работа

Три дня мы с моей девушкой, честное слово, самой красивой женщиной, которую я когда-либо знал, жили под вымышленными именами в «Холидей Инн» и кололись героином. Мы занимались любовью в кровати, ели стейки в ресторане, кололись в туалете, блевали, плакали, обвиняли друг друга, умоляли друг друга, прощали, обещали и возносили друг друга на небеса.

Но потом была ссора. Я стоял перед мотелем и ловил машину, одетый наспех, в куртке на голое тело, ветер завывал в моей сережке. Подъехал автобус. Я забрался внутрь и сел на пластиковое сиденье, фрагменты нашего города проворачивались в окнах как картинки в игровом автомате.

Однажды мы стояли на углу и ругались и я ударил ее в живот. Она согнулась пополам и заплакала. Рядом с нами остановилась машина с парнями из колледжа.

– Ей нехорошо, – сказал я им.

– Врешь, – сказал один из них. – Ты только что ударил ее локтем прямо в живот.

– Ударил, ударил, ударил, – сказала она плача.

Не помню, что я им сказал. Помню одиночество, которое смяло сначала мои легкие, потом сердце, потом яйца. Они посадили ее к себе в машину и уехали.

Но она вернулась.

В то утро, после ссоры, проехав с пустой и затуманенной головой несколько кварталов на автобусе, я сошел с него и пошел в «Вайн».

В «Вайне» было тихо и холодно. Единственным посетителем был Уэйн. У него тряслись руки. Он не мог поднять стакан.

Я положил левую руку Уэйну на плечо, а правой, твердой под героином, поднес бурбон к его губам.

– Как ты смотришь на то, чтобы немного подзаработать? – спросил он у меня.

– Вообще-то я собирался устроиться вон там в уголке и отключиться.

– Я решил, – сказал он, – немного подзаработать.

– И что?

– Поехали со мной, – попросил он.

– То есть тебе нужна машина.

– У меня есть все инструменты, – сказал он. – Все, что нам нужно, – это твоя развалюха, чтобы добраться до места.

Мы отыскали мой «шевроле», который я купил за шестьдесят долларов, самую качественную и лучшую, учитывая цену, вещь из всех, что я когда-либо покупал, на одной из улиц неподалеку от моего дома. Мне нравилась эта машина. На ней можно было врезаться в телефонный столб и хоть бы что.

Уэйн бережно держал свой мешок с инструментами на коленях, мы выехали из города и ехали туда, где поля собирались в холмы, а потом ныряли вниз к прохладной реке, опекаемой ласковыми облаками.

Все дома на берегу реки – дюжина или около того – были заброшены. Все они явно были построены и покрашены в четыре разных цвета одной компанией. В окнах нижних этажей не было стекол. Мы проехали мимо нескольких домов, и я увидел, что пол в них покрыт илом. Какое-то время назад река вышла из берегов и все отменила. Теперь она текла медленно и спокойно. Ивы гладили воду своими волосами.

– Мы будем грабить дом? – спросил я.

– Нельзя ограбить пустой дом, в котором никто не живет, – сказал Уэйн, ужаснувшись моей тупости.

Я ничего не ответил.

– Это будут спасательные работы, – сказал он. – Давай вон к тому дому, вон туда.

От дома, перед которым мы припарковались, становилось не по себе. Я постучал.

– Не надо стучать, – сказал Уэйн. – Это глупо.

Мы вошли внутрь, цепляя носками ботинок ил, который оставила река. По стенам тянулся след от воды высотой примерно в метр. По всему полу пучками лежала прямая и жесткая трава, как будто кто-то разложил ее сушиться.

У Уэйна был гвоздодер, а мне достался блестящий молоток с синей резиновой рукояткой. Мы поддевали листы гипсокартона и отдирали их от стены. Они отходили со звуком, напоминавшим кашель старика. Когда обнажалась проводка в белой пластиковой оболочке, мы разрывали все соединения, вытягивали ее наружу и сматывали. Вот за чем мы пришли. За медью, мы собирались сдать ее в металлолом.

К тому моменту, как мы принялись за второй этаж, я уже понимал, что мы и правда кое-что заработаем. Но я начинал уставать. Я бросил молоток и пошел в ванную. Я вспотел и хотел пить. Но воды в кране, конечно, не было.

Я вернулся к Уэйну, в одну из двух маленьких пустых спален, и стал танцевать и колотить молотком по стенам, пробивая гипсокартон и поднимая жуткий шум, пока у меня не застрял молоток. Уэйн не обращал внимания на мое поведение.

Я тяжело дышал.

– Как думаешь, чьи это были дома? – спросил я.

Он остановился.

– Это мой дом.

– Твой?

– Был.

Он рванул проводку медленно и плавно, движением, полным спокойствия, которое дает ненависть, вырывая скобы и высвобождая ее наружу.

Мы работали больше часа, сматывая провода в большие клубы в центре каждой комнаты. Я помог Уэйну забраться через люк на чердак, он втянул меня за собой, мы оба потели, из наших пор сочился яд алкоголя, который пах как старые апельсиновые корки, мы выдрали из пола провода в белой изоляции и свалили их в груду наверху его бывшего дома.

Я почувствовал слабость. Меня вырвало в углу – всего капелька серой желчи.

– Вся эта работа, – пожаловался я, – ломает мне кайф. Может, придумаешь, как нам попроще подзаработать?

Уэйн подошел к окну. Он несколько раз стукнул по стеклу гвоздодером, каждый раз немного сильнее, пока оно с громким звоном не разбилось. Мы сбросили провода вниз, на придавленный илом луг, который начинался у реки и подходил прямо к дому.

В этом странном месте на берегу было тихо, только ровный ветерок шелестел молодой листвой. Но вдруг мы услышали катер. Этот звук вился вдоль берега и жужжал в деревьях, как пчела, а через минуту мы увидели плосконосый спортивный катер, который взрезал реку посередине и мчался со скоростью пятьдесят-шестьдесят километров в час, не меньше.

За катером на тросе летел гигантский треугольный воздушный змей. На змее, метрах в тридцати над водой, видимо пристегнутая к нему ремнями, летела женщина. У нее были длинные рыжие волосы. Она была изящная и бледная, и голая, если не считать ее прекрасных волос. Не знаю, что она думала, пролетая над этими развалинами.

– Что она делает? – вот все, что я смог сказать, хотя было очевидно, что она летит.

– Прекрасный вид, – сказал Уэйн.

На обратном пути Уэйн попросил меня сделать крюк и поехать по Олд-хайвей. Он сказал мне остановиться у покосившегося дома, который стоял на поросшем травой холме.

– Я всего на пару минут, – сказал он. – Хочешь со мной зайти?

– Кто здесь живет?

– Пойдем, увидишь.

Мы поднялись на крыльцо, и Уэйн постучал – казалось, никого не было дома. Но он не стал стучать еще, прошло три минуты и дверь открыла женщина, худощавая и рыжеволосая, на ней было платье в мелкий цветочек. Она не улыбнулась нам.

– Привет, – вот все, что она сказала.

– Можно нам зайти? – спросил Уэйн.

– Давайте я выйду на крыльцо, – сказала она, прошла мимо нас и встала, глядя в поле.

Я ждал на другом конце крыльца, облокотившись на перила, и не слушал их разговор. Я не знаю, что они сказали друг другу. Она сошла с крыльца, Уэйн пошел за ней. Он стоял, обняв себя руками, и говорил глядя в землю. Ветер поднимал и ронял ее длинные рыжие волосы. Ей было около сорока, она была красива бескровной водянистой красотой. Я подумал, что это Уэйн был тем штормом, который выбросил ее сюда.

Через минуту он сказал мне:

– Поехали.

Он сел за руль и завел мотор – для этого не нужен был ключ.

Я сошел с крыльца и сел на переднее сиденье, рядом с ним.

Он смотрел на нее через лобовое стекло. Она еще не ушла обратно в дом и вообще не пошевелилась.

– Это моя жена, – сказал он, как будто это не было ясно и так.

Я повернулся назад и рассматривал жену Уэйна, пока мы отъезжали.

Есть ли слова для этих полей? Она стояла посреди них словно на высокой горе, ветер разбрасывал в стороны ее рыжие волосы, вокруг нее лежали плоские, прибитые серо-зеленые равнины, и все травы Айовы свистели одну ноту.

Я знал, кто она.

– Это ведь она была, да? – сказал я.

Уэйн молчал.

Я даже не сомневался. Это она летела над рекой. Насколько я мог понять, я оказался в чем-то вроде сна Уэйна о его жене и доме. Но я не стал ничего больше говорить.

Потому что, как бы там ни было, мало-помалу этот день становился одним из лучших дней в моей жизни, был он чьим-то сном или нет. Мы сдали меди на двадцать восемь долларов – каждый – на свалке на окраине города, у поблескивающих железнодорожных путей, и поехали обратно в «Вайн».

И конечно, в тот вечер нам наливала девушка, чье имя я не могу вспомнить. Но я помню, как она наливала. Она удваивала наши деньги. Она явно не помогала хозяину бара разбогатеть. Надо ли говорить, что мы ее боготворили.

– Я угощаю, – сказал я.

– Ни черта подобного, – сказал Уэйн.

– Да брось.

– Это, – сказал Уэйн, – мое жертвоприношение.

Жертвоприношение? Где он взял-то это слово, жертвоприношение? Никогда ничего такого не слышал.

Однажды я видел, как Уэйн посмотрел через покерный стол на – я не преувеличиваю – самого большого и самого черного парня в Айове и обвинил его в том, что тот смухлевал, просто потому, что он, Уэйн, был немного раздосадован тем, какие ему достались карты. Вот как я понимал жертву – пренебречь собой, отказаться от своего тела. Черный парень встал и обхватил горлышко пивной бутылки. Он был выше всех, кто когда-либо заходил в этот бар.

– Давай выйдем, – сказал Уэйн.

– Мы не в школе.

– Что это вообще, блин, на хрен значит?

– Я не собираюсь выходить куда-то, как школьник. Если хочешь попробовать, давай разберемся здесь и сейчас.

– Здесь не место для таких дел, – сказал Уэйн, – здесь женщины, дети, собаки, калеки.

– Блин, да ты просто напился.

– Да насрать, – сказал Уэйн. – Ты для меня не страшней пердежа в бумажном пакете.

Огромный парень, который легко мог его убить, ничего не сказал.

– Сейчас я сяду, – сказал Уэйн, – и буду играть, и пошел ты.

Парень покачал головой. И тоже сел. Это было удивительно. Он мог протянуть руку и, сжав пальцы на две-три секунды, раздавить череп Уэйна как яйцо.

А потом было одно из этих мгновений. Я помню одно такое, мне тогда было восемнадцать и мы валялись днем в кровати с моей первой женой, мы тогда еще не были женаты. Наши голые тела начали светиться, а воздух стал такого странного цвета, что я подумал, что жизнь покидает меня, и всеми фибрами и клетками своего молодого тела я хотел ее удержать, сделать еще один вдох. Моя голова разрывалась от грохота, я поднялся и пошатываясь открыл дверь в то, чего никогда не увижу снова: где теперь мои женщины с их ласковыми влажными словами и привычками, где дивные ядра града, хлопающиеся в зеленую прозрачность лужаек?

Мы оделись, она и я, и вышли в город, по щиколотку засыпанный белыми, легкими камнями. На это, наверное, похоже рождение.

Это мгновение в баре, после того как едва не произошла драка, было похоже на зеленую тишину после града. Кто-то угощал всех выпивкой. Карты лежали на столе, рубашкой вниз, рубашкой вверх, и как будто предсказывали: что бы мы друг другу ни сделали, это смоет алкоголь и оправдают грустные песни.

Уэйн был частью этого.

«Вайн» был похож на вагон-ресторан, который каким-то образом сам сошел с рельс в болото времени – ждать ударов чугунного шара. И удары уже слышались рядом. Из-за реновации они рвали на части и выбрасывали на свалку весь центр.

И вот мы сидели там, в тот вечер, у каждого было почти по тридцать долларов, и наша любимая, наша самая любимая девушка стояла за стойкой. Хотел бы я вспомнить ее имя, но я помню только ее милосердие и ее щедрость.

Вообще, все, что было по-настоящему хорошего, случалось, когда рядом был Уэйн. Но тот вечер почему-то был самым лучшим из всех. У нас были деньги. Мы были чумазые и уставшие. Обычно мы чувствовали вину и страх, потому что с нами что-то было не так и мы не знали что; но в тот день мы чувствовали себя как люди, которые поработали.

В «Вайне» вместо музыкального автомата было настоящее стерео, которое бесконечно проигрывало песни сентиментальных расставаний и алкоголической жалости к себе. «Сестра», – всхлипнул я. Она наливала двойные как ангел, прямо до самой кромки стакана, не отмеряя. «У тебя отличная подача». Приходилось склоняться над ними, как колибри над цветком. Я встретил ее много лет спустя, не так давно, и когда я улыбнулся ей, она, кажется, решила, что я с ней заигрываю. Но я просто хотел показать, что помню. Я никогда тебя не забуду. Твой муж изобьет тебя удлинителем и автобус уедет, оставив тебя стоять там всю в слезах, но ты была моей матерью.