорон я вышел из дома Мамо, огляделся – и вдруг услыхал в конце улицы какой-то шум.
Мать стояла во дворе в одном лишь банном полотенце и орала на самых близких ей людей. На Мэтта: «Гребаный ты неудачник!» На Линдси: «Хватит уже, сучка, думать только о себе! Устраиваешь драму, будто потеряла родного папочку. Он тебе не отец!» На Тэмми – своего приятеля, очень милого парня, который на самом деле был геем: «Ты только притворяешься мне другом, а сам мечтаешь меня трахнуть!» Я побежал туда, хотел ее успокоить, однако тем временем подъехала полиция. Полицейский схватил маму за плечи, и она, вырываясь, упала на землю. Ее подняли и потащили в машину, а она брыкалась и кричала. На крыльце была кровь; кто-то сказал, что мать порезала запястья. Я так и не понял до конца, что именно там произошло. Пришла Мамо, забрала нас с Линдси к себе. В голове вертелась только одна мысль: Папо обязательно бы придумал, что делать.
Дедушкина смерть стала для матери последней каплей. Наверное, только ребенок мог закрывать глаза на тревожные симптомы. Годом ранее мать потеряла работу в мидлтаунской больнице, потому что каталась по отделению неотложки на роликовых коньках. Я тогда считал, что мать ведет себя странно из-за развода с Бобом. Мамо порой говорила, что у матери «едет крыша», но я считал, что бабушка просто язвит. Когда мать уволили, я как раз уехал в Калифорнию и за все время поездки получил от нее лишь одно письмо. Я понятия не имел, что за моей спиной взрослые – Мамо и дядюшка Джимми со своей женой, тетушкой Донной – обсуждают, не стоит ли мне перебраться в Калифорнию насовсем.
Тот случай, когда мать чуть ли не голышом устроила во дворе сцену, оказался кульминацией ее истерик. Выяснилось, что вскоре после переезда в округ Прейбл она подсела на опиатические медикаменты. Сперва выпрашивала рецепты у врачей, затем, видимо, стала воровать лекарства у пациентов. Кончина Папо ее добила, превратив наркоманку в человека, неспособного соблюдать правила приличия.
Так смерть Папо окончательно переломила жизнь нашей семьи. До похорон я жил хоть и суматошно, на два дома, тем не менее вполне счастливо. У матери сменялись ухажеры, бывали хорошие дни и плохие, но мне всегда было куда пойти. После смерти Пайо, когда мать попала в Центр реабилитации наркоманов Цинциннати – мы называли его «домом ЦРН», я вдруг ощутил себя обузой. Мамо никогда не жаловалась, однако с самого детства она только и делала, что боролась: сперва с нищетой в Джексоне, потом с мужем-алкоголиком, затем с юным зятем-мерзавцем (первым супругом тетушки Ви) и, наконец, с многочисленными кавалерами матери. Все семьдесят лет жизни Мамо решала чужие проблемы. А теперь, когда ее ровесники наслаждались тихой и спокойной пенсией, ей пришлось воспитывать двоих внуков-подростков. Без поддержки Пайо это бремя оказалось вдвое тяжелее. Спустя несколько месяцев после его смерти я вспоминал ту женщину, которую видел в уголке похоронного дома, и не мог избавиться от ощущения, что, несмотря на все бабушкины старания, эта незнакомка теперь все чаще берет над ней верх.
Поэтому вместо того чтобы переехать к Мамо или хотя бы звонить ей по малейшему пустячному поводу, мы с Линдси решили справляться своими силами. Линдси только что окончила среднюю школу, я перешел в седьмой класс; более-менее нам удалось наладить быт. Иногда Мэтт или Тэмми приносили нам еды, хотя чаще мы обходились полуфабрикатами, пиццей, печеньем и хлопьями. Не знаю, кто оплачивал счета – скорее всего, Мамо. За дисциплиной мы следили плохо, но обычно нам не требовался посторонний контроль. Однажды Линдси пришла домой с работы и обнаружила меня в компании ее приятельниц, вусмерть пьяного. Узнав, что ее подружки напоили меня пивом, она не стала кричать или высмеивать меня, просто выставила посторонних из дома, а мне прочитала лекцию о вреде алкоголя.
Мы часто виделись с матерью, и она постоянно о нас спрашивала. Однако нам нравилось жить одним: мы наслаждались свободой и ощущением, что ни от кого не зависим. Мы с Линдси всегда неплохо справлялись с трудностями, стойко встречали любые испытания, поэтому забота друг о друге нам была не в тягость. Как бы мы ни любили маму, без нее жизнь стала проще.
Бывало ли трудно? Разумеется. Однажды из школьного управления прислали письмо с предупреждением, что у меня скопилось слишком много прогулов, поэтому родителей могут вызвать в школу или даже привлечь к ответственности. Письмо нас позабавило: одного из моих родителей держали под замком в лечебнице, а второго еще надо было отыскать. Но при этом мы испугались: у нас не было законного опекуна, который мог бы ответить на письмо, поэтому черт его знает, что теперь делать… Как всегда, пришлось импровизировать. Линдси подделала мамину подпись, и администрация школы от нас отстала.
В назначенные дни – в выходные и будни – мы ездили к матери в «дом ЦРН». Я думал, что после хиллбилли из Кентукки, маминых истерик и бабушки с ружьем видел уже все. Однако мать невольно познакомила нас с еще одним обликом американской преступности. В среду всегда проходили групповые занятия. Все наркоманы со своими родственниками сидели в одном большом помещении, каждая семья за отдельным столом, и участвовали в дискуссии, призванной обучить нас тому, как жить и бороться с наркозависимостью.
На одной из таких встреч мать заявила, что стала принимать наркотики, чтобы заглушить стресс от оплаты бесчисленных счетов и боль из-за отцовской смерти. В другой раз мы с Линдси узнали, что она поддалась соблазну из-за обычного соперничества с братом и сестрой.
Эти встречи провоцировали не только выплеск эмоций, как ожидалось. Вечерами, когда мы сидели в огромном зале вперемешку с другими семьями (все были либо темнокожими, либо белыми с южным акцентом вроде нас), мы не раз становились свидетелями скандалов и даже драк. Дети кричали родителям, что ненавидят их; родители в слезах молили о прощении и тут же обвиняли друг друга в новых грехах. Именно там я впервые услышал, как Линдси говорит матери, что ужасно обиделась, когда после смерти Пайо ей пришлось взвалить на себя все заботы по хозяйству, и с какой злостью она наблюдала, как я привязываюсь к очередному отчиму, а тот уходит из нашей жизни. Может, сыграла свое обстановка или тот факт, что Линдси недавно исполнилось восемнадцать… В общем, когда моя сестра выступила против матери, я увидел в ней по-настоящему взрослого человека.
Реабилитация шла полным ходом, вскоре состояние мамы улучшилось. Воскресенье было днем досуга: пациентам, конечно, запрещали покидать центр, но мы могли приезжать, чтобы вместе посмотреть телевизор, пообедать и поболтать о всяких пустяках. Воскресенья обычно проходили мирно, хотя однажды мать принялась кричать на нас за то, что мы слишком сблизились с Мамо: «Она вам не мать! Вы не ее, а меня должны слушать!»
Когда спустя несколько месяцев мать вернулась домой, она успела обзавестись новым словарным запасом. Регулярно читала «Молитву о душевном покое» – один из этапов программы для наркозависимых, в которой верующие просят Господа о «душевном покое принять то, что <они> не в силах изменить». Наркозависимость сродни болезни, и как нельзя судить ракового больного за опухоль, так нельзя осуждать наркомана за его пристрастие. В свои тринадцать я считал это глупостью, и мы с матерью не раз спорили, научно ли доказанная это истина или не более чем оправдание для людей, разрушивших себе жизнь. Хотя, скорее всего, и то и другое: исследования доказывают существование генетической предрасположенности к употреблению психотропных веществ, но при этом известно, что люди, которые считают зависимость обычной болезнью, с меньшей охотой с нею борются.
Борьба с наркозависимостью, похоже, дала матери цель в жизни и снова нас сблизила. Я прочитал о ее «болезни» все, что только мог, и даже приобрел привычку посещать некоторые встречи «анонимных наркоманов», которые проходили именно в такой обстановке, как показывают в фильмах: унылый зал, десяток стульев и толпа незнакомцев, говорящих по очереди: «Здравствуйте, я Боб, и я наркоман». Мне казалось, что мое присутствие поможет матери поскорее выздороветь.
На одну из таких встреч заявился мужчина, от которого воняло, как от помойной ямы. Волосы были спутанными, одежда – грязной; видимо, он жил на улице. Собственно, он подтвердил наши подозрения своей первой же фразой: «Мои дети со мной не разговаривают. Все от меня отреклись. Я попрошайничаю, а выручку спускаю на дозу. Сегодня денег не хватило, поэтому решил прийти сюда. У вас хоть погреться можно». Организатор спросил, не готов ли он отказаться от наркотиков хотя бы на пару дней, и мужчина с потрясающей честностью ответил: «Вряд ли. Скорее всего, завтра я наскребу денег на дозу».
Этого мужчину я видел первый и последний раз в жизни. Напоследок кто-то спросил, откуда он. «Почти всю жизнь прожил в Гамильтоне. Но родился на западе Кентукки, в округе Оусли». Если бы я знал тогда географию Кентукки чуть получше, то сказал бы ему, что он вырос в двадцати милях от дома моей прабабки.
