В кладовке было темно, пахло топленым молоком, сушеными яблоками и вишней. В углу скреблась мышь. По всей видимости, дорогу себе в рядом расположенный курятник прокладывала. Свет тонкой полоской просачивался из-под закрытой двери, а вверху, над нашими мальчишескими головами — сплошная, густая, пугающая темень. Мы вдвоем с братом Шуркой, затаившись, ожидали, когда Наташка, моя сестра двоюродная, а Шуркина родная, придет ведро молочное на место поставить. Ей уже по возрасту полагалось в обед на луг идти, корову доить, и она вот-вот должна была вернуться.

Наташка, по нашему разумению, вредная девка: обо всех наших делах и секретах бабке или дядьке Васе, отцу своему и Шуркиному, рассказывает да вечно за нами следит. Вот и решили мы ее напугать, чтобы неповадно было…

Дверь, скрипя древними петлями, отворилась. От резкого света мы с братом зажмурились, но все же хором во всю мочь заорали. Я кричал «А-а-а!», Шурка вопил «У-у-у!». Глаза наши, солнечными бликами ослепленные, пока еще ничего не видели, но уши услышали. Правда, не то, чего хотелось.

Упало и загромыхало уроненное ведро, а затем раздался громкий бабушкин вскрик: «Ох, божечки!»

Шурка успел проскочить невредимым между бабушкой и дверью, я же хороший подзатыльник схлопотал, и возглас: «Штоб тебя анчутка стрескал, ишь как напужал!» — только ко мне относился.

Куда бежать, было ясно. Сад заканчивался колхозным терновником, где у нас с братом было «секретное место». Там с Шуркой и встретились. Сначала обсуждали, как бы бабку уговорить, чтобы дядьке Васе ничего не рассказала, и пришли к выводу, что вдвоем сходим на покаяние. Бабушка любила, когда мы после очередного озорства представали пред ней с понурыми головами и говорили: «Ба, мы покаяться пришли».

Да оно и понятно, почему любила. Она ведь Богу молиться раньше ходила, а сейчас, когда вокруг ни одного храма не осталось, ей наши «покаяния» с виноватыми лицами и обещаниями, что «никогда больше не будем», наверное, жизнь церковную напоминали.

Когда вопрос предотвращения дядькиного возмездия был решен, как-то само собой об анчутке заговорили. Вернее, я у брата разъяснения потребовал, кто это такой. Шурка — мальчишка деревенский, и он, в отличие от нас, городских, намного лучше в этих делах разбирался.

Оказывается, не надо путать анчуток домашних, водяных и полевых. Они все разные, есть очень злые, а есть такие, которые ничего с тобой не сделают, только напугают.

— А злые это какие? — спросил я Шурку.

— Водяные, — со знанием дела ответствовал брат. — Когда в речке купаешься и ногу свело, то это анчутка вцепился. Может и на дно утащить.

Это было действительно страшно, так как на речке мы пропадали целыми днями, но брат успокоил:

— Ты не боись, в нашей речке их нет.

— Это почему же? — не поверил я такому утверждению.

— У нас родники, откуда речка течет, все святые, и вода там святая, — объяснил брат, — а анчутки ее боятся.

— И полевых бояться не надо, — продолжил Шурка. — Их волки когда-то погоняли и пятки им откусили. Теперь они от всех убегают, кто по полю идет. Наверное, думают, что это волки…

Долго мы еще с братом о «страшном» говорили, но животы уже урчали, а терна и яблок есть не хотелось, зеленые они еще. Да и со двора запах шел манящий и дурманящий. На улице летняя печь была устроена, и бабушка на ней летом всегда обеды готовила. Наши мальчишеские носы четко учуяли, что в данный момент она оладьи жарила. Так и стояли перед глазами хрустящие оладушки со сметаной да с молоком. Деваться некуда, крутись не крутись, сиди в «тайном месте» не сиди, а есть хочется. Надо идти с «покаянием».

Пошли…

Бабушка показалась нам сердитой. Предстали мы пред ней с уныло опущенными головами, шмыгающими носами и даже с вытиранием сухих глаз от так и не появившихся слез раскаяния.

Шурка, как старший и уже не первый раз побывавший в подобной ситуации, скороговоркой выдал:

— Ба, мы каяться пришли. Ты нас прости, что напугали тебя, — а затем добавил мне непонятное: — Грешники мы, бабушка, окаянные.

Что такое грешники, да еще и окаянные, для меня, городского мальчишки, было загадкой, но бабушкино лицо как-то сразу изменилось; вся строгость перешла в ее всегдашнюю добрую улыбку.

Смахнула она тряпкой невидимую на скамейке пыль, заставила помыть в стоящей рядом бочке с водой руки и усадила за стол.

— Садитесь уже, грешники… Небось, изголодались с утра.

* * *

Прошло много лет. Окончил я школу и решил поступать в университет. Я-то решил, а вот университет с моим решением не согласился — заявил, что баллов экзаменационных, мною полученных, для него недостаточно. Зато армия тут же повестку прислала и безапелляционно определила, что в ближайшие два года буду я в гимнастерке и сапогах армейских пребывать.

За несколько дней до отъезда на призывной пункт отправили меня родители в село с бабушкой проститься, старенькая она уже стала, болела много.

Когда старушка узнала, что призывают меня в войско советское, расстроилась, расплакалась.

— Ба, да не волнуйся ты. Все нормально будет. Через два года вернусь и сразу приеду. Оладушки мне опять спечешь.

— Да нет, онучок, — вздохнула бабушка, — уже не дождусь.

На мои уверения, что все будет нормально, она внимания не обратила и неожиданно сказала:

— А я ведь перед тобой покаяться хочу!

— Передо мной? Это за что же? — удивился я.

— А помнишь, как я вас с Шуркой анчутками нарекла? Раз за разом теперь вспоминаю… Как же я могла онуков родных словом таким поганым обозвать? Ты уж прости меня, старую…

Больше сорока лет минуло со смерти бабушки, а я как встречу в рассказах, легендах или сказках анчутку, так и вспоминаю село, Шурку, оладьи со сметаной, но прежде всего — бабушку и ее покаяние.