неотложка

К тому времени я проработал в отделении неотложной помощи недели три. Это было в 1973 году, в конце лета. На ночной смене делать было нечего, кроме как сортировать страховые отчеты за день, и я пошел слоняться по больнице. Зашел в кардиореанимацию, спустился в кафетерий и так далее – я искал Джорджи, санитара и моего хорошего друга. Он частенько воровал таблетки из шкафчиков с лекарствами.

Джорджи протирал шваброй кафельный пол операционной.

– Все еще моешь пол?

– Господи, здесь столько кровищи, – пожаловался он.

– Где? – По мне, так пол выглядел вполне чистым.

– Что за хрень здесь творилась?

– Здесь оперировали, Джорджи.

– В нас столько всякой дряни, дружище, – сказал он, – и все это так и лезет наружу. – Он прислонил швабру к шкафу.

– Ты чего плачешь? – Я не понимал.

Он остановился, медленно поднял руки за голову и потуже затянул свой хвостик. Потом схватил швабру и стал возить ею по полу, трясясь, рыдая и бегая по всей операционной.

– Чего я плачу? Господи, охренеть можно.

Я сидел в отделении с толстой, студенистой медсестрой. Пришел доктор из семейной клиники, которого все недолюбливали, – он искал Джорджи, чтобы тот убрал у него в кабинете.

– Где Джорджи?

– В операционной, – ответила сестра.

– Опять?

– Нет, все еще.

– Все еще? Что он там делает?

– Моет пол.

– Опять?

– Нет, – повторила сестра, – все еще.

Я вернулся в операционную. Джорджи выронил швабру из рук и присел, как ребенок, какающий в подгузник. В ужасе раскрыв рот, он смотрел на свои ноги.

– Что мне делать с этими чертовыми ботинками, дружище?

– То, что ты украл из шкафчика, – сказал я, – ты уже все это съел, да?

– Ты только послушай, как они хлюпают. – Он осторожно прошелся по комнате на пятках.

– Дай-ка я посмотрю, что у тебя в карманах, друг.

Он остановился на минуту, и я достал его заначку. Я оставил ему по две таблетки каждого вида, – не знаю, что это было.

– Мы отработали уже полсмены, – сказал я ему.

– Это хорошо, потому что мне очень, очень, очень нужно выпить, – ответил Джорджи. – Ты не поможешь мне вытереть всю эту кровь?

Около половины четвертого ночи в отделение вошел человек с ножом в глазу, его вел Джорджи.

– Это не ты сделал, я надеюсь, – сказала сестра.

– Я? Нет, он уже был такой.

– Это моя жена, – пояснил мужчина.

Нож был воткнут во внешний уголок его левого глаза по самую рукоятку. Это был охотничий нож или вроде того.

– Кто вас привез? – спросила сестра.

– Никто. Я сам пришел. Здесь три квартала всего.

Сестра внимательно на него посмотрела.

– Вам лучше прилечь.

– Хорошо, это я могу.

Она еще внимательнее присмотрелась к его лицу.

– А второй глаз у вас стеклянный?

– По-моему, это пластик или что-то в таком духе.

– А этим глазом вы видите? – спросила сестра, имея в виду тот, из которого торчал нож.

– Вижу. Но я не могу сжать левую руку в кулак, этот нож что-то делает с моим мозгом.

– О господи, – сказала сестра.

– Я лучше схожу за врачом, – сказал я.

– Иди, иди, – согласилась сестра.

Они его уложили, и Джорджи спрашивает пациента:

– Имя?

– Терренс Уэбер.

– У тебя лица не видно. Я не вижу, что ты говоришь.

– Джорджи, – позвал я.

– Что ты говоришь, друг? Не вижу.

Вошла сестра, и Джорджи сказал ей:

– У него лица не видно.

Она склонилась над пациентом и прокричала ему прямо в ухо:

– Терри, когда это произошло?

– Только что. Это моя жена. Пока я спал.

– Полицию вызываем?

Он подумал и сказал:

– Не надо. Только если умру.

Сестра позвонила по внутренней связи дежурному врачу из семейной клиники:

– У меня тут для вас сюрприз, – сказала она.

Он не спешил спуститься в холл, потому что знал, как сестра не любит семейную клинику, и ее довольный голос мог означать только одно: его ждет нечто выходящее за рамки его компетенции и потенциально унизительное.

Он заглянул в травматологию и увидел вот что: парень из регистратуры – это я – и санитар – это Джорджи, оба явно обдолбанные, стоят, уставившись на пациента, у которого из глаза торчит нож.

– Ну и в чем проблема?

Дежурный врач собрал нас троих в кабинете и сказал:

– Вот как все будет. Нам тут понадобится целая команда. Мне нужен хороший офтальмолог. Лучший офтальмолог. Мне нужен нейрохирург. И очень хороший анестезиолог, найдите мне гения. Я к его голове не притронусь. Я собираюсь просто присмотреть за ним. Я знаю свои возможности. Мы только подготовим его к операции и все, и будем ждать. Санитар!

– Я? – спросил Джорджи. – Мне его подготовить?

– Это больница? Мы в отделении неотложной помощи? Это пациент? Ты санитар?!

Я набрал дежурного диспетчера и велел найти мне офтальмолога, нейрохирурга и анестезиолога.

Джорджи мыл руки и распевал на весь коридор Нила Янга: «Девушка-ковбой в песках, ты за главную в этих местах?»

– Нет, этот парень не в себе, – сказал врач. – Совсем, абсолютно.

– Он делает то, что я говорю, а остальное меня не волнует, – ответила сестра, поедая что-то ложечкой из бумажного стаканчика. – У меня свои проблемы и семья, о которой надо заботиться.

– Ладно, ладно, голову мне не откусите только.

Офтальмолог оказался в отпуске или типа того. Пока дежурный диспетчер искала кого-нибудь его уровня, остальные врачи мчались по ночным улицам к нам на помощь. Я рассматривал анатомические плакаты и жевал таблетки из заначки Джорджи. Одни отдавали мочой, другие обжигали язык, третьи на вкус были как мел. К нам присоединились несколько медсестер и еще два врача, которые занимались пациентом в интенсивной терапии.

У каждого был свой план по извлечению ножа из мозга Терренса Уэбера. Но когда Джорджи вернулся после подготовки пациента к операции – нужно было сбрить бровь, обработать кожу вокруг раны и все такое прочее, – все увидели в его левой руке охотничий нож.

Разговоры мигом оборвались.

– Где, – спросил наконец дежурный врач, – ты это взял?

Больше никто ничего не говорил, довольно долго.

Потом сестра из интенсивной терапии сказала:

– У тебя шнурок развязался.

Джорджи положил нож на историю болезни и нагнулся завязать шнурок.

Оставалось продержаться еще двадцать минут.

– Так как он? – спросил я у Джорджи.

– Кто?

Выяснилось, что Терренс Уэбер прекрасно видит своим единственным глазом и что его моторные функции и рефлексы снова в порядке.

– Все показатели в норме, он отлично себя чувствует, – сказала сестра. – Такое иногда случается.

Через некоторое время забываешь, что на улице лето. И уже не помнишь, как выглядит утро. Я отработал две двойные смены с восьмичасовым перерывом, который я проспал на каталке в сестринской. После таблеток Джорджи я чувствовал себя огромным воздушным шаром, наполненным гелием, но спать совсем не хотелось. Мы с Джорджи вышли на парковку, где стоял его оранжевый пикап.

Мы лежали на пыльном листе фанеры в кузове машины – дневной свет стучался нам в веки, а на языке оседало благоухание люцерны.

– Я хочу в церковь, – сказал Джорджи.

– Поехали на ярмарку.

– Я хотел бы помолиться. Серьезно.

– У них там есть раненые орлы и ястребы. От Общества защиты животных, – сказал я.

– Мне сейчас нужна тихая часовня.

Мы с Джорджи классно покатались. Сначала день был ясный и тихий. Это был один из тех моментов, в которые просто живешь и к черту все проблемы, прошлые и будущие. Над головой голубое небо, и мертвые возвращаются к жизни. Вечером ярмарка в печальной покорности обнажает свои груди. У клеток с домашней птицей команда телевизионщиков берет интервью у знаменитого гуру детей цветов, ярого поборника ЛСД. Выпученные глаза гуру выглядят так, как будто он купил их в магазине розыгрышей. Я с жалостью смотрю на этого инопланетянина, и мне даже в голову не приходит, что за свою жизнь я принял не меньше, чем он.

А потом мы заблудились. Мы часами, буквально часами, ездили по округе и никак не могли отыскать дорогу обратно в город.

Джорджи начал жаловаться:

– Это была худшая ярмарка из всех. Почему там не было аттракционов?

– Там были аттракционы.

– Не видел ни одного.

Вдруг на дорогу выскочил заяц, и мы его сбили.

– Там была карусель, чертово колесо и та штука, которая называется «Молот», после которой всех рвало, – сказал я. – Ты что, совсем слепой?

– Что это было? – спросил Джорджи.

– Заяц.

– Что-то стукнулось о кузов.

– Ты сбил его. Это он стукнулся.

Джорджи резко затормозил:

– Рагу из зайчатины.

Он дал задний ход и зигзагами подъехал к зайцу.

– Где мой охотничий нож? – Он чуть не переехал беднягу снова. – Мы заночуем на природе. А утром мы позавтракаем зайцем, – сказал Джорджи, размахивая при этом охотничьим ножом Терренса Уэбера так, как, я был уверен, не надо размахивать ножом.

Через минуту Джорджи уже стоял на краю поля и потрошил щуплую тушку, отбрасывая в сторону внутренние органы.

– Из меня вышел бы отличный врач, – крикнул он.

Большой «додж», в котором ехала семья с детьми, – первая машина на дороге за долгое время – притормозил рядом с нами, и все, кто сидел внутри, разинув рты уставились на Джорджи.

– Что это? Змея? – поинтересовался отец семейства.

– Нет, не змея. Это зайчиха, а внутри у нее детеныши, – ответил Джорджи.

– Детеныши! – повторила мать, а отец сразу же выжал газ, не обращая внимания на протесты малышей на заднем сиденье.

Джорджи вернулся к пикапу. Он вытянул перед собой рубашку, как будто нес в ней яблоки или что-то вроде того, но на деле там оказались крошечные склизкие зайчата.

– Я это есть не буду, – сказал я.

– Возьми их. Возьми. Я поведу, а ты возьми их, – сказал он, высыпал зайчат мне на колени и сел за руль. Он ехал все быстрее и быстрее, и вид у него был торжествующий.

– Мы убили мать, но спасли детей.

– Темнеет, – сказал я. – Давай вернемся в город.

– Считай, мы уже там! – Сто, сто десять, сто сорок – он разогнался под сто пятьдесят.

– Этим зайчатам нужно тепло. – Одного за другим я просунул их между пуговиц рубашки и устроил у себя на животе. – Они едва шевелятся, – сказал я Джорджи.

– Мы достанем молоко, сахар и все, что нужно. Мы вырастим их сами. Они у нас будут огромные, как гориллы.

Дорога, на которой мы заблудились, шла ровно посередине мира. День еще не кончился, но солнце уже светило не ярче нарисованного, не ярче губки. При таком освещении ярко-оранжевый капот пикапа стал темно-синим.

Джорджи дал машине съехать на обочину, медленно-медленно, как будто заснул или отчаялся найти дорогу назад.

– Что такое? – спросил я.

– Мы не можем ехать дальше, у меня нет фар.

Мы остановились под странным небом, на которое было наложено тусклое изображение полумесяца.

Рядом оказался небольшой лесок. В тот день было сухо и жарко, сосны и что там еще было как будто кипели на медленном огне, но пока мы сидели и курили, заметно похолодало.

– Кончилось лето, – сказал я.

Это было в тот год, когда на Средний Запад пришли облака из Арктики и в сентябре у нас было две недели зимы.

– Ты понимаешь, что сейчас пойдет снег? – спросил меня Джорджи.

Он был прав, на нас надвигалась иссиня-черная буря. Мы вылезли из машины и стали ходить кругом как идиоты. Что за чудесный холод! И внезапная хрусткость, и острый колющий запах хвои!

Вихри снега кружились перед глазами, опускалась ночь. Я никак не мог найти пикап. Мы все меньше и меньше понимали, где мы. Я все кричал: «Джорджи, ты что-нибудь видишь?» А он все повторял: «Что вижу, что?»

В темноте светилась только полоска заката, мерцавшая под кромкой облаков. Мы пошли в ту сторону.

Мы кое-как спускались по склону холма, внизу было поле, по-видимому военное кладбище – ряды и ряды одинаковых простых табличек на солдатских могилах. Я никогда раньше не бывал здесь. На той стороне поля, за снежным занавесом, небеса разверзлись и из бриллиантово-голубого лета на землю сходили ангелы, их огромные светящиеся лица выражали сострадание. Что-то вонзилось мне в сердце и побежало вниз по позвонкам, и если бы у меня в кишках что-нибудь было, я бы наложил в штаны от страха.

– Это же драйв-ин! – закричал Джорджи, раскинув руки.

– Драйв-ин… – Я не был уверен, что понимаю.

– Эти мудаки крутят кино в снежную бурю!

– А, ясно. Мне показалось другое.

Мы осторожно спустились вниз, пролезли через дыру в заборе и встали у края площадки. Динамики, которые я по ошибке принял за надгробные таблички, глухо бормотали в унисон. Потом забренчала музыка, я едва мог уловить мотив. Звезды кинематографа ехали на велосипедах вдоль реки и смеялись своими исполинскими прекрасными ртами. Если кто и приезжал посмотреть фильм, то они уехали, когда началась буря. Там не было ни одной машины, ни с пустым баком, ни застрявшей с прошлой недели из-за какой-нибудь поломки. Через пару минут, посреди вихря кадрили, экран потух, кинолето закончилось, снег потемнел, осталось только мое дыхание.

– Кажется, я начинаю что-то видеть, – сказал Джорджи через минуту.

И действительно, в общей серости стали зарождаться очертания предметов.

– Но что близко, а что далеко? – умолял я Джорджи.

Методом проб и ошибок, после долгого хождения туда-сюда в мокрых насквозь ботинках, мы наконец отыскали пикап и забрались внутрь, трясясь от холода.

– Поехали отсюда, – сказал я.

– Мы не можем ехать без фар.

– Нам надо вернуться. Мы забрались очень далеко от дома.

– Нет, не очень.

– Но мы же проехали километров пятьсот.

– Мы рядом с городом, Долбоеб, дружище. Мы просто ездили кругами все это время.

– Мы не можем тут ночевать. Слышишь, там шоссе, совсем рядом.

– Мы просто останемся здесь и дождемся ночи. Ночью мы сможем поехать домой. Ночью мы будем невидимы.

Нас засыпáло снегом, и мы слушали, как по трассе из Сан-Франциско в Пенсильванию проезжают фуры, словно дрожь пробегает по полотну длинной ножовки.

– Надо бы дать зайчатам молока, – нарушил молчание Джорджи.

– У нас нет молока.

– Мы добавим в него сахара.

– Ты можешь забыть о молоке хоть на секунду?

– Но они же млекопитающие, дружище.

– Забудь о них.

– Кстати, где они?

– Ты меня не слушаешь. Я же сказал, забудь о них.

– Где зайчата?

Правда была в том, что я совсем про них забыл и они умерли.

– Они соскользнули назад, и я их раздавил. – Я был готов заплакать.

– Соскользнули?

Он сидел и смотрел, как я вытаскиваю зайчат из-под рубашки. Я брал их по одному, держал в ладонях, и мы разглядывали их. Их было восемь. Они были не больше моего пальца, но у них уже все было. Крошечные лапки! Веки! Даже усики!

– Умерли, – сказал я.

– Ты портишь все, к чему прикасаешься? С тобой всегда так?

– Неудивительно, что меня прозвали Долбоебом.

– Тебе подходит.

– Я знаю.

– Так тебя и похоронят, Долбоебом.

– Я и не спорю. Я то же самое говорю.

А может, это случилось не тогда, когда пошел снег. Может, это когда мы спали в пикапе, я повернулся и раздавил зайчат. Не в этом дело. Что мне важно помнить, так это то, как ранним утром снег на лобовом стекле растаял и меня разбудил яркий свет. Всюду был туман, на солнце он становился резким и странным. Я еще не знал о зайчатах или уже забыл про них и абсолютно ни о чем не думал. Я ощущал красоту этого утра. Я понимал в тот момент, как тонущий может почувствовать внезапно, что утоляет сильную жажду. Или как раб может подружиться с хозяином. Джорджи спал, опустив голову на руль.

Снег на динамиках кинотеатра выглядел так, как будто они расцвели пышным белым цветом – нет, они цвели всегда, снег просто сделал это видимым. На пастбище за оградой стоял лось с важным и глуповатым видом. Койот протрусил через пастбище и скрылся среди деревьев.

Мы вернулись в больницу вовремя и продолжили работать, как будто ничего не прекращалось и мы никуда не уезжали.

«Господь мой, – сказали по громкой связи, – пастырь мой». Мы слышали это каждый вечер, больница была католическая. «Отче наш, сущий на небесах…» и так далее.

– Точно, точно, – сказала сестра.

Терренса Уэбера, человека с ножом в голове, отпустили после ужина. Его оставляли на ночь и дали ему повязку на глаз – ни в том, ни в другом он на самом деле не нуждался.

Он зашел к нам в отделение, чтобы попрощаться.

– От таблеток, которые мне дали, все теперь противное на вкус.

– Могло быть хуже, – заметила сестра.

– Даже язык.

– Это чудо, что вы не ослепли или по крайней мере не умерли, – напомнила она ему.

Он узнал меня и улыбнулся в знак приветствия.

– Я подглядывал за нашей соседкой, когда она загорала. Вот жена и решила меня ослепить.

Он пожал руку Джорджи. Джорджи его не узнал.

– А ты еще кто такой? – спросил он у Терренса Уэбера.

За несколько часов до этого Джорджи сказал одну вещь, которая внезапно и полностью объяснила мне, в чем между нами разница. Мы возвращались в город по Олд-хайвей, сквозь монотонность равнины. Мы подобрали парня, который голосовал на дороге, моего знакомого. Мы притормозили, и он медленно забрался к нам в пикап, он как будто выбирался не из поля, а из жерла вулкана. Его звали Харди. Он выглядел даже хуже, чем, скорее всего, выглядели мы.

– Мы заблудились и спали в машине, – сказал я Харди.

– Я так и подумал, что либо это, либо вы проехали пару тысяч километров.

– И это тоже.

– Или что вы отравились, или болеете, или еще что.

– Это кто? – спросил Джорджи.

– Это Харди. Он жил у меня прошлым летом. Я нашел его на пороге. А где твой пес? – спросил я Харди.

– Живет где-то здесь.

– Да, я слышал, ты перебрался в Техас.

– Я работал на пасеке.

– Ого. А пчелы тебя не кусали?

– Там все не так. Ты становишься частью их распорядка. И все живут в гармонии.

За окном раз за разом прокручивался один и тот же пейзаж. День был ясный, ослепительный. Но вдруг Джорджи сказал: «Смотрите-ка!» – и показал на небо прямо перед нами.

Одна звезда раскалилась так сильно, что показалась, яркая и голубая, в пустом небе.

– Я тебя сразу узнал, – сказал я Харди. – Но что с твоими волосами? Кто тебя обкорнал?

– Даже говорить не хочу.

– Понятно.

– Меня призвали.

– О нет.

– О да. Я в самоволке. Я преступник. Мне нужно в Канаду.

– Ужас, – сказал я.

– Не переживай. Мы тебя туда доставим, – сказал Джорджи.

– Как?

– Как-нибудь. Кажется, у меня есть нужные знакомые. Не переживай. Скоро ты будешь в Канаде.

То был другой мир! Теперь от него ничего не осталось, все стерли, его свернули как свиток и убрали куда-то. Да, я могу дотронуться до него. Но где он?

Через некоторое время Харди спросил Джорджи:

– Чем ты занимаешься?

И Джорджи ответил:

– Спасаю жизни.