Виталий Степанович сидел на ступеньках приходского домика, «караулки» по-местному (на этом месте будка сторожа когда-то стояла). Сидел и строгал немецким ножиком длинную палку, на конце которой была укреплена металлическая загогулина, чем-то напоминающая головной убор Дровосека из мультика об Изумрудном городе. Ножик был точно немецким, потому что взял его наш регент у Харитоныча, а он из тех дедов, у которых ничего никогда не пропадает и не меняется с тех пор, как с войны вернулись. Дед ножик этот трофейный берег, внукам и правнукам в руки не давал, а вот Виталию Степановичу попользоваться разрешил, так как тот тоже воевал. И хотя, по мнению Харитоныча, музыкальная рота, в которой регент провел последний год войны, и не войска вовсе, но все же к ветеранам старик Степаныча причислял.

На мой вопрос, что это за сачок с железякой, стоявший рядом с регентом Харитоныч отмахнулся, мол, не мешай, а Виталий Степанович диаконовским распевом выдал: «И заключиша врата храма, и погасиша светильники, и фимиамом не кадиша, и всесожжений не принесо-о-оша…»

Я сделал вид, что все понял, и отправился в свою келью, располагавшуюся в караулке, не с намерением подумать и узнать, что мои деды мастерят, а с желанием поспать часика два перед вечерней службой.

* * *

Нужно сказать, что Виталий Степанович не просто регент, а регент с такой жизненной историей, что по ней можно отследить всю послевоенную судьбу Православной Церкви на территории Советского Союза. Не было такой государственной деятельности в отношении тех, кто в храм ходит и лоб крестит, которая бы его не коснулась. Стал он свидетелем или участником практически всех церковных событий.

Родился Виталий Степанович в семье потомственного священника и путь ему был предрешен поповский, отказываться от которого он и не собирался, несмотря на то что ходил в советскую школу и, естественно, был мишенью всех предвоенных атеистических атак и насмешек. В Бога наш будущий регент верил и доказательств существования Всевышнего не искал, так как мир без Него не представлял.

Для маленького шустрого Виталика, как вспоминал его отец, богослужение началось с того момента, когда он только встал на ноги. Научившись дома ходить от кровати к столу и обратно, он в первое же храмовое воскресенье, увидев открытые царские врата, поднялся со ступеньки солеи, куда сажали его во время литургии, и направился прямиком к отцу, готовящемуся к великому входу. Пока спохватились остановить мальчишку, тот уже добрался до отца и уцепился, дабы не упасть, за его фелонь. Дары выносили втроем: впереди старенький пономарь со свечой, затем священник с потиром и дискосом, а в завершение ковыляющий и еще путающийся в ногах Виталий. «По-архиерейски вошел», — рассудили бабушки и предрекли малышу большое церковное будущее.

Так бы оно, наверное, и случилось, если бы не война. Она временные рамки изменила, людей повыбивала, а вот церкви, особенно на оккупированных территориях, открыла.

Нашего будущего регента в армию призвали уже в конце 1944 года. В музыкальной роте 4-го Украинского фронта он оказался не только по причине того, что мог играть на всем, что имеет струны и клавиши, но и благодаря тому, что обладал идеальным слухом. Музыкальный военный путь Виталия Степановича начался еще в «учебке» по подготовке младшего командного состава, куда зачисляли всех, имевших среднее образование. Дневалил он как-то у взводной палатки, услышал отдаленный гул приближающейся машины и тут же доложил:

— Товарищ старшина, комполка едет.

Старшина удивился. Машина из-за пригорка перед подразделением была еще не видна.

— Почему комполка?

— Потому что ре-диез, — тут же ответствовал Виталий. — Ошибки быть не может.

Держать в пехоте такое сокровище в конце войны пожалели и отправили в «музчасть», с которой он и дошел до Праги, а затем еще восемнадцать месяцев после победы играл и пел для своих и союзников.

Вернулся домой на Покров 1946 года и сразу же женился. Благо невест тогда было намного больше, чем женихов, — война свое дело сделала.

Отец Виталия отговаривал его от столь скоропалительной женитьбы. Чувствовало священническое сердце, что из бойкой, охочей до веселья и непоседливой невесты матушка никак не получится, хоть и крестик на шее присутствует. Не послушался наш будущий регент отца. Еще до поста Рождественского обвенчал их батюшка.

Военное лихолетье уходило в прошлое, но надвигалось иное бедствие, изначально не для всех заметное, а вот священнических семей непосредственно коснувшееся. Все больше требовательных бумаг присылалось на приходы из властных советов, все жестче становились требования, все конкретнее запреты. Через год после поступления Виталия Степановича на епархиальные двухгодичные богословские курсы начали настойчиво теребить в комиссиях и комитетах его жену. Просили отговорить мужа от церковной учебы и будущей священнической стези, а когда стало ясно, что убедить не получится, начали запугивать: «Ты молодая, красивая и активная, а с мракобесами связалась, с отживающим элементом нашего общества живешь… Народ коммунизм строит, а ты в стороне остаешься. Не будет ни тебе, ни твоему ребенку ожидаемому никакого счастья».

И добились своего. Не смогла молодая женщина такой натиск выдержать. Когда в роддом заявилась целая группа «активистов» с обещаниями светлых социалистических будней, ворохом дефицитных по тем временам пеленок и двумя кусками настоящего детского мыла, неокрепшая в вере (да и была ли она?!) душа молодой матери дрогнула.

«Прошу развести меня с моим мужем Виталием, так как я хочу быть активным строителем светлого будущего нашего народа и не разделяю религиозные взгляды своего супруга. Прошу помочь мне воспитать ребенка таким человеком, как требует наша партия и правительство», — именно так было написано в заявлении в поселковый совет.

Долго на столе советского начальника эта страшная бумага не пролежала. На второй день развод был оформлен.

Завернула молодая мать сына в пеленки, представителями светлого будущего подаренные, нехитрый свой скарб, у свекра находящийся, в сундук сложила и в общежитие к подругам подалась. Охал отец Виталия Степановича, умолял сына подождать, по-доброму все решить да Бога не гневить. Плакала матушка-свекруха: «Куда же ты мальца-то забираешь?..» Но под воротами церковного дома уже стояла услужливо присланная поссоветом телега, которая и доставила «мужественную мать, разорвавшую связь с отжившим миром», как писала вскоре местная газета, туда, где «живут и трудятся лучшие представители советской молодежи».

По всем правилам мог Виталий Степанович священником стать, даже в разведенном состоянии, но иначе все сложилось…

Любил он жену, которая от него отреклась, и сильно страдал от разлуки с сыном. Власть быстро позаботилась о том, чтобы получил брошенный молодой отец предписание об обязательной выплате алиментов и решение суда, запрещающее свидания с ребенком.

Не выдержал Виталий. Замелькали его выцветшая армейская гимнастерка с двумя наградными колодками и трофейный аккордеон у мест злачных. В то время на возрождение шахт Донбасса много народу в степи донецкие согнали. Кого по доброй воле, кого «добровольно-принудительно», и все больше женского пола. Да и где мужиков-то взять после войны?

Гармонист — всегда первый парень на деревне, а аккордеонист, который может играть все, что закажут, причем с такими коленцами и музыкальными вздохами, что и в филармонии не услышишь, всегда на виду и постоянно востребован. Закружила нелегкая молодого Виталия. Тут тебе и танцы, и водка, и девки бойкие…

И двух месяцев не прошло, как получил епархиальный архиерей строгую бумагу из областного комитета по делам религий. В бумаге той значилось, что учащийся епархиальных курсов такой-то ведет себя недостойно: водку пьет и аморальностью запачкан. За перечнем прегрешений следовало чуть ли не церковное определение, что в соответствии с канонами Церкви священнослужителем он быть не может…

Два года крутила Виталия Степановича нелегкая, пока не проснулся он однажды рано утром в чужой хате, куда неизвестно как попал. Пробудился от шума в соседней комнате. Женские голоса сон прервали, причем один голос, который постарше, упрекал и негодовал, а второй, помоложе, оправдывался и огрызался. Послушал Виталий эту бесконечную громкую бабью перебранку, в охапку свой аккордеон взял да тихо в утреннюю предрассветную дымку вышел.

Прохладно было. С недалекой речки тянуло сыростью, петухи пели первую зорьку. Огляделся Виталий по сторонам, попытался вспомнить, как он здесь оказался, но память отказывалась что-либо объяснять. В голове лишь стучали тяжелые молоточки боли. Или греха? Бог весть.

Опомнился Виталий Степанович только тогда, когда тропинка резко оборвалась у небольшой калитки в длинном, уходящем в мокрый туман плетне. За калиткой на фоне высоких елей стояла небольшая церковь. «Наваждение, — подумал Виталий и резюмировал: — Догулялся!»

Однако церковь не была наваждением, как не был призраком и старый седой священник, стоявший у ее дверей.

Виталий поднялся по ступенькам деревянной паперти, поставил аккордеон на лавку, поклонился священнику и попросил:

— Благословите, батюшка.

Тот размашисто перекрестил:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — а затем добавил: — Ну пойдем, раб Божий Виталий, утреню с тобой послужим. Чай еще не забыл, как службу править?

Почему-то Виталий не удивился. Он просто пошел за священником, поклонился и поцеловал вслед за ним две центральные аналойные иконы и свернул направо, к клиросу, который располагался рядом с солеей.

Через много лет рассказывал мне, молодому священнику, Виталий Степанович события того утра. О том, как он сам, впервые зайдя в тот храм, безошибочно взял с нужной полки требующиеся для утрени богослужебные книги, как раскрыл их именно на том дне, который служился, как читал сквозь слезы шестопсалмие и навзрыд заплакал, когда священник возгласил: «Бог Господь и явися нам, благословен грядый во имя Господне!»

Он плакал, а старенький, прошедший все испытания горького XX века священник по-отцовски положил руку на его кудри и молился.

После службы была долгая исповедь, а затем не менее долгий разговор. Вернее, это было наставление умудренного жизненным и духовным опытом старца, который при каждом возражении и жалобе кающегося Виталия повторял:

— Будь смелым. Ты же солдат, медальки вон получил, а здесь трусишь… Бог смелым в деле праведном всегда благоволит.

На сетования Виталия, что он все потерял, рассердился батюшка:

— У тебя Бог есть, родители дома убиваются, тебя ждут, а ты трусил и в храм зайти, и отцу родному, священнику Божьему, в ноги поклониться…

Так и состоялось возвращение в Церковь и в жизнь.

Долгая она была, жизнь эта. И архиерейским хором командовал, и в ссылку на дальние приходы отсылали за то, что говорил все, как думал (там ему одновременно и регентом, и клиросом, и пономарем с алтарником в одном лице быть доводилось), и сына своего в люди вывел и к Богу привел.

При всех же неудачах и нестроениях, когда припечет, заколет или смутит, любил Виталий Степанович слова старца-священника повторять: «Бог смелым в деле праведном всегда благоволит…»

* * *

На вечернюю службу Виталий Степанович вместе с Харитонычем разожгли в храме паникадило. Оно древнее у нас, с лампадами настоящими, не муляжом электрическим. Разжечь его — целая проблема. Надобно вниз на цепи опустить, затем аккуратно поднять, а весу в нем около восьми пудов. Только на праздники и зажигали, да и то не на все…

Здесь же, под рядовое воскресенье, настоящий полиелей и иллюминация. Уставился я вопросительно на «всезажженное» паникадило, не понимая, как эти два старика смогли его вдвоем вниз опустить и наверх поднять. Ничего разумного не придумывалось, пока Харитоныч не признался, а Виталий Степанович не похвастался. Оказывается, соорудили они длинный шест, а на него приделали палку с тем странным сооружением из железа, которое я у них давеча видел. Приспособление это могло одной стороной лампады зажигать (там свечка крепилась), а другой — тушить…

На мое восхищение смекалкой, умением и смелым решением Виталий Степанович лишь ответил: «Бог смелым в деле праведном всегда благоволит…»