Наверное, на любом приходе можно встретить прихожанку или даже прихожанина, именуемых божьими одуванчиками. Тихие, скромные, чистенькие, очень часто они незаметны до той поры, пока не помрут. Несколько служб место в храме, где обычно стоял такой одуванчик, остается свободным, его не занимают, потому что не представляется здесь кто-то иной. Да и вообще не укладывается в сознании, как это — взял и ушел навсегда. Вернее, нет, не ушел, улетел. Вверх. Он ведь одуванчик.

И в храме стало пусто. Даже тогда, когда перекреститься и поклониться непросто из-за тесноты и многолюдья, все равно пусто.

И ведь сколько лет такой одуванчик рядышком стоял, молился, вздыхал и плакал чаще, чем смеялся, а о нем ничего толком не знаешь. Имя одно, да и то не всегда вспоминается. Только теперь становится понятно, что с одуванчиком этим божьим улетело что-то очень нужное, насущно необходимое.

Нашего приходского одуванчика звали просто — тетя Аня. Сверстницы уважительно и с умилительной улыбкой называли ее Аннушкой, а внуки и правнуки — бабулей. Да и муж ее, давно уже покинувший этот мир, помнится, отзывался о своей жене так задушевно и с такой почтительной любовью, что мне до нынешнего дня трудно похожий пример отыскать.

Супруга бабушки Анны я плохо помню. Это еще в первые годы священства было. Забылось уже. Божий же одуванчик неизгладимый след в памяти оставил. И не только благодаря своей тихой вере, невидимой помощи и всегдашней молитвенной заботе. Есть и иная причина…

Бабушка Анна мне объяснила и раскрыла один крайне актуальный, регулярно возникающий и часто повторяемый богословский вопрос.

Как-то в канун праздника Вознесения Господня или в сам праздник рассуждал я с амвона церковного о богооставленности. Причины ее определял, святоотеческие высказывания приводил, выводы формулировал и нравственно-православную оценку выставлял.

После проповеди зашел в алтарь удовлетворенный и даже отчасти восхищенный своей возросшей богословской мудростью. Хотя, как всегда, лишь после завершающего «аминь» вспомнил, что вот «то-то» не сказал, а «вот этого» не подчеркнул.

Служба закончилась. Все к кресту подошли. Затем со старостой мелкие вопросы разрешили, крупные «надо» определили, чего купить и что сделать наметили. Снял я облачение и домой засобирался. Уже выходил из храма, и вдруг меня окликают. Тихим таким, извинительным голосом.

— Батюшка Александр!

Оборачиваюсь — одуванчик наш. Я и не заметил, что она в храме осталась.

Удивился несказанно. Никогда такого не было, чтобы Анна ко мне лично, кроме как на исповеди, обращалась. А следующие ее слова ввергли меня в полный ступор:

— Хочу вам сказать, батюшка, что вы неправы были в проповеди своей.

Нет, я не хочу утверждать, что меня не поправляли и со мной всегда соглашались раньше. Среди прихожан были и есть такие, кто любое мое слово отвергает, в штыки принимает и поспорить любит по каждому поводу. Но чтобы Анна решилась со мной не только заговорить, но даже покритиковать, это было выше понимаемого.

Первая мысль, естественно: «Это чего же я такое ляпнул?» Вторая, не менее недоуменная: «Почему никто слова не сказал, а божий одуванчик в разряд ревнителей записался?»

Воззрился я потрясенным взглядом на Анну, а она ласково, сочувственно, с такой любовью в голосе, которую я ни от кого из прихожан не видел, говорит:

— Вот вы, батюшка, сказали, что оставляет нас Господь, и плакать мы все должны из-за этой богооставленности… А ведь это не так.

— Как это не так? — изумился я.

— Это он апостолов на десять дней оставил, а нас не бросает.

Пока я собирал в уме возражения и составлял предложения, Анна продолжила:

— Вот я, дорогой батюшка, всегда на Вознесение причащаюсь, то есть самого Бога принимаю, правильно?

— Конечно, правильно, — подтвердил я.

— Значит, вместе с Ним я и возношусь, — подытожила Анна.

Мне сказать было нечего. Тем более что наш божий одуванчик тут же пригорюнился и добавил:

— Мне вот апостолов жалко. Целых десять дней без Бога! Бедненькие.