грязная свадьба

Мне нравилось садиться впереди и ездить на поездах весь день, мне нравилось, когда к северу от центра они неслись чуть не задевая дома и особенно когда еще немного севернее эти дома обрывались и начинались разгромленные трущобы, в которых (в окнах я видел, как кто-то на грязной голой кухне подносит ко рту ложку с супом или как двенадцать детей, лежа на полу, смотрят телевизор, но они тут же исчезали, их сметал билборд с рекламой фильма – женщина подмигивала, ловко дотрагиваясь языком до верхней губы, и тоже стиралась – вшш, грохот и тьма обрушивались вам на голову – туннелем) жили люди.

Мне было двадцать пять или двадцать шесть, что-то около того. Кончики пальцев у меня были желтые от сигарет. Моя девушка была беременна.

Поездка на метро стоила пятьдесят центов, девяносто центов, доллар. Я правда не помню.

Снаружи перед входом в клинику пикетчики брызгали на нас святой водой, сжимая намотанные на пальцы четки. Мужчина в темных очках шел за Мишель по ступенькам до самых дверей и тихо нараспев говорил ей что-то на ухо. Думаю, он молился. Что за слова были в той молитве? Я бы спросил у нее. Но сейчас зима, горы вокруг меня высоки и завалены снегом, и теперь мне ее ни за что не найти.

На третьем этаже Мишель протянула свой талончик медсестре. Они вместе ушли за шторку.

Я пошел в другой конец коридора, там показывали небольшой фильм про вазэктомию. Позже я как-то сказал ей, что вообще-то мне давно сделали вазэктомию, так что забеременела она от кого-то другого. А еще однажды я сказал ей, что у меня неоперабельный рак и что я скоро умру и оставлю ее, навсегда. Но ничего из того, что я мог придумать, неважно, насколько это было драматично или чудовищно, не могло заставить ее раскаяться или любить меня так, как в начале, когда она еще не знала меня по-настоящему.

Так вот, они показывали нам этот фильм, нас было то ли двое, то ли трое, то ли четверо, тех, кто ждал там своих женщин. У меня перед глазами все плыло, потому что меня пугало то, что они делали с Мишель и с другими женщинами и, конечно, с маленькими плодами. После фильма я поговорил о вазэктомии с мужчиной, который там работал. У него были усы. Он мне не понравился.

– Вы должны быть уверены, – сказал он.

– Я не хочу, чтобы от меня опять кто-нибудь забеременел. Это точно.

– Хотите записаться на прием?

– Хотите дать мне денег?

– Чтобы накопить, надо не так много времени.

– Чтобы накопить, мне понадобится вечность, – поправил я его.

Потом я сидел в приемной и ждал. Через сорок пять минут вышла сестра и сказала мне:

– С Мишель все хорошо.

– Она умерла?

– Нет, что вы.

– Я как будто хотел бы, чтобы умерла.

Она выглядела напуганной.

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

Я прошел за шторку к Мишель.

От нее плохо пахло.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Что они в тебя засовывали?

– Что? – сказала она. – Что?

Медсестра сказала:

– Так. Выйдите отсюда. Выйдите отсюда.

Она ушла за шторку и вернулась с большим черным парнем в накрахмаленной белой рубашке и с таким дурацким золотым жетоном.

– Думаю, этому человеку незачем здесь находиться, – сказала она ему, а мне она сказала:

– Не хотите подождать на улице, сэр?

– Ладно ладно ладно, – сказал я, и всю дорогу, пока я спускался по лестнице и выходил из клиники, я повторял: – Ладно ладно ладно ладно ладно ладно ладно.

Снаружи шел дождь, и большая часть католиков столпилась под навесом у соседнего дома, прикрывая головы своими табличками, чтобы защититься от непогоды. Кто-то плеснул святой водой мне на щеку и сзади на шею, но я ничего не чувствовал. Еще много лет.

Я не знал, что теперь делать, кроме как ездить на поезде.

Я зашел в вагон, и двери закрылись прямо за мной; как будто поезд ждал меня одного.

Что если бы был только снег? Снег повсюду, холодный и белый, заполняющий все расстояния. И я иду через эту зиму, доверяясь своим ощущениям, пока не оказываюсь перед рощей белых деревьев. И она принимает меня в себя.

Колеса завизжали, и внезапно у меня перед глазами оказались большие уродливые ботинки пассажиров. Шум прекратился. Мы ехали по заброшенным, мучительным местам.

Мимо домов, мимо платформ, я чувствовал, как отмененная жизнь следует за мной сновидением. Призрак, да. След. Что-то, что остается.

На одной из остановок заело двери. Нас задерживали, тех из нас, кто куда-то ехал. Поезд все ждал и ждал чего-то в тревожном сне. Потом он тихонько загудел. Всегда чувствуешь, что поезд вот-вот поедет, еще до того, как он тронется.

В вагон зашел парень, и двери закрылись прямо за ним. Все это время поезд ждал его, ни секунды, ни полсекунды дольше, – и теперь он разбил загадочный кристалл своей неподвижности. Мы забрали этого парня и ехали дальше. Он сидел в передней части вагона, абсолютно не подозревая о своей значимости. Какая печальная или счастливая участь ждала его на том берегу реки?

Я решил пойти за ним.

Он вышел через несколько остановок и спустился с эстакады в квартал, застроенный однообразными приземистыми домами из бурого камня.

Он шел пружиня, его плечи описывали петли, а подбородок ритмично черпал воздух. Он не смотрел по сторонам. Мне показалось, что он ходил этим путем уже двенадцать тысяч раз. Он не заметил и не почувствовал, что я полквартала шел за ним по пятам.

Это был один из польских районов, не помню какой. В польских районах такой снег. Такой на него падает свет, и эта музыка, которую не найти. В конце концов мы пришли в прачечную, там он снял с себя рубашку и положил ее в стиральную машинку. Он купил в автомате кофе в бумажном стаканчике.

Он расхаживал по прачечной в пиджаке с отливом на голое тело, читал объявления и смотрел, как трясется его машинка. Грудь у него была узкая и белая, вокруг маленьких сосков торчали волоски.

В прачечной было еще несколько парней. Он перебросился с ними парой слов. Я услышал, как один из них сказал:

– Полицейские хотели поговорить с Бенни.

– С чего вдруг? Что он сделал?

– Он был в капюшоне. Они искали парня в капюшоне.

– Что он сделал?

– Ниче. Ниче. Какого-то мужика убили вчера ночью.

А потом парень, за которым я шел, направился прямо ко мне.

– Ты был в поезде, – сказал он. Он взвесил в руке стаканчик и метнул в рот глоток кофе.

Я отвернулся, потому что у меня перехватило горло. Внезапно у меня случилась эрекция. Я знал, что иногда мужчины реагируют так на мужчин, но я не знал, что я тоже. Грудь у него была как у Христа. Вот, наверное, кто он был.

Я мог бы пойти за любым человеком из того поезда. Все было бы точно так же.

Я вернулся на станцию, чтобы еще поездить над городом.

Ничто не мешало мне вернуться туда, где мы с Мишель жили, но те дни загнали нас в «Ребел Мотел». Горничные выплевывали жвачку в душевых. Пахло дезинсекцией. Я не собирался возвращаться туда, сидеть в номере и ждать.

У нас с Мишель были свои разборки. Иногда от этого всего становилось очень тоскливо, но мне казалось, что она мне необходима. Лишь бы во всех этих мотелях был кто-то, кто знает, как меня зовут на самом деле.

На заднем дворе у них там были эти мусорные баки, набитые Бог знает чем. Мы даже вообразить себе не можем, что нас ждет, это точно.

Представьте, как это – свернувшись калачиком, парить в темноте. Даже если бы вы могли думать, даже если бы у вас было воображение, разве могли бы вы вообразить полную противоположность этому, удивительный мир, который даосы зовут «Десять тысяч вещей»? А если бы темнота просто стала темнее. А потом вы бы умерли. Какое вам было бы дело? Как вообще вы могли бы заметить разницу?

Я сидел впереди. Прямо рядом со мной была маленькая кабинка, наполненная машинистом. Можно было почувствовать, как он там материализуется и дематериализуется. В темноте, под вселенной, не имело значения, что машинист был слепым. Он ощущал будущее лицом. И вдруг поезд умолк, как будто получив под дых, и мы снова въехали в вечер.

Наискосок от меня сидела прелестная черная девочка лет шестнадцати, обколовшаяся и совсем никакая. Она не могла держать голову. Не могла перестать грезить. Она знала: да мы могли бы и собачьи слезы пить. Ничего не имело значения, кроме того, что мы живы.

– Я никогда не пробовал черного меда, – сказал я ей.

Она почесала нос и закрыла глаза, ее лицо снова окунулось в Рай.

Я сказал:

– Эй.

– Черного. Я не черная, – сказала она, – я желтая. Не называй меня черной.

– Хотел бы я того же, что у тебя, – сказал я.

– Больше нет, парень. Нет, нет, нет. – Она смеялась как Бог. Я не винил ее за то, что она смеется.

– А нельзя достать еще?

– Сколько тебе нужно? Есть десятка?

– Наверное. Да.

– Я тебя отведу, – сказала она. – Я отведу тебя в «Савой». – И через две остановки мы сошли с поезда и спустились в город. Несколько человек стояли вокруг мусорных баков, из которых вырывались языки пламени, и все в таком духе, кто-то что-то бормотал, кто-то пел. На фонарях и светофорах были противоударные сетки.

Я знаю, некоторые верят, что, когда смотришь вокруг, на самом деле видишь самого себя. Такие вот случаи заставляют меня думать, что они могут быть правы.

Отель «Савой» был плохим местом. Чем выше он поднимался над Первой авеню, тем призрачнее становилась его реальность, его верхние этажи утекали в космос. По лестницам волочились вверх чудовища. В подвале был бар размером с олимпийский бассейн, со стойкой вдоль трех стен, со сценой, над которой неподвижно висел тяжелый золотой занавес. Все знали, что делать. Посетители расплачивались банкнотами, которые они делали, отрывая уголки у двадцаток и приклеивая их на однодолларовые купюры. Там был мужчина в цилиндре, с шапкой густых светлых волос и острой светлой бородкой. Было похоже, что он хочет там быть. Откуда он знал, что нужно делать? Красивые женщины на периферии моего зрения исчезали, стоило посмотреть прямо на них. Снаружи зима. Еще день, но уже ночь. Темен, темен «счастливый час». Я не знал правил. Я не знал, что нужно делать.

В последний раз я оказался в «Савое», когда был в Омахе. Я больше года не бывал в подобных местах, но мне становилось только хуже. Когда я кашлял, я видел искры.

Там, в подвале, все, кроме занавеса, было красным. Это выглядело как фильм о том, что происходит прямо сейчас. Чернокожие сутенеры в шубах. Женщины – пустые сияющие пятна с парящими в них фотографиями печальных девушек. «Я возьму у тебя деньги и пойду наверх», – сказал мне кто-то.

Мишель ушла от меня насовсем к мужчине по имени Джон Смит, или лучше сказать, что когда мы в очередной раз расстались, она сошлась с другим мужчиной, а вскоре после этого ей не повезло и она умерла? Так или иначе, ко мне она не вернулась.

Я знал этого Джона Смита. Однажды на вечеринке он пытался продать мне пистолет, а потом на той же вечеринке он заставил всех замолчать на несколько минут, потому что я подпевал песне, которая играла по радио, а ему понравился мой голос. Мишель поехала с ним в Канзас-Сити, и однажды ночью, когда его не было, она наглоталась таблеток и положила рядом записку, ему на подушку, чтобы он точно увидел эту записку и спас ее. Но он был настолько пьян, когда пришел, что просто лег щекой на бумажку и уснул. Когда на следующее утро он проснулся, моя прекрасная Мишель была мертвой и холодной.

Она была женщиной, она была предательницей, она была неотразима. Мужчины и женщины – все хотели ее. Но я был единственным, кто, наверное, любил ее.

Много недель после того, как она умерла, Джон Смит рассказывал людям, что она зовет его оттуда. Она манила его. Она стала казаться ему более реальной, чем те, кого он видел вокруг, кто еще дышал и вроде как должен был быть жив. Когда я услышал вскоре после этого, что Джон Смит умер, я не удивился.

На мой двадцать четвертый день рождения мы поссорились, и она вышла из кухни, вернулась с пистолетом и выстрелила в меня пять раз. Нас разделял только стол, но она промахнулась. Ей нужна была не моя жизнь. Ей нужно было больше. Она хотела съесть мое сердце и затеряться в пустыне с тем, что она сделала, она хотела упасть на колени и родить, она хотела причинить мне такую боль, которую может причинить только мать своему ребенку.

Я знаю, спорят о том, правильно это или нет, о том, живой ли ребенок на том или ином сроке, когда он растет в утробе. Но дело было не в этом. Это сделали не адвокаты. Это сделали не врачи, это сделала не женщина. Отец и мать сделали это вместе.