Глава шестая
Я терпеть не мог, когда взрослые задают свой любимый вопрос: есть ли у меня братья и сестры? В детстве нельзя просто отмахнуться, сказать: «Ой, там все сложно» – и сменить тему, а искусно обманывать умеют лишь прирожденные социопаты. Поэтому я послушно говорил правду, заводя людей в густые дебри наших семейных отношений, к которым сам давно привык. Если считать только биологических родственников, то у меня были сводные брат и сестра, которых я никогда не видел, потому что мой родной отец отказался от родительских прав. По другой классификации братьев и сестер было гораздо больше, если считать детей маминого нынешнего мужа – при Бобе, в частности, их было двое. Кроме того, у новой жены моего биологического отца были свои дети, которых, наверное, тоже стоило посчитать. Иногда я принимался рассуждать философски: что значит «брат» или «сестра»? Дети бывших мужей твоей матери все еще связаны с тобой родством? Если да, то как тогда быть с будущими детьми бывших мужей? В общем, по некоторым меркам количество братьев и сестер у меня переваливало за десяток.
Однако лишь одного человека я считал по-настоящему родным – Линдси. Если надо было кому-то ее представить, я всегда с важным видом добавлял: «моя родная сестра Линдси» или «моя старшая сестра Линдси». Я безмерно гордился нашими близкими родственными узами. Самый худший день моей жизни – когда я узнал, что вопреки моим чувствам Линдси мне не родная сестра, а сводная; такая же, как те люди, которых я никогда не знал, потому что у нас разные отцы. Бабушка упомянула об этом вскользь, когда я выходил из ванной, а я разрыдался во весь голос, совсем как в тот день, когда умерла наша собака. Успокоился лишь после того, как Мамо пообещала больше никогда не называть Линдси моей «сводной» сестрой.
Линдси Ли старше меня на пять лет; она родилась через два месяца после того, как мать окончила школу. Я ее обожал. Многие дети боготворят старших братьев или сестер, но в наших условиях все было куда серьезнее. То, как она геройски заступалась за меня, достойно эпических баллад. Однажды мы с ней поссорились из-за пачки печенья, и мать высадила меня на пустой парковке, чтобы показать моей сестре, какой будет ее жизнь без младшего брата, а та закатила такую истерику, что матери волей-неволей пришлось за мной вернуться. Когда мама скандалила с очередным мужем, именно Линдси прокрадывалась ко мне в спальню, чтобы позвонить Мамо и Папо и позвать их на помощь. Она кормила меня, когда я был голоден, меняла мокрые подгузники и повсюду таскала с собой, не спуская с рук – хотя, по словам Мамо и тетушки Ви, младенцем я был весьма увесистым.
Я всегда считал Линдси взрослой. Она не устраивала истерик по пустякам, не хлопала обиженно дверьми. Когда мать работала допоздна, Линдси готовила нам ужин. Я, разумеется, раздражал ее, как и все младшие братья, но она никогда не кричала на меня, не била и не запугивала. В один довольно-таки постыдный период своей жизни я начал с нею драться, не помню даже из-за чего. Мне тогда было лет десять-одиннадцать, а ей – пятнадцать, и я быстро понял, что превосхожу ее физической силой, однако по-прежнему не считал Линдси ребенком. Она была выше детских проблем, «единственный по-настоящему взрослый человек в доме», как говорил про нее Папо. Моя главная защитница! Она готовила обед, если в доме не было еды, стирала грязное белье. И именно она забрала меня тогда с заднего сиденья патрульной машины… Я настолько зависел от Линдси, что не видел в ней той, кем она была на самом деле – юной девочки, которой по возрасту не полагались даже водительские права и которая вынуждена была стоять не только за себя, но и за младшего брата.
Все стало меняться в тот день, когда родные решили дать Линдси шанс исполнить ее детскую мечту. Линдси всегда была очень красива. Когда мы с друзьями перечисляли самых красивых девушек планеты, я ставил ее выше Деми Мур и Памелы Андерсон. Линдси узнала, что в отеле «Дейтон» будет проходить модельный кастинг, и мы вчетвером – Линдси, я, мать и Мамо – сели в бабушкин «бьюик» и двинулись на север. Линдси умирала от волнения, и я тоже. Это ведь будет звездный час не только для нее, но и для всей нашей семьи!
Мы приехали в отель, какая-то женщина велела нам следовать по указателям в большой зал и ждать своей очереди. Зал был оформлен совершенно безвкусно, в стиле 70-х годов: уродливый ковер, гигантские люстры и так мало света, что мы спотыкались на каждом шагу. Я еще думал, как агенты разглядят в моей сестре красавицу? Здесь же темно, хоть глаз выколи!
Наконец настал наш черед, и агент весьма оптимистично оценил внешние данные моей сестры. Он сказал, что она довольно милая, и предложил ей пройти в следующий зал. А потом вдруг добавил, что у меня тоже модельная внешность, и спросил, не хочу ли я присоединиться к сестре? Я радостно согласился.
После недолгого ожидания мы с Линдси и другими кандидатами узнали, что прошли в следующий тур и нас ждет еще один кастинг, уже в Нью-Йорке. Сотрудники агентства раздали брошюры с дополнительной информацией и сказали, что надо явиться на собеседование в течение ближайших нескольких недель. По пути домой мы с Линдси пребывали в полном восторге. Мы поедем в Нью-Йорк и прославимся на весь мир!
Поездка в Нью-Йорк стоила немало, и, наверное, если бы из нас и впрямь хотели сделать моделей, то агентство само оплатило бы нам дорогу. Сегодня я понимаю, что тот беглый кастинг (каждому претенденту задавали буквально пару вопросов, не более) был скорее аферой, нежели реальным поиском талантов. Хотя наверняка говорить не могу, все-таки я далек от модельного бизнеса.
Могу сказать лишь одно – наша радость долго не продлилась. Мать стала вслух подсчитывать стоимость поездки, и мы с Линдси затеяли спор, кто из нас двоих должен все-таки ехать (разумеется, я – как младший). Мать начала сердиться, прикрикнула на нас. Что было дальше, догадаться легко: громкие крики, визг тормозов и вставшая поперек обочины машина с рыдающими взахлеб детьми на заднем сиденье. Слава богу, вовремя вмешалась Мамо, но даже с нею мы не разбились лишь сущим чудом: мать, ведя машину на полной скорости, попыталась из-за руля дотянуться до нас и угомонить затрещинами, а Мамо принялась орать на нее с пассажирского кресла и наотмашь хлестать ладонями. Именно поэтому мать остановила машину – она просто не могла разорваться между нами троими. Простояли мы там довольно долго и тронулись в путь в полной тишине – после того как Мамо велела нашей матери успокоиться, иначе она ее пристрелит. Ночевать в тот вечер мы остались у бабушки.
Никогда не забуду лица Линдси в тот момент, когда она поднималась в спальню. То была мучительная гримаса человека, который в считаные минуты испытал неожиданный взлет и сокрушительное падение. Совсем недавно она стояла на пороге исполнения сокровенной мечты – и вот осталась обычной девчонкой с разбитым сердцем. Мамо ушла к себе на диван смотреть «Закон и порядок» и читать Библию. А я встал в узком коридорчике, отделявшем гостиную от кухни, и вдруг задал Мамо вопрос, который вертелся у меня в голове с тех самых пор, как она велела матери доставить нас домой в целости и сохранности. Я знал, что она скажет в ответ, но, наверное, просто хотел утешения. «Мамо, а Бог вообще нас любит?» – спросил я. А она опустила голову, обняла меня и заплакала.
Мой вопрос сильно задел ее, потому что христианская вера была главным стержнем всей нашей жизни. В церковь мы не ходили, разве что иногда, когда бывали на службах в Кентукки или мать вдруг решала приобщить нас к религии. И все же Мамо была глубоко верующим человеком (хоть и на свой весьма причудливый манер). Об «организованной религии» она говорила с глубочайшим презрением, а в церкви видела лишь питательную почву, взращивающую извращенцев и ростовщиков. Еще она терпеть не могла тех, кого называла «крикливыми верунами» – людей, которые выставляют веру напоказ, всячески подчеркивая свое благочестие. И все же часть своих личных доходов Мамо охотно жертвовала церквушкам Джексона, особенно той, где заправлял Дональд Айсон, пожилой джентльмен, удивительно похожий на священника из «Изгоняющего дьявола».
По словам Мамо, Бог никогда нас не покидает. Он празднует с нами наши успехи и утешает в скорби. Во время одной из поездок в Кентукки Мамо заехала на заправку, при выезде не обратила внимания на знаки, и мы оказались на дороге с односторонним движением, с трудом, под брань водителей, лавируя между встречными машинами. Я затрясся от ужаса, но Мамо, лихо развернувшись на оживленной трассе через три полосы, сказала только одно: «Все хорошо, милый. Разве ты не знаешь, что с нами в машине Господь?»
Бесхитростное богословие, которое она проповедовала, всегда дарило мне утешение. Чтобы добиться в этой жизни успеха, надо развивать дарованный Богом талант и прикладывать немало усилий. Я должен заботиться о родных, потому что того требует от меня христианский долг. Всегда нужно прощать: не только ради мамы, но и ради самого себя. Еще никогда нельзя отчаиваться, потому что у Бога на все свой замысел.
Мамо часто рассказывала любимую притчу. Один человек сидел дома, как вдруг начался страшный ливень. Через несколько часов дом стало заливать водой, и проезжавшие мимо люди предложили человеку поехать с ними. Тот отказался от помощи, сказав: «Меня спасет Бог». Прошло еще несколько часов, вода затопила первый этаж. Мимо проплывала лодка, и капитан предложил мужчине отвезти его в безопасное место. Тот отказался, сказав: «Меня спасет Бог». Потом, когда мужчина уже сидел на крыше, потому что вода залила весь дом, мимо пролетал вертолет, и пилот предложил мужчине отвезти его на сушу. И снова тот отказался, заявив, что его спасет Бог. В конце концов мужчина утонул и, представ перед Богом на небесах, начал роптать: «Ты обещал спасти меня, если я буду хранить Тебе веру». А Бог ответил: «Я прислал тебе в помощь машину, лодку и вертолет. А погиб ты по собственной вине». Бог помогает лишь тем, кто сам печется о своей судьбе. Так гласило бабушкино Евангелие.
Падший мир, описанный в Библии, удивительным образом походил на окружавшие меня реалии: мир, где счастливая поездка на машине могла в один миг обернуться скандалом и разбитыми надеждами; мир, где поступки одного человека сказываются на всей семье и обществе в целом. Когда я спросил у Мамо, любит ли нас Бог, я хотел услышать, что в религии все еще можно найти объяснение происходящему в этом мире. Мне надо было убедиться, что есть высшее правосудие и в хаосе и беспорядке имеется своя система, свой ритм.
Вскоре после того случая мы с Мамо были в Джексоне, в гостях у моей кузины Гейл. На дворе стояло второе августа, мой день рождения. Ближе к вечеру Мамо предложила мне позвонить Бобу: юридически тот все еще считался моим отцом, хоть и давно не подавал о себе вестей. После нашего возвращения в Мидлтаун они с матерью развелись, поэтому неудивительно, что он редко выходил на связь. Однако мой день рождения, несомненно, был весомым поводом для того, чтобы перекинуться хоть словом, и мне показалось странным, что Боб не звонит. Я позвонил сам и попал на автоответчик. Потом набрал номер еще раз, спустя несколько часов – с тем же результатом. Подсознательно я понял, что Боба больше никогда не увижу и не услышу.
Гейл, то ли огорчившись за меня, то ли просто решив сделать приятное, предложила съездить в местный зоомагазин, где на продажу выставили щенков немецкой овчарки. Я ужасно захотел себе щенка, и подаренных денег хватило бы на покупку. Однако Гейл напомнила, что с собаками очень много возни и что в моей семье (читайте: у моей матери) водится дурная привычка заводить питомцев, а потом выкидывать их на улицу. Я остался глух к увещеваниям – «Да, конечно, Гейл, но они ведь такие милые», – и ей пришлось надавить авторитетом: «Прости, милый, все-таки собаку мы тебе купить не можем». Когда мы вернулись домой, я был совершенно удручен, причем из-за собаки расстроился гораздо сильнее, чем из-за разлуки с очередным отцом.
Меня огорчала не столько пропажа Боба, сколько та путаница, которую вызвал его уход. Сам он был лишь очередной тенью в длинной веренице наших «отцов». После него пришел Стив, тихий молчаливый парень. Я молился, чтобы мать вышла за него замуж: он был славным и неплохо зарабатывал. Но она его бросила и сошлась с Чипом, местным полицейским. Чип по натуре оказался типичным хиллбилли: обожал дешевое пиво, музыку кантри и рыбалку. Мы неплохо ладили… Увы, вскоре и он нас покинул.
Хуже всего то, что развод с Бобом еще больше запутал нас с фамилиями. Линдси унаследовала фамилию родного отца, Льюис; мать всякий раз брала имя очередного мужа; Мамо и Пайо были Вэнсами, а братья Мамо – Блантонами. Моя же фамилия теперь не имела никакого отношения к близким мне людям, и после ухода Боба приходилось неловко объяснять, почему меня зовут Джей Ди Хамел. «Да, Хамел – так зовут моего отца. Вы его не знаете. Я и сам уже целую вечность его не видал. Понятия не имею, где он».
В детстве больше всего я ненавидел именно эту нескончаемую череду «отцов». К маминой чести надо сказать, что она избегала скорых на расправу грубиянов и никто из мужчин, которых она приводила в дом, не поднимал на нас руки. Я ненавидел сами перемены. Терпеть не мог, что эти парни исчезают из моей жизни, стоит только к ним привязаться. Линдси в силу своих лет и природной мудрости воспринимала каждого нового «отца» со здоровой долей скепсиса. Она знала, что каждый из них рано или поздно уйдет. После исчезновения Боба этот урок усвоил и я.
Приглашая мужчин в нашу жизнь, мать руководствовалась благородными мотивами. Она часто спрашивала у нас, «хорошим ли отцом» стал Чип, или Боб, или Стив. Она говорила: «Он будет брать тебя на рыбалку, здорово же?» или «В твои годы очень важно иметь перед глазами пример достойного мужчины». Когда я слышал, как она кричит на очередного мужа, или рыдает на полу в результате сокрушительной ссоры, или мается после развода, я испытывал страшное чувство вины, что все это – из-за меня. В конце концов, на роль отца вполне годился и наш Пайо. После каждого разрыва я обещал матери, что все будет хорошо, что мы справимся и что (повторяя слова Мамо) нам вовсе «не нужны эти чертовы мужланы». Ясно, что мать была не столь уж самоотверженна, она (как и все мы) просто искала любви и тепла. Но при этом она заботилась и о нас.
Однако благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Насмотревшись на разных кандидатов в отцы, мы с Линдси так и не узнали, как мужчина должен обращаться с женщиной. Чип научил меня вязать рыболовные крючки, а вот как быть мужчиной, я так и не понял: глушить кружками пиво и орать на жену, когда та осыпает тебя упреками? Я вынес единственный урок: на других полагаться нельзя. «Я знаю, что любой мужчина испарится в два счета, – сказала однажды Линдси. – На детей им плевать, на все остальное тоже. Избавиться от надоевшего мужика легче легкого».
Наверное, мать чувствовала, что Боб сожалел о своем решении взвалить на себя воспитание чужого ребенка, поэтому однажды позвала меня в гостиную и поинтересовалась, не хочу ли я позвонить Дону Бауману, моему биологическому отцу. Разговор вышел коротким, но весьма запоминающимся. Он спросил, помню ли я, как мечтал обзавестись собственной фермой с лошадьми, коровами и цыплятами, и я ответил: «Да». Потом спросил, помню ли я сводных брата с сестрой, Кори и Челси, и я, помявшись немного, сказал: «Вроде как». И наконец, он спросил, хочу ли я с ним повидаться.
Я мало что знал о своем биологическом отце и плохо помнил жизнь до того момента, как меня усыновил Боб. Я знал, что Дон бросил меня, потому что не хотел платить алименты (точнее, так говорила мать). Знал, что он женился на женщине по имени Черил, что он очень высокий и многие считают, будто я на него похож. А еще я знал, что он «чокнутый святоша» – так Мамо называла истово верующих христиан, которые, как она говорила, «орут в церкви и бьются в судорогах, точно их жалят змеи». Это пробудило во мне интерес: после краткого экскурса в религию я очень хотел познакомиться с церковными обычаями поближе. Поэтому я спросил у матери разрешения на встречу, она согласилась, и вскоре после того как я потерял приемного отца, в мою жизнь вернулся отец биологический.
Выяснилось, что у Дона Баумана гораздо больше общего с матерью, чем я думал. Его отец (и мой дед), Дон Си Бауман, также перебрался на юго-запад Огайо из Кентукки. Обзаведясь семьей, дед внезапно умер, оставив молодую жену с двумя маленькими детьми на руках. Бабка снова вышла замуж, и мой отец большую часть своего детства провел в Кентукки у ее родителей.
Отец, как никто другой, понимал, что значит для меня Кентукки. Мать родила его в совсем юном возрасте, и хотя ее второй муж оказался человеком неплохим, он был очень суровым и нелюдимым (впрочем, к пасынкам вообще мало кто испытывает искреннюю приязнь). В Кентукки, на его зеленых просторах, среди родных, отец мог расслабиться и быть собой. И я – тоже. Людей я делил на два типа: тех, к кому я тянулся и пытался впечатлить, и тех, кого избегал, испытывая рядом с ними неловкость. К последней категории относились все посторонние, а в Кентукки посторонних не было.
В каком-то отношении отец постарался воссоздать вокруг себя ту атмосферу, которая окружала его в детстве. Он купил небольшой дом с участком земли в четырнадцать акров. Там был пруд с рыбой, пастбище для коров и лошадей, сарай и курятник. Каждое утро дети собирали свежие яйца – обычно семь или восемь штук, как раз хватало на семью из пяти человек. Днями напролет мы носились вокруг дома наперегонки с собакой, ловили лягушек, гоняли кроликов – в общем, развлекались совсем как в Кентукки.
Помню, я бежал по полю в компании отцовского колли по кличке Дэнни, красивого лохматого пса, такого ласкового, что однажды он поймал крольчонка и притащил его в зубах, даже не поцарапав зверька. Не знаю, почему мы бежали, но я вдруг споткнулся, упал в траву, Дэнни плюхнулся рядом, положил голову мне на грудь, а я уставился в голубое небо. Никогда в жизни я не испытывал такого умиротворения, как в тот день.
Отец всегда был на редкость спокоен. Они с женой, конечно, порой спорили, но не говорили на повышенных тонах и не осыпали друг друга ругательствами, как было принято у нас дома. Никто из их друзей не употреблял алкоголь. Хотя Дон и Черил верили в пользу телесных наказаний, этой мерой воспитания они не злоупотребляли – если и пороли, то за дело и не со зла, не опускаясь до словесных оскорблений. Мои младшие брат с сестрой росли вполне довольными жизнью, пусть и без поп-музыки и современных блокбастеров.
Все, что я прежде знал об отце, приходило из вторых рук. Мамо, тетушка Ви, Линдси и мать говорили одно: он – редкостный негодяй. Много ругался и избивал маму. Линдси как-то сказала, что у меня в младенчестве была непропорционально большая голова; она считала, это из-за того, что отец во время беременности сильно толкнул мать. Однако сам он всячески отрицал, что когда-либо поднимал руку на человека, особенно на мою мать. Я подозреваю, что драки у них все-таки были, но ограничивались парой затрещин и разбитой посудой. Наверняка известно лишь одно: после развода с матерью и до женитьбы на Черил (мне тогда было четыре года) отец заметно изменился к лучшему. Он объяснял эти перемены обращением к Господу.
Тем самым отец стал живым воплощением феномена, который ученые-социологи наблюдали на протяжении многих десятилетий: верующие люди становятся более счастливыми. Прихожане, регулярно посещающие церковь, реже совершают преступления, они здоровее, могут похвастать большей продолжительностью жизни, неплохо зарабатывают, реже бросают школу и чаще оканчивают колледж16. Экономист из Массачусетского технологического института, Джонатан Грубер, даже заметил причинно-следственную связь: дело не только в том, что успешные люди часто обращаются к религии, сама церковь прививает прихожанам хорошие привычки.
В целом отец жил как типичный консервативно настроенный протестант с южными корнями, хотя этот стереотип во многом неточен. К категории «набожных» скорее можно отнести нашу Мамо – человека верующего, но не привязанного к какой-либо конкретной религиозной общине. В общем, единственными консервативными протестантами, регулярно посещающими церковь17, которых я знал, были родные моего отца. В Ржавом поясе в церковь ходить не принято18.
Несмотря на репутацию, в Аппалачах – особенно в северной Алабаме, Джорджии и южном Огайо – прихожан гораздо меньше, чем на Среднем Западе, между Мичиганом и Монтаной. Как ни странно, все мы уверены, что ходим в церковь гораздо чаще, чем есть на самом деле. По результатам недавнего опроса Института Гэллапа и у южан, и у обитателей Среднего Запада оказываются самые высокие показатели посещения церкви в стране. Однако в реальности на Юге верующих значительно меньше.
Этот самообман – очередное свидетельство культурного давления. На юго-западе Огайо, где я родился, а также в Цинциннати и Дейтоне очень низкие показатели посещаемости церкви – примерно такие же, как в ультралиберальном Сан-Франциско. Однако в Сан-Франциско, насколько мне известно, никто не стыдится говорить, что не ходит в церковь (более того, многие стесняются признать, что на самом деле там все-таки бывают). В Огайо – наоборот. Даже ребенком я лгал, утверждая, будто регулярно хожу на службы. И по данным Института Гэллапа, я такой не один.
Это сравнение вызывает ужас, ведь по идее религиозные организации должны оказывать людям поддержку; тем не менее в той части страны, которая сильнее всего страдает от упадка производства, безработицы, наркозависимости и разводов, посещаемость церквей стремительно падает.
Отцовская церковь предлагала поддержку, в которой отчаянно нуждались люди вроде меня. Алкоголикам она подставляла дружеское плечо и дарила ощущение, что со своей зависимостью они борются не в одиночку. Будущим матерям давала крышу над головой и бесплатные курсы. Если кому-то требовалась работа, в церкви могли подыскать хорошую вакансию или дать рекомендации. Когда у отца начались финансовые проблемы, прихожане скинулись и купили семье подержанный автомобиль. В том извращенном мире, который меня окружал, религия протягивала руку помощи, не давая верующим свернуть с намеченного пути.
Отцовская вера меня увлекла, хотя я быстро понял, что именно она сыграла решающую роль в его решении отказаться от родительских прав. Мне нравилось проводить с отцом время, но я по-прежнему чувствовал себя преданным, и мы часто обсуждали, почему же так вышло. Впервые я услышал его версию событий: что алименты были ни при чем и отец от меня не «отказался», как утверждали мать и бабушка, напротив – нанял целую армию адвокатов, чтобы меня удержать.
Однако он испугался, что борьба за опеку плохо скажется на моей психике. Когда он приходил ко мне после развода, я всякий раз забивался под кровать, опасаясь, что меня заберут и я больше никогда не увижу Мамо. Видя сына таким испуганным, отец сменил тактику. Мамо невзлюбила его сразу после женитьбы, когда он показал себя не с лучшей стороны. Поэтому, когда он приходил к нам, Мамо встречала его на крыльце с заряженным дробовиком наперевес и не мигая смотрела прямо в глаза. Поговорив с детским судебным психиатром, отец узнал, что я стал плохо вести себя в детском саду и у меня появились симптомы эмоциональных проблем. (Это чистая правда: после нескольких недель в саду меня забрали оттуда на год. Двадцать лет спустя я встретил свою первую воспитательницу. По ее словам, я был таким отвратительным воспитанником, что она проработала в саду всего три недели и навсегда ушла из профессии. Тот факт, что она вспомнила меня спустя столько времени, говорит явно не в мою пользу.)
В конце концов отец попросил Господа дать ему три знака, что усыновление пойдет мне во благо. Видимо, он эти знаки получил, потому что я стал законным сыном Боба Хамела – абсолютно постороннего мне человека. Я не сомневаюсь в искренности отца, но, хоть и сочувствую его сложному выбору, мне несколько не по себе от мысли, что судьбу своего ребенка он решал, руководствуясь подсказкой Господа.
Впрочем, я понял, что прежде всего он заботился обо мне, и это немного сгладило былую обиду. В целом я любил и своего отца, и братство, в которое он меня привел. Не знаю точно, привлекала ли меня сама церковь или мне просто хотелось стать к отцу как можно ближе (скорее всего, и то и другое); так или иначе, я обратился в религию. Запоем читал книги по креационизму и затевал в онлайн-чатах споры с приверженцами научной теории эволюции. Узнал о пророчествах тысячелетия и убедил себя, что миру придет конец в 2007 году. Даже выбросил свои диски с песнями «Блэк Саббат». Папина церковь это поощряла, потому что ставила под сомнение мудрость светской науки и мораль светской музыки.
Несмотря на то что юридически мы с отцом были чужими людьми, я стал проводить с ним много времени. Я бывал у него на праздниках и ездил в гости каждые выходные. Так моя жизнь опять разделилась надвое.
Отец сторонился маминой родни, а те в свою очередь избегали его. Линдси и Мамо были рады, что у меня появился близкий человек, но обе по-прежнему ему не доверяли. Мамо называла его «донором спермы» и напоминала, что он бросил меня в самый критичный момент. Хоть я и сам обижался на отца, бабушкино упрямство все только усложняло.
Как бы там ни было, мы с отцом становились все ближе – и с его церковью тоже. У его вероисповедания был лишь один изъян – оно способствовало изоляции от прочего внешнего мира. В доме отца я не мог слушать Эрика Клэйтона: не потому что в его песнях звучали какие-то непристойности, а потому что Эрик Клэйтон находился под влиянием демонических сил. Наверняка вы знаете шутливую байку, что если сыграть песню группы «Лед Зеппелин» «Лестница на небеса» наоборот, то получится злое заклинание, – так вот, прихожане отцовской церкви считали этот миф чистейшей правдой!
Сперва все их требования я принимал за правила, которые надо соблюдать – или аккуратно обходить стороной. Я был очень любопытным ребенком, и чем глубже увязал в евангельском богословии, тем острее испытывал недоверие ко многим устоям нашего общества. Эволюция и теория Большого взрыва стали для меня не научно обоснованными истинами, а поводом для ожесточенных споров. Во многих проповедях, что я слышал, яростно критиковались другие христиане. В бесчисленных теологических баталиях противоположную сторону обвиняли не только в неверном толковании Библии, но и в том, что они вовсе не христиане. Я всегда восхищался дядюшкой Дэном, однако когда он обмолвился, что католики принимают теорию эволюции, мой восторг несколько угас. Новая вера вынуждала искать в своем окружении еретиков. Друзья, интерпретировавшие Библию иначе, чем я, теперь «оказывали на меня дурное влияние». Даже Мамо упала в моих глазах, потому что при всей своей набожности поддерживала Билла Клинтона.
Подросток, который впервые задумался о серьезных вещах – чему и кому можно верить, – я остро испытывал чувство, будто вокруг «истинных» христиан сжимаются тиски. Повсюду ходили разговоры о «войне с Рождеством», которые, насколько могу судить, были спровоцированы активистами АСГС, предъявлявшими мелким городам иски за рождественские декорации. Я залпом проглотил книгу Дэвида Лимбо «Преследование», где шла речь о всяческих гонениях на современных христиан. В Интернете наперебой обсуждали нью-йоркские художественные показы, где выставляли статуи Иисуса и Девы Марии, измазанные экскрементами… В общем, впервые в жизни я ощущал себя представителем гонимого меньшинства.
Разговоры о «недостаточно верующих» христианах, об атеистах, сбивающих с праведного пути молодежь, о художественных выставках, оскорбляющих религию, создавали впечатление, что окружающий мир страшен и чужд. Взять, к примеру, права гомосексуалистов – самую острую тему среди консервативных протестантов. Никогда не забуду тот день, когда убедил себя, будто я гей. Мне было тогда лет восемь или девять, а может, еще меньше, и я случайно увидел по телевизору шоу одного проповедника. Тот утверждал, что гомосексуалисты – олицетворение зла, что они обманом проникли в наше общество и все обречены на вечные адские муки без надежды на раскаяние и спасение. О геях в то время я знал лишь одно: они предпочитают не женщин, а мужчин. Под это описание прекрасно подходил я сам, ведь девчонки мне совсем не нравились, а самым близким моим другом был парень по имени Билл. О нет, я буду гореть в адском пламени!
Я поделился страхами с Мамо: признался, что я гей и меня ждут адские муки. «Не будь идиотом! С чего ты взял, что ты гомик?» – спросила она. Я пояснил, как пришел к такому заключению. Мамо захохотала, потом задумалась, как же объяснить столь деликатную тему мальчику моих лет. «Джей Ди, тебе хочется сосать член?» – спросила она наконец. Я ужаснулся. Как, зачем?! Она повторила вопрос, и я решительно ответил: «Нет, конечно!» «Значит, ты не гей. Но даже если тебе захочется сосать член, ничего страшного. Иисус все равно тебя любит». На этом тема была закрыта. Видимо, переживать из-за того, что я гей, больше не стоило. С годами я осознал истинное значение ее слов: гомосексуалисты, конечно, те еще чудики, однако их существование нам ничем не грозит; и вообще, у христиан есть более важные заботы.
С другой стороны, в моей новой церкви больше говорили о гей-лобби и «войне с Рождеством», чем обсуждали качества, коими должен обладать истинный христианин. Тот разговор с Мамо я оценивал как пример светского мышления, а не акт христианской любви. Нравственность определялась очень просто – надо отвергать любые социальные недуги: геев, теорию эволюции, либерализм Клинтона, внебрачные сексуальные отношения… Папина церковь практически ничего от меня не требовала. Быть христианином оказалось очень просто. Единственные позитивные учения, которые продвигала наша церковь – это что я не должен прелюбодействовать и что надо проповедовать Евангелие другим. Поэтому я твердо решил хранить верность будущей жене и обращать в свою веру каждого встречного (включая нашего учителя естествознания в седьмом классе – мусульманина по рождению).
Мир качнулся в сторону морального разрушения – в сторону Гоморры. Время Восхищения Церкви, думали мы. Апокалиптические образы окружали меня повсюду: в проповедях и в книгах (особенно в цикле «Оставленные», самой продаваемой книжной серии всех времен, которую я проглотил буквально залпом).
Люди обсуждали, явился ли уже Антихрист и, если да, под маской кого из мировых лидеров он скрывается. Кто-то сказал мне однажды, что я наверняка женюсь на очень красивой девушке, если к тому времени на землю не сойдет сам Господь. Конец света казался логичным исходом для культуры, стремительно летящей в пропасть.
Многие авторы подмечают падение числа прихожан в евангельских церквях и объясняют это снижение излишним радикализмом в проповедях19. Ребенком я этого не понимал. Еще я не понимал, что религиозные воззрения, которые прорастали во мне в первые годы после примирения с отцом, потом вынудят меня отречься от христианской веры. Я знал лишь одно: несмотря на все недостатки, мне нравилась и моя новая церковь, и человек, который меня в нее привел. Время было выбрано идеально: скоро я испытал острую нужду в поддержке и духовной, и материальной.
