В августе начала девяностых годов прошлого века зашел я, как обычно, к Харитоновне за молоком. Наставница моя в приходских делах житейского направления над столом склонилась и энергично так чем-то постукивает.

Заглянул через плечо и обомлел. Анна Харитоновна настоящим пестиком-макогоном в настоящей макитре мак растирает, а рядышком банка темного гречишного меда, лопухом прикрытого, стоит.

На прихожанке моей косыночка и фартук одного тона в цветочек и еще изюминка из прошлого — очки с резинкой вместо сломанной дужки. Над столом — старая темная икона с еле просматривающимся образом Спасителя. Чуть ниже иконы древняя лампадка исправно горит, не коптит. Прядь седых волос у бабы Анны из-под платочка выбилась, но она за делом не замечает. Меня она тоже не видит, так как песню поет:

Я решил тихонько на лавку присесть, песню дослушать, да крышку деревянную на ведре с водой зацепил. Вздрогнула Харитоновна, ко мне повернулась:

— Напужал, батюшка! А я вот тут для маковок и блинов мак тру да мед готовлю… Спас ведь медовый завтра.

И действительно — первый Спас на дворе. Он еще с детства в памяти. Хотя тогда, в далеких шестидесятых, когда храмов открытых единицы оставались, а купола лишь в больших городах можно было увидеть, не понимали мы, ребятишки, каникулы летние у бабушек и дедушек проводящие, чего это за «Спасы» такие, до которых ни меда, ни яблок есть не положено.

Нет, яблоки мы благополучно ели, колхозных садов на всех хватало, да и в меде нам отказу не было, но вот блины с маковками, которые в мед с маком макаешь, только на Спас готовились, поэтому и особенными были.

Вот и застыл я в изумлении, когда в доме прихожанки нашей детство свое увидел. Ведь бабушка моя в таком же наряде точно так же в далеком далеке в макитре мак растирала. Только мед в глиняную кринку налит был, но тоже лопухом прикрывался.

Я решил не торопить Харитоновну и разговор о посте грядущем завел. Мол, опять две недели строгостей, а баба Анна мне в ответ:

— Так успенки разве пост? Это петровка — голодовка, а спасовка — лакомка.

И правда, сплошные лакомства на столе. Все поспело. Пока размышлял над удивительно религиозно-житейским словом «Спас», которое и праздник обозначает, и спасение утверждает, и стол плодами нового урожая покрывает, Харитоновна мне еще одну мудрость поведала.

— А знаешь, отец Лександра, зачем завтра ты воду святить будешь?

— Как не знать, знаю, — ответствовал я. — В этот день князь Владимир Русь крестил. Об этом и в предании нашем говорится.

— Может, оно, конечно, и так, — продолжала Харитоновна, — но то давно было, а вот я помню, что в день этот мы всю худобу на речку и к ставку гнали и там ее купали. Последний раз в году. Поэтому и называют Спас этот мокрым и воду освящают по церквам…

Спорить с бабой Анной не хотелось, да и объяснения ее как-то спокойно на сердце ложились и никакого богословского сопротивления не вызывали. Попробуй-ка объясни, как простой крестьянский ум взял, да и придал празднуемому в этот день, 14 августа, событию — памяти семи мучеников Маккавеев, еще за 160 лет до Рождества Христова пострадавших, — вполне практическое осмысление, связанное с уборкой и употреблением мака! Созвучие слов, конечно, присутствует, но больно уж точно праздник этот именно на самый подходящий для него день в году пришелся.

Долго слушал я рассказы Харитоновны о празднике да посте Успенском. Просто сидел, внимал, иногда реплики вставлял, а она за разговором мак весь перетерла, в стаканчик граненый переложила, макитру сполоснула и на стол поставила, словно почувствовав, что посуда эта немалое значение для моей жизни имеет…

Так оно и есть.

* * *

В старой бабушкиной хате на родине моего отца, там, где сегодня лишь густой бурьян растет да заброшенный сад умирает, стоял вросший в угол старинный шкаф с полочками, ящиками и застекленными верхними дверцами. Посуда там находилась. Праздничная. Ее только на Пасху да Рождество доставали и еще тогда, когда бабушкины дети, мои дядьки и тетка, в гости приезжали. Самую верхнюю полку этого буфета торжественно украшала глиняная, расписанная разноцветными листиками макитра, в которой лежали самые главные документы, два крестика и иконка Спасителя.

В конце 1960-х посуды прибавилось, но та макитра свое главенство не потеряла и стояла на прежнем месте, странно выделяясь среди современных рюмок и тарелок.

— Ба, а почему ты чашку глиняную не уберешь? — как-то спросил я.

Вздохнула бабушка и ответила, что если бы не неказистая на вид, сделанная и расписанная местным гончаром макитра эта, то меня и на свете бы не было.

В 1942-м пришли немцы. Аккурат к первому Спасу. Несколько дней в деревне пробыли и пошли дальше, к Сталинграду. Их сменили итальянцы, которые и подобрее, и поскромнее были. Но в бабушкиной хате, на краю села у кургана и реки, трое фрицев задержались. За союзниками приглядывать.

В саду стояло несколько ульев. За пчелами следить в тот жаркий военный и горестный год, когда немец рвался к Волге, было некогда, да и некому. Урожайное лето цвело и плоды приносило. Пчелы наполнили ульи медом до предела и начали лепить соты снаружи.

Бабушка по вечерам, распалив сырую кукурузную кочерыжку для дыма, чтобы отгонять пчел, небольшими кусками соты эти срезала и детей своих вкупе с непрошеными гостями потчевала.

В сам же день первого Спаса случилось несчастье. Напились двое немцев местного самогона и решили сверх меры медком побаловаться. День же выдался знойный, для пчел трудовой, и поэтому, когда два пьяных мужика, совершенно внешне не вписывающихся в местную пастораль, вознамерились вырезать заплывшие медом соты из самого улья, пчелы ринулись защищать свое жилище.

Бабушка рассказала, что она в жизни такого крика не слыхала, да еще на языке басурманском. Немцы выскочили из сада, преследуемые громадным жалящим роем. Один из них, видимо, больше соображавший в сельских делах, ринулся к речке, благо она неподалеку, а второй влетел в хату. Пчелы за ним. После крика, ругани и грохота опрокидываемых лавок и табуреток немец выскочил на улицу с автоматом.

Первая очередь, вырывая из земли кусочки травы, легла перед ногами бабушки, которая, прикрыв собой трех сыновей (один из них стал потом моим отцом), стояла у сложенного из камня забора.

Второй очереди он сделать не успел.

Между бабушкой и искусанным до неузнаваемости солдатом встал третий немец с макитрой в руках, из которой только что ел мед с маком. В макитру он поставил маленькую иконку, висевшую над столом, и, указывая на нее, кричал:

— Пауль! Готт! Готт! Пауль! — а потом, повернувшись к перепуганной женщине с детьми, к моей бабушке с отцом и дядьками, тихо добавил: — Киндер, Пауль, киндер… Нихт шиссен…

Не стрельнул больше немец. Живы все остались.

Вот и стояла макитра эта вместе с иконкой на самом видном месте в бабушкином буфете до той поры, пока я не вырос.

Так что первый Спас для меня — это не только праздник с медом и маком. Это еще и макитра, и немец, знающий Бога.