Бабушкин Шарик имел собственную миску. Ею была немецкая каска. Летом приехавшие на каникулы в деревню городские внуки и внучки, к категории которых принадлежал и я, этот сервис собачьего быта у Шарика уперли и на берегу речки расстреляли как фашиста из самопалов.

Дядька Вася самодельное оружие у нас позабирал, чувствительных подзатыльников всем отвесил, не разбираясь, где свой, где чужой, и сказал, что в селе хватит одного одноглазого.

Одноглазым был сам дядька Вася. Когда немцы вместе с итальянцами в 1942-м в сторону Харькова убегали, то в хате, где всю зиму и весну обитали, они несколько гранат забыли. Вот дядька Вася их и разряжал, пока запал в руке не разорвался; выбило ему глаз и пальцы оторвало.

Самопалов было жалко. Но услышали мы, как бабушки наши, обсуждая вечером баловство своих «онуков», разговор вели о патронах, которые аккурат за колхозным подвалом в великом множестве когда-то валялись.

И правда валялись, чуть сверху дерном прикрытые. Мы их ведро наковыряли и на рельсы положили перед тем, как по ним вечерняя дрезина с мотором и будкой из райцентра в деревню должна была идти.

Очередь получилась отменная. Вся деревня всполошилась. Как дед Федот сказал, будто опять бой под курганом начался. Дед Федот врать не будет, он всю войну на передовой пробыл. Причем началась у него эта передовая именно здесь, у кургана, около дома родного…

Всыпали нам за патроны намного серьезней, чем за самопалы, но охоту «повоевать» не отбили.

Да и как без войны жить десятилетним мальчишкам, если в сарае-хлеву, где корова с теленком живут, верхняя балка крыши удерживается противотанковым ружьем без затвора, а у отца родного где-то рядышком спрятан пистолет. Точно спрятан. Сам я лично видел, как папка его разбирал да смазывал…

О войне нам рассказывали много. Но почему-то вспоминали все больше о голоде, холоде и похоронках… Ни тебе «ура» громогласного, ни засад, ни подвигов.

— Ба, — спрашиваю, — а ты что при немцах делала?

— Да в колхозе работала, онучек.

— На немцев? И тебе не стыдно?

— Так он пришел, немец этот, — рассказывает бабушка, — на майдане, в правлении и школе расположился и всю ночь топорами да молотками стучал, дерево пилил.

— Ну и что?

— Как что, онучек? Утром нас всех на майдан-то собрали, а там виселица с тремя веревками. Кто, сказали, на работу не пойдет, тот тут висеть будет.

— Я бы не пошел, — уверил я бабушку.

Разговор этот был году в 1962-м или 1963-м, то есть лет через двадцать после того, как ушла из тех родных мест война. Она коснулась семьи нашей всей своей звериной ненасытностью, и слава Богу, я пережил ее только в воспоминаниях стариков и отца. В их простых рассказах было мало пафоса. Несравнимо больше слышал я о горе, грязи, ранах, смерти и потерях. Но никогда у тех, кто воевал, не было и тени сомнения в необходимости и желанности Победы. «Наши» не могли не победить, и они сделали это.