Глава одиннадцатая

В университет я приехал в начале сентября 2007 года. Помню тот день до мельчайших деталей: как мы пообедали в «Чипотле» (Линдси была там впервые), а потом прогулялись вокруг южного кампуса, которому вскоре предстояло стать моим домом. Погода стояла замечательная. Консультант рассказал мне о расписании на первое время – я должен был заниматься всего четыре дня в неделю, причем занятия начинались не раньше девяти тридцати. После армии с ее подъемами в полшестого утра я не верил своей удаче!

Главный корпус Университета штата Огайо располагается в городе Колумбус, всего в ста милях от Мидлтауна, а значит, я мог навещать родных хоть каждые выходные. Впервые за последние несколько лет мне представилась возможность бывать дома, когда захочу. И если Хейвлок (ближайший к моей военной базе город в Северной Каролине) мало чем отличался от Мидлтауна, то Колумбус по сравнению с ними выглядел земным раем. Это был (и остается таковым сегодня) самый быстро развивающийся город страны – во многом благодаря крупному университету. Выпускники открывали здесь свои предприятия, исторические здания становились ресторанами и барами; даже в самых трущобных районах процветала жизнь. Мой хороший приятель работал на местной радиостанции директором по маркетингу, поэтому я всегда был в курсе последних новостей и первым узнавал о самых громких событиях города – от программы ближайшего фестиваля до списка именитых гостей на ежегодном шоу фейерверков.

Я завел много новых друзей, причем почти все они были с юго-запада Огайо. Из шестерых соседей по общежитию пятеро окончили мидлтаунскую школу, а шестой – школу Эджвуд в соседнем Трентоне. Все они были младше меня (из-за службы в армии я потерял несколько лет), но многих я знал еще по Мидлтауну. Сам того не сознавая, я стал свидетелем феномена, который социологи называют «утечкой мозгов» – когда люди, способные покинуть нищий город, уезжают и находят себе новый дом, где открываются большие перспективы для учебы или карьеры. Спустя несколько лет на собственной свадьбе я вдруг понял, что все шестеро приятелей жениха, как и я сам, выросли в крохотном городке Огайо, потом поступили в университет, нашли работу за пределами родного города и о возвращении к семейному очагу даже не помышляли.

Служба в армии прекрасно подготовила меня к новой жизни. Я ходил на занятия, делал домашние задания, вечерами сидел в библиотеке, успевал выпить с друзьями – и как ни в чем не бывало вскакивал на рассвете, отправляясь на утреннюю пробежку. График был довольно напряженным, но все, чего я так боялся в восемнадцать, теперь выглядело простым и легким. Несколько лет назад я спорил с Мамо, чье имя надо писать в графе «родитель/опекун» – бабки или матери; боялся, что если мы не укажем в документах информацию о доходах Боба Хамела (моего официального приемного отца), то меня обвинят в мошенничестве; чудом не вылетел из школы за кошмарные оценки по английскому языку. Теперь же я уверенно оплачивал счета и получал по всем дисциплинам только высшие баллы.

Как никогда прежде, я чувствовал, что сам стою у руля своей жизни.

Я знал, что в Университете штата Огайо действует негласное правило: «или учись, парень, или гуляй». Из армии я вышел не только с чувством, что мне все по плечу, но и с умением планировать свою жизнь. Чтобы поступить в хорошую юридическую школу, мне требовались высокие оценки и козырь в виде успешно сданного вступительного теста для юридических вузов. Конечно, свое будущее я во многом видел еще туманно. Не мог, например, обосновать, зачем мне вообще юридическое образование, кроме как сослаться на тот факт, что в Мидлтауне «богатыми» обычно считаются семьи врачей или юристов, а регулярно видеть кровь мне не хотелось. Я не знал, какие еще есть варианты достойного будущего, но все-таки поставил перед собой конкретную цель.

Я терпеть не мог кредиты и накладываемые ими обязательства. Хотя по Биллю о солдатских правах я получил стипендию, покрывавшую большую часть стоимости обучения, а жители штата Огайо и вовсе получали от университета дополнительную скидку, все равно мне предстояло заплатить за учебу около двадцати тысяч долларов. Поэтому я устроился на работу в местный Сенат, к сенатору от Цинциннати по имени Боб Шулер. Он был на удивление хорошим человеком, мне нравилась его политика, поэтому когда избиратели звонили с жалобами, я искренне пытался донести до них его позицию. Я видел, как приходят и уходят лоббисты, слышал, как сенатор обсуждает со своими помощниками тот или иной законопроект: выгоден ли он прежде всего избирателям или штату, или и тем и другим сразу? Видя политический процесс изнутри, а не на экране телевизора, я, как никогда прежде, начал разбираться в специфике законотворческой кухни. Мамо считала, что все политики – воры, но я убедился, что это не так, по крайней мере в Сенате Огайо.

Спустя несколько месяцев, когда я понял, что долги растут, а мои источники дохода их не покрывают (например, выяснилось, что сдавать плазму крови можно не чаще раза в две недели), я решил подыскать еще одну работу. Нашел вакансию общественной организации, где обещали частичную занятость и зарплату десять долларов в час. Но когда я заявился на собеседование в уродливой светло-зеленой рубашке и военных ботинках (единственной моей приличной обуви, не считая кроссовок), то по взгляду человека напротив понял, что мне ничего не светит. Я даже не стал открывать письмо, которое по электронной почте пришло от них спустя неделю. Потом я увидел похожую вакансию от другой организации – там работали с детьми, подвергшимися насилию. Они тоже платили десять долларов в час, поэтому я пошел в «Таргет», купил рубашку поприличнее, нормальные туфли – и вскоре получил приглашение работать консультантом. Мне были близки их идеалы, и люди там работали замечательные. Я рьяно взялся за дело.

При двух работах и полноценной учебе жизнь стала еще более напряженной, но я не жаловался. Даже не сознавал, что такая занятость – это уже слишком, пока один профессор не предложил мне встретиться после занятий, чтобы обсудить домашнее задание. Я сбросил ему мое расписание, а он пришел в ужас и строго-настрого велел бросить всю эту чепуху и сосредоточиться на учебе! Я улыбнулся, пожал ему руку, от души поблагодарил, но к совету не прислушался. Мне нравилось допоздна сидеть над рефератами и вставать чуть свет, после трех-четырех часов сна, гордясь при этом собственной выносливостью. После стольких лет страха перед будущим, когда я боялся, что в конечном счете стану таким же, как все соседи – то есть опустившимся наркоманом, алкоголиком или сидельцем с выводком нелюбимых детей, – я чувствовал невероятный прилив сил. Я знал статистику. Еще в детстве читал брошюры в кабинете социального работника. Своими глазами видел, какое жалкое существование влачит ассистент из стоматологической клиники. Может, мне и не стоило так выкладываться, но пока все получалось.

Разумеется, я зашел слишком далеко. Не высыпался, залпом пил энергетики и питался одним фастфудом. Подхватил жуткую простуду, а через неделю доктор объявил, что у меня мононуклеоз. Я пропустил его слова мимо ушей и продолжил глотать, будто волшебный эликсир, «Дейквил-найквил». Еще через неделю моча побурела до мерзко-коричневого цвета, а температура подскочила до 39,5 °C. Я понял, что пора бы отдохнуть, выпил пару таблеток тайленола и завалился спать.

Прослышав о моем состоянии, в Колумбус примчалась мать и потащила меня в больницу. Мать давно уже не работала в медицине, но при всех своих грехах считала своим долгом следить за нашим здоровьем. Она умела задавать врачам правильные вопросы и не позволяла им увильнуть от ответов, поэтому добилась того, чтобы мне оказали необходимую помощь. Я провел в больнице два дня. В меня влили пять большущих пакетов солевого раствора, чтобы компенсировать потерю жидкости, и вдобавок к мононуклеозу обнаружили стафилококковую инфекцию, что объясняло тяжесть симптомов. Врачи отпустили меня на поруки матери, и та до полного выздоровления увезла меня домой.

На больничном я провел несколько недель, к счастью, выпавших на время между осенним и весенним семестрами. В Мидлтауне я оказался на попечении тетушки Ви и матери; они заботились обо мне на равных. Так я впервые очутился дома, где больше не было Мамо…

Мне не хотелось ранить материнские чувства, но, похоже, между нами пролегли слишком глубокие трещины, которые не могло сгладить время. Какой бы она ни была милой и заботливой – а за время моей болезни она вела себя так, что лучшей матери нельзя и сыскать, – рядом с ней я чувствовал себя неловко. В ее доме приходилось общаться с пятым мужем – человеком добрым, однако совершенно мне чужим. Приходилось смотреть на мебель и вспоминать, как во время скандалов с Бобом я прятался за диваном. Приходилось ломать голову, откуда такое противоречие: как женщина, самоотверженно сидящая у постели больного сына, уже через месяц примется лгать родным, чтобы раздобыть денег на наркотики?

Я знал, что мать обижают мои дружеские отношения с тетушкой Ви. «Я тебя родила, я твоя мать», – повторяла она снова и снова. Даже сегодня я спрашиваю себя, могла бы мать избавиться от своей зависимости, если бы я, повзрослев, стал с ней настойчивее и жестче? Наркоманы чаще всего поддаются соблазну в моменты эмоционального напряжения – и наверное, я сумел бы удержать ее от нескольких приступов отчаяния… Но я устал. Не знаю, что изменилось; возможно, сработал инстинкт самосохранения. Так или иначе, я больше не мог притворяться, будто нахожусь дома.

Вскоре я собрался с силами и вернулся в Колумбус, к учебе. Я значительно потерял в весе – за четыре недели сбросил двадцать фунтов, – однако в остальном чувствовал себя неплохо. Увидев счета из больницы, нашел третью работу (репетитором в «Принстон ревью»), где платили бешеные деньги – целых восемнадцать долларов в час! Однако три работы было уже слишком, поэтому пришлось отказаться от самого любимого места – в Сенате, потому что там платили меньше всего. Мне были нужны деньги и та свобода, которую они дают. Поэтому я пообещал себе, что удовольствие от работы буду получать потом.

Незадолго до моего ухода в Сенате Огайо обсуждались меры, которые весьма ограничили бы выдачу краткосрочных займов. Мой сенатор в числе немногих голосовал против законопроекта, и мне хотелось думать, что мы с ним придерживались одного мнения. Сенаторы и политики, обсуждавшие законопроект, смутно представляли себе роль, которую краткосрочные займы играют в жизни людей вроде меня – берущих ссуды до ближайшей зарплаты. Для политиков кредиторы были хищными акулами, взимавшими непомерные проценты по займам и бешеную комиссию за обналичивание чеков. Чем скорее от них избавятся, тем лучше!

Для меня же краткосрочные кредиты предлагали решение многих финансовых проблем. Кредитная история у меня была отвратительной из-за многочисленных финансовых ошибок, которые я допускал в юности и по своей вине, и по чужой. То есть оформить кредитку я не мог. Следовательно, если я хотел пригласить девушку на ужин или купить учебники, а на счетах было пусто, то выбор оставался один. (Можно было, конечно, попросить денег у тетушки с дядей, но мне все-таки хотелось стать самостоятельным.) Однажды я получил счет за аренду. Малейшая просрочка оплаты повлекла бы штраф в целых пятьдесят долларов. Меня выручил краткосрочный заем: за три дня до получки набежало всего несколько долларов переплаты, значительно меньше суммы штрафа. Так вот, законодателям, обсуждавшим суть кредитования до зарплаты, такие ситуации в голову не приходили.

Второй год в колледже начался так же, как и первый – с солнечного дня, полного радостных впечатлений. У меня почти не оставалось свободного времени, но я не жаловался. Смущало только одно – что в свои двадцать четыре я, пожалуй, немного староват для студента-второкурсника. Между мною и другими студентами колледжа пролегла четкая грань не только из-за разницы в годах. На одном из семинаров по внешней политике выступал девятнадцатилетний юнец с бороденкой; в какой-то момент он стал говорить про войну в Ираке. Заявил, что парни, которые там воюют, значительно уступают интеллектом тем, кто предпочел учебу (вроде него самого). Мол, это объясняло, почему наши солдаты жестоко измываются над гражданским населением. Ужасный вывод! Мои приятели по армии придерживались самых разных взглядов – и на политику в целом, и на войну в Ираке в частности. Многие были убежденными либералами, терпеть не могли нашего нынешнего лидера – Джорджа Буша-младшего – и чувствовали, что мы слишком многим жертвуем ради сомнительной выгоды. Но никто и никогда не позволял себе такой чуши!

Пока тот бородач выступал, я вспоминал, как в армии нас учили уважать иракскую культуру: не закидывать ногу на ногу, показывая собеседнику подошвы ботинок; не обращаться к женщине в мусульманском платке, не спросив сперва разрешения у ее родственника-мужчины… Я вспоминал о том, как мы обеспечивали безопасность на иракских избирательных участках, и о том, как старательно объясняли работникам важность их миссии, не навязывая при этом своих политических взглядов. О том, как один иракец, ни слова не знавший по-английски, безупречно исполнил песню рэпера Фифти сентс, а мы с приятелями ему аплодировали. Я вспомнил о друзьях, получивших ожоги третьей степени – им «повезло» пережить взрыв фугасной бомбы в Эль-Каиме. А бородатый засранец заявляет перед всей аудиторией, что мы убиваем там людей ради забавы!

Мне не терпелось поскорее окончить колледж. Поэтому я встретился с куратором и составил график индивидуального обучения – теперь предстояло ходить на занятия летом, а в течение семестров нагрузка возрастала вдвое. Даже по моим меркам, год обещал стать очень напряженным. Особенно туго пришлось в феврале, когда я сел и подсчитал, сколько ночей спал не более четырех часов. Получилось тридцать девять… И все же я не сдался, и в августе 2009 года, спустя год и одиннадцать месяцев после поступления в колледж, получил диплом с отличием. Родные не позволили мне пропустить церемонию вручения. Три часа я просидел на жестком стуле, затем поднялся на трибуну за дипломом. Гордон Джи, тогдашний президент университета, отвлекся, фотографируясь с предыдущей студенткой, и я молча протянул руку его помощнице. Та отдала мне документы, я тихонько за его спиной спустился с трибуны и стал, наверное, единственным студентом, который в тот день не пожал ему руку.

Я знал, что на следующий год пойду в юридическую школу (в этом году из-за позднего выпуска уже не успевал подать документы). Поэтому, чтобы не тратить зря деньги, поехал домой. Бабушкино место главы семьи теперь занимала тетушка Ви: она гасила раздоры, устраивала семейные сборища и не давала нам разбежаться кто куда. После смерти Мамо она предложила мне крышу над головой, но прожить у нее целых десять месяцев – это было бы слишком; мне не хотелось нарушать уклад ее семьи. Тем не менее тетушка Ви настояла: «Джей Ди, это и твой дом тоже».

Последние месяцы в Мидлтауне стали для меня самыми счастливыми в жизни. Я наконец окончил колледж и собирался исполнить другую свою мечту – поступить на юридический. Подрабатывал, чтобы скопить денег, сблизился с двоюродными сестрами. Каждый вечер возвращался со смены потный, усталый, садился за стол и слушал, как девочки рассказывают об учебе в школе, о приятелях и забавах. Иногда помогал им с домашним заданием. По пятницам во время Великого поста жарил рыбу в местной католической церкви. Чувство, которое появилось в колледже – что все испытания остались позади, – день ото дня становилось сильнее.

Мой безграничный оптимизм резко граничил с упадническими настроениями соседей. Годы спада реальной экономики сильно подкосили жителей Мидлтауна из числа «синих воротничков». Великая рецессия и последовавший за ней небольшой подъем усилили разруху. Воцарившийся в городе скепсис был по своей сути очень глубок: не просто краткое уныние из-за экономического кризиса, а нечто более серьезное.

У хиллбилли нет героев. Политики на эту роль не годятся. Барака Обаму, конечно, весьма уважали (и уважают по сей день), но на его восхождение мидлтаунцы глядели с подозрением. У Джорджа Буша в 2008 году сторонников уже не осталось. Билла Клинтона любили многие, однако при этом видели в нем символ морального разложения Америки, а Рональд Рейган давным-давно умер… Военные? В современной армии не было фигуры, равной Джорджу С. Паттону; и вряд ли мои соседи могли назвать по имени хоть одного достойного офицера. Космическая программа – наша главная гордость на протяжении многих лет – давно сыграла в ящик, а вместе с нею и все более-менее известные астронавты. С американским обществом нас ничего не роднило. Мы словно безо всякой надежды на победу воевали разом на два фронта: с самими собой и с экономикой, которая не могла исполнить самого главного обещания «американской мечты» – стабильной заработной платы.

Для того чтобы уяснить разницу культур, вы должны понять, что самобытность моей семьи, моих соседей, всего нашего города во многом связана с чувством гордости за страну. Я мало что могу рассказать про округ Бритит, про его власти, здравоохранение или известных жителей… Знаю одно: Бритит называется «кровавым», потому что во время Первой мировой войны наш округ полностью выполнил квоту по добровольцам, отправившимся на фронт – единственный из всех Соединенных Штатов! Этот столетний факт из истории – наше главное достояние. Однажды я брал интервью у Мамо для школьного проекта о Второй мировой войне. Прожив семьдесят лет, испытав немало трудностей, видя смерть и нищету, Мамо испытывала невероятную гордость за то, что она и ее семья во время войны тоже внесли свой вклад во всеобщую победу. Мы несколько часов подряд говорили про военные пайки, про Клепальщицу Рози про письма отца с фронта и про тот день, «когда мы сбросили бомбу». У Мамо всегда было два бога: Иисус Христос и Соединенные Штаты Америки. У меня тоже – как и у всех, кого я знал.

Я из тех патриотов, над которыми смеются в «коридоре Асела». Всегда встаю под звуки попсового гимна Ли Гринвуда «Горжусь тем, что я американец». Когда мне было шестнадцать, я дал клятву, что всякий раз, увидев ветерана, буду жать ему руку, даже если ради этого придется бросить все свои дела. До сих пор не могу смотреть фильм «Спасение рядового Райана» в компании посторонних людей, потому что во время финальной сцены не способен сдержать слез.

Мамо и Папо внушили мне, что мы живем в величайшей стране на свете. Этот факт в моем детстве значил очень многое. Как бы тяжело ни приходилось, когда меня сводили с ума вечные скандалы и драмы, я знал: впереди ждут лучшие времена, ведь я живу в сильном государстве, которое обязательно даст мне шанс там, где у других его быть не может. И когда сегодня я думаю о своей жизни, о том, что она стала поистине невероятной: у меня чудесная, потрясающая спутница жизни, достойная заработная плата, прекрасные друзья и новые впечатления, – я безмерно благодарен за все это Соединенным Штатам Америки. Банально? Увы, такие уж у меня чувства…

И если бабушка свято верила в США, то многие наши соседи эту веру утрачивали. Узы, которые связывали их и вдохновляли, казалось, понемногу истончаются. Симптомы были видны повсюду. Подавляющее большинство белых избирателей консервативного толка верили, что Барак Обама – мусульманин. По результатам одного опроса, 32 % консерваторов заявили, что считают Обаму уроженцем другого государства, еще 19 % – что сомневаются в его происхождении; то есть более половины белых избирателей принимали Обаму за иностранца! От знакомых и дальних родственников я не раз слышал, что Обама связан с исламскими экстремистами, либо он предатель, либо вообще не американец по рождению.

Многие мои нынешние друзья видят причину такого отношения в банальном расизме. Но беда в том, что президент для многих мидлтаунцев был чужим отнюдь не из-за цвета кожи. Напоминаю: никто из моих бывших одноклассников не мог даже мечтать об университете из Лиги плюща. Барак Обама окончил сразу два, причем с блестящим результатом. Он был умен, богат и выражался как профессор конституционного права. Иными словами, он абсолютно не походил на людей, которые окружали меня в детстве: у него была чистая речь без малейшего намека на региональный говор; всю свою жизнь он провел в Чикаго – крупнейшем мегаполисе страны – и вообще вел себя так, будто современная американская система создана исключительно для его власти: мол, он один достоин управлять страной. Конечно, и у него случались в жизни трудности, но задолго до того, как он вышел на политическую арену.

Президент Обама появился на сцене ровно в тот момент, когда многие люди из моего окружения начали думать, что американская меритократия не для них. Мы знали, что у нас немало проблем. Видели это каждый день: когда читали некрологи детей-подростков, где умалчивалась причина смерти (хотя между строк ясно читалось – «передозировка наркотиков»), когда гнали из дому зятей-тунеядцев, на которых наши дочери тратили зря молодость… Барак Обама больно поразил нас в самое сердце. Он прекрасный отец, а мы – нет. Он носит на работу дорогие костюмы, а мы грязную спецовку (и то если повезет найти приличную вакансию). Его жена запрещает нам кормить детей вредными продуктами – и мы ее ненавидим, но не потому что она несет чушь, а потому что она совершенно права, и мы это знаем.

Многие пытались списать скептические настроения в среде рабочего класса на работу дезинформаторов: мол, существует целая индустрия заговорщиков и психов, которые днями напролет строчат в Интернете всякий бред про Обаму. Однако любое крупное информационное агентство, включая даже продажное «Фокс ньюс», не раз писало про Обаму правду. Все мои знакомые видели статьи про нашего президента, где говорилось о его происхождении и духовных пристрастиях – но не верили ни одному слову. Лишь 6% избирателей считают медиа «заслуживающими доверия»²¹. Независимая пресса, оплот американской демократии, для большинства – пустышка.

Из-за недоверия к прессе все охотно читают байки в Интернете: что, мол, Барак Обама – иностранец, который жаждет развалить страну. Многие белые рабочие готовы поверить в любую чушь, если ее опровергают в официальных СМИ. Вот ссылки на фейковые новости, которые в разные годы присылали мне друзья или знакомые.

– На радиоведущего правого толка Алекса Джонса к десятилетней годовщине 9/11 – про документалку о «нерешенном вопросе», где высказывалось предположение, что расправу над американской нацией учинили сами власти.

– На историю о том, что реформа здравоохранения подразумевает имплантацию микрочипов каждому пациенту. Эта байка вдобавок насытилась новыми красками из-за религиозных предубеждений: многие верят, что предсказанный в Библии «знак зверя», знаменующий конец света будет электронным устройством. Друзья в социальных сетях не раз предостерегали меня об этой опасности.

– На редакционную статью с популярного сайта «Волд-Нет-Дэйли», где говорилось, что убийство в Ньютауне было организовано федеральным правительством, чтобы обратить внимание общественности на меры контроля над оружием.

– На многочисленные интернет-источники, где звучало предположение, что Обама в скором будущем введет военное положение, чтобы обеспечить свое избрание на третий срок.

Список можно продолжать до бесконечности. Трудно представить, сколько людей верят в ту или иную байку. Однако если треть нашего сообщества ставит под сомнение происхождение президента – несмотря на предъявленные им железные доказательства, – готов поспорить, что и другие теории имеют немало сторонников; больше, чем хотелось бы. Это отнюдь не либертарианское сомнение в правительственной политике, которое лишь идет на пользу государству; это глубочайшее недоверие к самим социальным институтам. И с каждым годом оно становится только глубже.

Мы не доверяем вечерним новостям. Не доверяем нашим политикам. Наши университеты, врата в лучшую жизнь – для нас закрыты. Мы не в состоянии найти работу. Невозможно верить в подобный бред и при этом активно участвовать в жизни общества. Социальные психологи давно доказали, что мнение группы – самый мощный мотиватор производительности. Если сообщество понимает, что в его интересах усердно трудиться и добиваться определенной цели, то отдельные члены сообщества показывают более высокую результативность. И это логично: если вы знаете, что ваш труд окупится, значит, и работать будете старательнее; если же думаете, что ничего не выйдет, какой смысл прикладывать усилия?

Когда люди терпят неудачу, они склонны перекладывать ответственность на других. Однажды в баре Мидлтауна я встретил одного приятеля, тот сказал, что недавно ушел с работы, потому что надоело вставать чуть свет. Позднее я увидел, как в Фейсбуке он жалуется на «экономику Обамы», которая сломала ему жизнь. Уверен, что экономический курс Обамы подкосил немало судеб, но этот человек явно не из их числа. Его жизненная ситуация напрямую связана с тем выбором, который он сделал сам. Но чтобы сделать иной выбор, нужно жить в окружении, которое заставляет объективно оценивать свои поступки. Иными словами, в среде белого рабочего класса есть культурное движение, которое склонно во всех проблемах винить общество или правительство; и оно день ото дня набирает сторонников.

Получается, что риторика современных консерваторов (а я выступаю от их имени) не отвечает ожиданиям основной массы избирателей. Вместо того чтобы поощрять сотрудничество, консерваторы только разжигают рознь, которая подрывает амбиции многих моих сверстников. Одни мои друзья добились успеха, а другие поддались пагубным соблазнам Мидлтауна – наркотикам и выпивке, обзавелись в юном возрасте детьми или вовсе угодили в тюрьму. Везунчиков от неудачников отличает только одно – правильное решение. И тем не менее все чаще и чаще звучат странные лозунги: «Не вы виноваты в своем провале, это все правительство».

Мой отец, к примеру, никогда не чурался тяжелой работы, и все же он не верил в самый очевидный способ подняться по социальной лестнице. Когда он услышал, что я хочу поступать в Йель, то спросил, кем я намерен там притвориться: «чернокожим или либералом»? Вот сколь низки культурные ожидания белых рабочих в Америке. Не надо удивляться тому, что по мере распространения этих взглядов растет и количество людей, не желающих идти к успеху.

Проект исследовательского центра Пью по изучению экономической мобильности позволил проанализировать, как американцы оценивают свои шансы на успех – и результаты получились ошеломительными! Во всей Америке нет более пессимистично настроенного сообщества, чем белые рабочие. Больше половины темнокожих, латиноамериканцев и белых с высшим образованием уверены, что их дети будут жить лучше них. Среди рабочего класса такие ожидания разделяют лишь 44 %. Что еще более удивительно, 42 % опрошенных (самый высокий показатель в результатах опроса) утверждают, будто с экономической точки зрения живут хуже своих родителей.

Впрочем, в 2010 году я об этом не думал. Я был рад тому, что имею, и верил в будущее. Впервые я чувствовал себя чужим в Мидлтауне. И в пришельца меня превращал именно мой оптимизм.