Сегодня опять в почтовом ящике вездесущего интернета будет лежать очередное письмо от моей незримой собеседницы. Каждый понедельник она отправляет мне послание с четко пронумерованными пунктами вопрошений, без решения которых, по ее мнению, идти в храм Божий и молиться не надобно. «Вот докажите мне, что Бог точно есть и в нашей жизни участвует, тогда и пойду я в вашу церковь!»

Уже больше года объясняю, рассказываю, растолковываю. Тщетно. Ворох вопросов не уменьшается, и порой мне кажется, что испытывает мою веру и знания не симпатичная собеседница, смотрящая на меня с присланной фотографии распахнутыми карими глазами, а какая-то корпорация атеистов, иноверцев и бесенят. Да и как думать иначе, если этот непрекращающийся экзамен не имеет границ ни в светских науках, ни в богословских?

Наверное, давно надо было прекратить бесконечный диалог, в котором не может быть победителя, но каждый раз очень хочется показать и растолковать, что есть рядом с нами то, что неподвластно нашей логике и окончательному пониманию. Кажется, еще один штрих, одно предложение, один пример — и станет ясно: без веры и Бога нет полноценного человека, но то, что очевидно для меня, не понимается и не принимается.

Уже несколько раз я решал остановить эту затянувшуюся беседу и остановил бы, но последняя тема заставила продолжить. Вопрос-то от невидимой собеседницы (или собеседников?) всех касается. И меня, и моих прихожан, и каждого из вас, читающих.

Аккурат перед Троицей, когда зашла речь о поминальной родительской субботе, очередное утверждение-вопрос появился: «Какое у вас может быть человеколюбие, если вы просите Бога от смерти внезапной избавить и страдание проповедуете?»

Собрался уже целый трактат написать, по полочкам ответ разложить, да звонок из села недалекого помешал. Звали меня к бабе Лиде. Исповедать ее, причастить да соборовать. Умирать старушка собралась и священника к себе потребовала, а так как последние два десятка лет именно я у нее в качестве духовного пастыря числился, то и ехать надо было мне.

Баба Лида — человек неординарный. Особенность ее в том, что она, напрочь игнорируя свои преклонные годы и болезни, каждое утро намечала дневные планы, осуществить которые и молодице было бы не так-то просто. К вечеру, когда становилось ясно, что всего не переделаешь, она, еле волоча ноги, шла к своей корове Зорьке, которой в процессе доения и жаловалась на всевозможные обстоятельства, помешавшие ей выполнить задуманное. Корова исправно, сочувственно внимала бабушкиным рассуждениям и всегда стояла смирно, поглядывая на нее грустно-понимающими глазами.

Корове было сложнее, потому что она ежедневно выслушивала свою хозяйку, а мне проще, так как эти же сетования старушка выкладывала на исповеди раз в неделю — по субботним вечерам после всенощной. Исповедовалась и причащалась баба Лида в последнее время еженедельно, так как уже лет десять ожидала смерти, к которой у нее было особое отношение. Старушка с ней даже разговаривала, причем разговор этот всегда велся в тоне уважительном и был абсолютно конкретным: «Ох, смертушка моя, ты придешь, а у меня капуста в подвал не прибрана и бельишко не переглажено!»

Лишь перед летним приездом многочисленных внуков и внучек в ее обращении к грядущей посетительнице проскальзывали приказные интонации: «Ты, смертушка, погоди ко мне торопиться! Позже погостишь. Не надобно до смерти онуков пугать».

Своим детям и мне баба Лида давно дала распоряжения, как ее хоронить, во что одеть, чем поминать и кто все должен организовывать. Организаторы по разным причинам иногда переизбирались, но распорядок будущих похоронных действий бабушка не меняла, лишь постоянно отшлифовывала детали.

Увидев у меня разноцветный глянцевый бумажный листок с разрешительной молитвой для чтения над усопшими, баба Лида долго его рассматривала, вздохнула и, отложив в сторону, приказала:

— Ты, батюшка, с этой новой подорожной (так эту молитву в народе зовут) меня не хорони. У меня своя в сундуке лежит. Я ее еще в старом храме купила и для себя берегу.

Старый храм закрыли, а затем разрушили еще в начале 1960-х, в годы последних хрущевских гонений. Как не считай, получалось, что моей прихожанке в то время лет тридцать было, не больше. Удивился я, да и спросил старушку:

— Баб Лид, это что же получается, ты еще молодой была, а уже к смерти готовилась?

— А как же к ней не готовиться, батюшка? Она ведь никого не минует и норовит неожиданно прийти. Вот как ты себя чувствуешь, когда гости нежданные явятся? — спросила старушка и сама же ответила: — Оно хоть часто нежданный гость лучше двух жданных, но плохо, когда не прибрано и не приготовлено.

Это рассуждение бабы Лиды меня окончательно добило, потому что о нежданных гостях у меня иная поговорка в голове вертится, еще во времена татаро-монгольского ига образовавшаяся. Да и думать повседневно о собственной смерти, как отцы святые советуют, далеко не всегда получается.

Вот поэтому ехал я к позвавшей меня старушке не только службу Божию отслужить, но и взглянуть на бабушку. Что греха таить? Хотелось увидеть, как она встречает ту, с кем и нам встреча предстоит.

* * *

Баба Лида, еще более высохшая с последнего нашего свидания, лежала в «парадной» зале своей хаты, как и положено, под иконами, на высоких подушках. Моему приезду обрадовалась и все полтора часа службы пыталась мне помогать молитвословия читать да тропари петь. Когда же причастил старушку, велела она внучке стул рядом с собой поставить и меня на него усадила.

— Ты уж не торопись, батюшка. Выслушай старую. Может быть, на твоей священнической должности и пригодится то, что я тебе расскажу. Когда отец мой умер, нас у матери трое осталось. Я самая старшая. В восемнадцать Феденьку своего встретила, замуж вышла. Только начали мы с Федором жизнь семейную, как и мать к отцу отправилась, оставив нам сестричку и братика младшеньких.

А я ведь молоденькая еще была да и своего ребеночка уже ожидала, когда мама померла. Трудно было. После войны сытыми редко ходили. За трудодни в колхозе лишь продукты давали, а их на четыре рта и на месяц не хватало, только свой огород да коровка спасали.

Родился у меня мальчонка, первенец. Слабенький. Батюшка его на третий день окрестил. Иваном назвали. Боялись, что и недели не проживет, а он целых сорок дней протянул…

Обозлилась я тогда на всех. В церковь пошла и на исповеди злобу свою высказала. Всем досталось. И властям, и священнику старенькому, и даже Богу. Молодая была. Глупая.

Батюшка меня выслушал, да и говорит: «Знаешь, Лидушка, Бог, видно, посмотрел на семейство ваше, на сестру твою и брата, которые только-только в рост пошли, взрослеть начали, и помочь вам решил, чтобы сил у вас хватило, да хлеб каждый день на столе был. Вот и забрал к себе Ванечку, в ангелы Свои определил».

Я молча слушала, плакала. Хотелось мне со священником согласиться, да вот только обидно было, что сыночка моего Бог забрал, несправедливо как-то.

Батюшка же руку свою, тоненькую такую, каждую венку на ней видно, на голову мне положил и добавил: «Знаешь, дочка, Бог ведь больше всего человека любит. Он для того нас создал, чтобы мы жили в любви, радости да согласии. Он каждого бережет. Когда же видит, что сами не справляемся, то помогает. Смерть ведь тоже Он посылает, когда она необходима. Так что ты Бога не ругай и смерть не проклинай. Нарожаешь еще себе и Федору твоему детишек, а пока о брате с сестрой заботься. А еще, — батюшка заглянул мне в глаза, — ты на жизнь-то не серчай. Люби ее, Богом данную. Тогда и смерть погодит к тебе приходить и все, что нужно исполнить, ты сделаешь».

Закончила свой рассказ бабушка Лида, и хотя не окреп ее голос и остались такими же холодными руки, мне было абсолютно ясно, что выполнила моя прихожанка наказ того старого священника. Любила она жизнь, старалась беречь ее так, чтобы и Бога не гневить, и смерти не бояться.

И этот мой вывод правнук бабы Лиды подтвердил. Он неожиданно материализовался откуда-то сзади, взял меня за руку, а сам к прабабке своей обратился:

— Ба, а можно я батюшке нашего маленького теленка покажу?

И получив согласие, потащил меня в хлев теленка показывать.

Жизнь продолжалась.