второй

Но я вам так и не дорассказал про тех двоих. Я вообще еще ни слова не сказал о втором, его я встретил примерно посередине Пьюджет-Саунда, по пути из Бремертона, штат Вашингтон, в Сиэтл.

Он был просто одним из людей на пароме, стоял, как и все, облокотившись на перила, и его руки болтались над водой, как наживка. День был солнечный, что редкость для Северо-Западного побережья. Уверен, мы все чувствовали снизошедшую на нас благодать на этом пароме среди пронзительно-зеленых – почти горящих на солнце, холодно, как фосфор, – округлых спин островов и искрящейся в ясном свете дня воды в бухтах, под небом чистым и безмозглым, как любовь Бога, несмотря на запах, легкое, смутное удушье, какой-то смеси на нефтяной основе, которой были заделаны стыки на палубе.

У этого парня были очки в роговой оправе, он застенчиво улыбался – думаю, обычно мы так говорим, когда человек улыбается и при этом смотрит куда-то в сторону.

Он был иностранец, он был чужим и ничего не мог с этим сделать, абсолютный неудачник – вот почему он смотрел в сторону.

– Хотите немного пива?

– Почему нет, – сказал я.

Он купил мне пиво и рассказал, что он из Польши и здесь по работе. Мы стояли и говорили ни о чем. «Какой чудесный день», – мы имели в виду, что в тот день была хорошая погода. Но мы никогда не говорим: «Хорошая погода», «Замечательная погода». Мы говорим: «Какой чудесный день», «Что за чудесный день».

На него было жалко смотреть. Тонкая желтая куртка. Наверное, надел ее в первый раз. Такие куртки иностранцы покупают, говоря себе в магазине: «Я покупаю американскую куртку».

– Вы имеете семью? – спросил он. – Какой-нибудь отец, мать, брат, сестра?

– У меня есть брат, один, и родители живы.

Он ездил на взятой напрокат машине, все расходы ему оплачивала компания: молодой счастливчик, перед которым открыт весь мир. Какая-то тоска натянулась между нами. Я захотел стать частью того, что с ним происходит. Это было что-то спонтанное, инстинктивное. Я не хотел от него ничего конкретного. Я хотел всего.

Мы спустились на нижнюю палубу и сели в его пахнущую новизной арендованную машину. Мы подождали, пока паром войдет в док, съехали по пандусу на берег и, проехав совсем немного, остановились у бара на набережной – там было шумно, всюду мелькали солнечные блики и глухо звенели толстые пивные кружки.

Я не спрашивал, есть ли у него жена или дети. И он меня об этом не спрашивал.

– Ты ездишь на мотоцикле? Я да, – сказал он. – Я езжу на маленьком, этом, как это, ах да, скутер, вы называете. Это у больших «Ангелов Ада» мотоциклы, нет, у меня маленький скутер, извини. В Варшаве, мой город, мы катаемся в парке после двенадцати ночи, но правила говорят, нет, нельзя заходить в парк после это время, двенадцать, половина ночи, ах да, полночь, правильно, определенно, это против правила, закона. Это закон, парк зарыт. Закрыт, да, спасибо, есть закон один месяц в тюрьме, если сделаешь так. О, нам очень весело! Я надеваю его, шлем, и, если полиции ловят, они – БАМ! БАМ! – дубинками! Но это не больно. Но мы всегда убегаем, потому что они идут, полиции, у них нет транспорта в этом парке. Мы всегда побеждаем. После половины ночи там темно всегда.

Он извинился и пошел в туалет и взять еще кувшин пива.

Мы до сих пор не представились друг другу. Да, наверное, и не собирались. Я раз за разом знакомился так с людьми в барах.

Он вернулся с кувшином, налил мне полный стакан и сел.

– Ладно, черт с ним, – сказал он. – Я не из Польши, я из Кливленда.

Я был потрясен, я удивился. Серьезно. Такое мне и в голову не могло прийти.

– Ну, тогда расскажи мне что-нибудь о Кливленде, – сказал я.

– Река Кайахога однажды загорелась. Она горела посреди ночи. Огонь двигался по течению. За этим было интересно наблюдать, почему-то кажется, что гореть будет в одном месте, а вода будет течь под огнем. Всякая дрянь загорелась. Горючие химикаты, заводские отходы.

– Что-нибудь из того, о чем ты говорил, что-нибудь из этого было правдой?

– Парк настоящий.

– Пиво настоящее.

– И копы, и шлем. И у меня на самом деле есть скутер, – заверил он меня, и казалось, что от этого ему стало легче.

Все, кому я потом о нем рассказывал, спрашивали: «И он попробовал к тебе подкатить?» Да, было такое. Но почему такой исход очевиден для всех, хотя он совсем не был очевиден для меня, того, кто встретил этого парня и говорил с ним?

Позже, высадив меня перед домом, где жили мои друзья, он подождал минуту, посмотрел, как я перехожу улицу, и поехал прочь, быстро набирая скорость.

Я приставил ладони ко рту, чтобы получился рупор. «Мори! – заорал я. – Кэрол!» Когда я приезжал в Сиэтл, мне вечно приходилось стоять на тротуаре и кричать под их окнами на четвертом этаже, потому что входная дверь всегда была заперта.

– Иди отсюда. Убирайся! – раздался женский голос из окна первого этажа. Это было окно управляющего.

– Здесь живут мои друзья, – сказал я.

– Нельзя так орать на улице.

Женщина подошла к окну. У нее были точеные черты лица, блестящие глаза, на шее выступали жилы. Она выглядела как фанатичка, вот-вот начнет проповедовать.

– Прошу прощения, это у вас немецкий акцент?

– Начинается, – сказала она. – Ох и любите вы все врать! Такие вы вежливые.

– Главное, чтоб не польский. – Я сделал пару шагов назад. – Мори! – крикнул я. И громко свистнул.

– Все. Это уже слишком.

– Но они живут вон там!

– Я вызываю полицию. Хочешь, чтобы я вызвала полицию?

– Господи Иисусе. Ну ты и сука, – сказал я.

– Ну надо же. Вежливый взломщик убегает, – прокричала она мне вслед.

Я представил, как запихиваю ее в гудящую печь. Ее крики… Пламя охватывает ее лицо, оно горит. Небо было красное, как гематома, с черными пятнами – почти в точности как татуировка. Закату оставалось жить две минуты.

Улица, на которой я стоял, спускалась по холму к Первой и Второй авеню, в нижнюю часть города. Ноги несли меня вниз. Я плясал на своем отчаянии. У входа в бар под названием «У Келли» я поколебался – внутренности кабака плавали в противном свете. Заглядывая внутрь, я думал, неужели я буду сидеть там и пить со всеми этими стариками.

Прямо напротив была больница. Здесь, в радиусе всего нескольких кварталов, их было четыре или пять. На третьем этаже этой стояли и смотрели в окно двое мужчин в пижамах. Один из них что-то говорил. Я почти мог проследить весь их путь, до палат, из которых они выбрели, вырванные болезнью из всего, чем они жили.

Два человека, два пациента, не ложатся в свои койки после ужина, идут бродить по коридорам больницы и встречают друг друга, а потом стоят в маленьком холле, где пахнет сигаретными окурками, и смотрят вниз на парковку. Эти двое, тот и другой, больны. Их одиночество ужасно. А потом они находят друг друга.

Но, думаете, когда один из них умрет, второй хоть раз придет к нему на могилу?

Я толкнул дверь и вошел в бар. Все сидели, обхватив толстыми ручищами свое пиво, музыкальный автомат тихонько пел сам себе. Можно было подумать, они научились, сидя неподвижно и вот так опустив голову, заглядывать в утраченные миры.

В баре была одна-единственная женщина. Она была пьянее меня. Мы танцевали, и она сказала, что служит в армии.

– А я не могу попасть к друзьям, – сказал я.

– Это ничего, – сказала она и поцеловала меня в щеку.

Я прижал ее к себе. Она была маленького роста, как раз для меня. Я обнял ее покрепче.

Кто-то из сидящих вокруг кашлянул. Половицы ритмично подрагивали от музыки, но я сомневаюсь, что остальные это чувствовали.

– Можно я тебя поцелую? – спросил я. Ее губы были дешевыми на вкус. – Можно я останусь сегодня у тебя? – Она нежно меня поцеловала.

Ее глаза были подведены черным. Мне нравились ее глаза.

– У меня дома муж. Ко мне нельзя.

– Можно снять комнату в мотеле.

– А у тебя хватит денег?

– Нет. Не хватит, – признался я.

– Придется взять тебя домой.

Она снова меня поцеловала.

– А как же твой муж?

Она все целовала меня, пока мы танцевали. Всем этим мужчинам вокруг больше нечего было делать, кроме как смотреть на нас или изучать дно своих кружек. Не помню, какая песня играла, но в то время в Сиэтле самой популярной грустной мелодией в автоматах была «Misty Blue»; наверное, она и играла, пока я обнимал эту девушку и чувствовал, как ее ребра движутся под моими ладонями.

– Я тебя не отпущу, – сказал я.

– Я могу взять тебя к себе домой. Ляжешь на диване. А потом я к тебе приду.

– А твой муж будет в соседней комнате?

– Он будет спать. Я скажу, что ты мой двоюродный брат.

Мы прижались друг к другу нежно и порывисто.

– Я хочу любить тебя, милый, – сказала она.

– Боже. Но там же твой муж, не знаю.

– Люби меня, – попросила она и заплакала, прижавшись к моей груди.

– Давно вы женаты?

– С пятницы.

– С пятницы?

– Мне дали увольнительную на четыре дня.

– В смысле позавчера у тебя была свадьба?

– Я скажу, что ты мой родной брат, – предложила она.

Я дотронулся губами до ее верхней губы, потом до нижней, а потом поцеловал ее по-настоящему – мои губы на ее раскрытых губах, мы встретились внутри.

Это было. Да, было. Длинный коридор. Открывается дверь. Прекрасная незнакомка. Разорванная луна снова целая. Наши пальцы смахивают слезы. Это было.