Глава 8

Дарвин и дикари

Дж. С. Милль в своем знаменитом сочинении «Utilitarianism» говорит об общественных чувствах как о «могучем естественном чувстве» и как о «естественном основании чувства утилитарной нравственности»… Но в противовес только что сказанному он замечает: «Хотя нравственные чувства, как я думаю, не врожденны, а приобретены нами, но они ничуть не становятся оттого менее естественными». Не без колебаний решаюсь я противоречить столь глубокому мыслителю, но едва ли можно спорить против того, что у низших животных общественные чувства являются инстинктивными или врожденными; и почему же не быть тому же самому и для человека?

«Происхождение человека» (1871)

Когда Дарвин впервые столкнулся с примитивным обществом, его реакция, вероятно, мало чем отличалась от реакции, которую можно было ожидать от любого английского джентльмена XIX века. Вскоре после того, как «Бигль» вошел в залив архипелага Огненная Земля, он увидел группу туземцев, которые «держали грубые палки и, подпрыгивая, размахивали ими над головой, испуская самые отвратительные вопли». «Длинные развевающиеся волосы, – писал Дарвин своему наставнику, Джону Генслоу, – делали их похожими на встревоженных духов из другого мира». Более близкое знакомство с огнеземельцами лишь укрепило впечатление варварства. «Если исходить из наших понятий, – сетует Дарвин, – язык этих людей едва ли заслуживает названия членораздельного»; их дома «подобны шалашам, которые наши дети сооружают летом из веток». Кроме того, в этих домах царила отнюдь не нежная любовь: «им неведома привязанность к дому и еще менее того – привязанность к семье, ибо муж относится к жене, как жестокий хозяин к трудолюбивому рабу».

В довершение ко всему в отсутствие иной пищи туземцы, кажется, имели обыкновение поедать старух. Как мрачно сообщает Дарвин, на вопрос, почему они не едят в такой ситуации собак, один мальчик ответил: «Собака ловит выдру, женщина бесполезная, мужчина очень голодный». Своей сестре Каролине Дарвин писал: «В Англии подобные зверства неслыханны – летом их эксплуатируют как рабов, а зимой при случае съедают. Я чувствую подлинное отвращение к самому звуку голосов этих жалких дикарей».

Позже выяснилось, что сведения о поедании женщин недостоверны. Тем не менее Дарвин видел множество других примеров насилия в дописьменных культурах, с которыми ему довелось познакомиться за время плавания. Дикарь, писал он много лет спустя в «Происхождении человека», «наслаждается мучениями своих неприятелей, приносит кровавые жертвы, убивает без всяких угрызений совести своих детей». Даже если бы Дарвин знал, что жители Огненной Земли на самом деле не едят стариков, он бы едва ли поменял свое мнение о примитивных народах: «…я не представлял себе, как велика разница между дикарем и цивилизованным человеком – она больше, чем между диким и домашним животным».

Впрочем, обществу туземцев Огненной Земли не были чужды и элементы, лежащие в основе цивилизованной жизни в викторианской Англии. Самым очевидным из них можно считать дружбу, скрепленную взаимной щедростью и особым ритуалом. Дарвин писал: «После того как мы подарили им ярко-красной материи, они тотчас же повязали ее вокруг шеи и стали нашими приятелями. Это выразилось в том, что старик стал похлопывать нас по груди и производить какие-то кудахчущие звуки, вроде тех, что издают люди при кормлении цыплят. Я прогулялся со стариком, и он повторил это доказательство своей дружбы несколько раз, а в заключение отпустил мне три сильных шлепка – по груди и по спине одновременно. Затем он обнажил свою грудь, чтобы и я ответил ему такой же любезностью: я исполнил это, и он был, казалось, чрезвычайно доволен».

Позже Дарвин получил еще одну возможность убедиться в человечности дикарей – на сей раз благодаря эксперименту по кросс-культуризации. Из предыдущего плавания капитан Фицрой привез в Англию четырех огнеземельцев; трое из них теперь возвращались в родные края, просвещенные и цивилизованные (и респектабельно одетые), дабы распространять знания и христианскую этику в Новом Свете. Хотя эксперимент провалился сразу по нескольким направлениям (в частности, один новоцивилизованный огнеземелец украл имущество другого новоцивилизованного огнеземельца и позорно скрылся под покровом темноты), на свете появились три англоговорящих аборигена. Дарвину, который прежде довольствовался молчаливым созерцанием, представился уникальный шанс вступить с туземцами в непосредственный контакт. Позже он писал: «Коренные обитатели Америки, негры и европейцы, разнятся между собой по уму настолько же, как и любые другие три расы, которые мы назовем. Несмотря на это, во время моего пребывания на корабле «Бигль» вместе с туземцами Огненной Земли меня постоянно поражали многочисленные мелкие черты характера, показывавшие большое сходство между умом этих людей и нашим; то же самое я могу сказать относительно чистокровного негра, с которым мне случилось однажды быть близко знакомым».

Осознание фундаментального единства людей – человеческой природы – является первым шагом к превращению в эволюционного психолога. Второй шаг – попробовать объяснить составные элементы этой природы сквозь призму естественного отбора. Дарвин предпринял оба шага. В частности, судя по некоторым его письмам с «Бигля», он пытался объяснить такие особенности человеческой души, коими огнеземельцы и другие «дикари» на первый взгляд вообще не обладали: «Нравственное чувство, говорящее нам, что мы должны делать, и совесть, укоряющая нас в случае неповиновения этому чувству…»

Как и в ситуации с бесплодием насекомых, Дарвин атаковал главное препятствие, стоявшее на пути его теории эволюции. Нравственные чувства едва ли можно отнести к очевидным продуктам естественного отбора.

В определенной степени решение, предложенное Дарвином для проблемы стерильности, годится и для проблемы нравственности. Его концепция «семейного» (родственного) отбора позволяет объяснить альтруизм у млекопитающих и, следовательно, совесть. Однако родственный отбор объясняет веления совести исключительно в рамках семьи, тогда как люди способны испытывать сочувствие и угрызения совести не только в отношении своих близких, но и в отношении незнакомцев. В начале XX века Бронислав Малиновский заметил, что в языке жителей островов Тробриан имеется два слова со значением «друг». Оказалось, их употребление зависит от того, к какому клану этот друг принадлежит: к своему или к чужому. Британский антрополог перевел эти слова как «друг внутри ограды» и «друг за оградой». Ведь и огнеземельцы, эти «жалкие дикари», смогли подружиться с молодым белокожим человеком, прибывшим из-за океана. Таким образом, главный вопрос остается: почему у нас есть «друзья за оградой»? Теория родственного отбора не в силах дать на него ответ.

Впрочем, данный вопрос следует формулировать гораздо шире. Человек способен сострадать даже людям «за оградой», которые не относятся к числу его друзей, – людям, которых он даже не знает! Почему? Почему существуют добрые самаритяне? Почему большинство из нас не могут спокойно пройти мимо нищего, не ощутив при этом пусть и легкий, но дискомфорт?

Дарвин нашел ответ (хотя сегодня он и представляется ошибочным). В его основе лежат особая путаница и замешательство, которые периодически возникали в биологии до самого конца XX столетия, когда ученым, наконец, удалось от них избавиться и расчистить путь для современной эволюционной психологии. Более того, дарвиновский анализ нравственности, вплоть до того момента, когда он совершил эту большую ошибку, в некотором смысле можно считать образцовым; местами это подлинный эталон метода эволюционной психологии даже по сегодняшним стандартам.

Гены морали?

Первая проблема, с которой сталкивается всякий, кто стремится к эволюционному пониманию морали, – ее удивительное многообразие, начиная от ханжества и аристократизма викторианской Англии и заканчивая нравственно санкционированной дикостью туземцев. С известным замешательством Дарвин писал о «нелепых правилах поведения», которые, например, «мы видим в ужасе индуса, нарушившего законы своей касты, и в бесчисленных других примерах».

Если нравственность уходит своими корнями в человеческую биологию, то почему моральные кодексы так сильно отличаются друг от друга? Неужели у арабов, африканцев и англичан разные «гены морали»?

Это не то объяснение, которым могла бы удовлетвориться современная эволюционная психология, и не то, которое подчеркивал Дарвин. Он действительно верил, что расам свойственны врожденные психические различия, часть из которых связана с моралью и нравственностью. Подобные взгляды были типичны в XIX веке; одни ученые (Дарвин к ним не относился) даже утверждали, что расы – не расы вообще, а разные виды. И все же Дарвин полагал, что разнообразие нравственных традиций (по крайней мере, в общем смысле) коренится в единой человеческой природе.

Прежде всего он отмечал высокую чувствительность всех людей к общественному мнению. «Любовь к похвалам и страх позора в отношении наших поступков, – писал Дарвин, – равно как и самое одобрение или осуждение поступков других, обусловливаются первоначально… инстинктом участия». Несоблюдение норм морали может повлечь за собой мучительные страдания; воспоминание о нарушении какого-то пустякового правила приличия даже годы спустя способно вызвать «жгучее чувство стыда». Таким образом, приверженность общепринятым нормам носит врожденный характер. Неврожденным является лишь конкретное содержание моральных кодексов.

Но почему это содержание настолько изменчиво? По мнению Дарвина, разные народы исповедуют разные моральные ценности по одной-единственной причине: в силу особенностей исторического развития нормы, которые отвечают интересам одного народа, могут не отвечать интересам другого.

Как замечает Дарвин, подобные суждения зачастую ошибочны, что приводит к моделям поведения, которые не только лишены смысла, но и нередко идут вразрез с «истинным благосостоянием и счастьем рода человеческого». С дарвиновской точки зрения, наименьшее количество таких ошибок было совершено в Англии или, по крайней мере, в Европе. Дикари, естественно, подобных ошибок понаделали сполна. Казалось, для них характерен явный «недостаток рассуждающей способности», которая позволяет выявлять неочевидные связи между моральными законами и общественным благом; они лишены самодисциплины; «крайний разврат, не говоря о противоестественных преступлениях, распространен у них в удивительной степени».

И все-таки Дарвин утверждал, что ни одно из этих проявлений дикости не должно отвлекать нас от второго универсального элемента человеческой морали. И огнеземельцы, и англичане наделены «общественными инстинктами», центральное место среди которых занимает сострадание к ближнему. «Тем не менее, кроме семейной привязанности, между ними распространены сострадание и участие к членам своего племени, особенно к больным, и эти чувства распространяются иногда даже за пределы племени…» И далее: «Известно много случаев, когда пленные дикари… не руководимые никакими религиозными побуждениями, сознательно жертвовали жизнью, чтобы не выдать товарищей. Их поведение следует, конечно, назвать нравственным». Правда, варвары были склонны полагать всякого, кто не относился к их племени, ничтожеством (причинение вреда чужакам считалось чуть ли не подвигом). Так, «один индийский туг выражал самое искреннее сожаление, что ему не удалось удушить и ограбить стольких же путешественников, как его отцу». Впрочем, вопрос касался не самой способности к состраданию, а скорее ее охвата; если уж все народы мира одарены глубинной склонностью к нравственным чувствам, все они должны стремиться к нравственному совершенствованию. В «Путешествии» Дарвин пишет об острове близ побережья Чили: «Приятно видеть, что коренное население достигло той же ступени цивилизации, – как она ни низка, – что и их белые завоеватели».

Любому дикарю, польщенному тем, что Дарвин приписал ему полный спектр сострадательных импульсов и глубинных общественных инстинктов, следует помнить, что аналогичную честь он оказал и ряду других животных, далеких от человека. Он видел сочувствие в сообщениях о воронах, которые кормили своих слепых собратьев, и в рассказах о бабуинах, героически спасавших детенышей от своры собак. «Кто может сказать, – писал Дарвин, – что думают коровы, когда они окружают умирающую или мертвую подругу, пристально глядя на нее?» Кроме того, он приводит свидетельства нежности у двух шимпанзе, описанные ему работником зоопарка: «Они сели друг против друга и стали прикасаться друг к другу резко оттопыренными губами, при этом один из них положил руку на плечо другого. Затем они заключили друг друга в объятия. Потом они встали, причем каждый держал руку на плече другого, подняли головы, открыли рты и начали в восторге пронзительно кричать».

Некоторые из описанных примеров вполне могут быть проявлениями альтруизма между близкими родственниками; в этих случаях самое просто объяснение – родственный отбор. И раз уж на то пошло, сцена со знакомством двух шимпанзе, возможно, была приукрашена склонным к антропоморфизму служителем зоопарка. Впрочем, необходимо отметить, что шимпанзе действительно способны к дружбе; одного этого факта достаточно, чтобы подтвердить мнение Дарвина: каким бы особенным мы ни считали наш вид, мы не уникальны в способности к сочувствию, в том числе и сочувствию к неродственникам.

Конечно, отмечал Дарвин, нравственное поведение человека не имеет аналогов в животном мире. Благодаря сложному языку люди могут точно узнать, какое именно поведение ожидается от них во имя общего блага. Они могут оглянуться в прошлое, вспомнить болезненный результат победы низменных инстинктов над «социальными» и впредь этого не допускать. Руководствуясь подобными соображениями, Дарвин предложил зарезервировать слово «мораль» для нашего вида. Тем не менее корень этой развитой морали он видел в общественном инстинкте, который возник задолго до человечества, хотя эволюция человека и обогатила его.

В попытках понять, каким образом эволюция содействовала развитию нравственных (или любых других) импульсов, ученому в первую очередь надлежит сосредоточиться на формах поведения, которые эти импульсы порождают. В конце концов, естественный отбор оценивает именно поведение, а не мысль или эмоцию; именно действия, а не чувства управляют передачей генов. Дарвин знал об этом принципе. «Многие принимают, что животные сначала сделались общественными и уже потом стали чувствовать неудобство при разлуке со своими и удовлетворение в их обществе, – писал он. – Мне кажется, однако, более вероятным, что последние ощущения развились первоначально и уже они побудили соединяться в общества тех животных, которые могли выиграть от совместной жизни… Между животными, выигрывавшими от жизни в сплоченных сообществах, те особи, которые находили наибольшее удовольствие в обществе своих, всего легче избегали различных опасностей, тогда как те, которые мало заботились о своих товарищах и держались в одиночку, погибали в большем числе».

Групповой селекционизм

В своем по большей части здравом подходе к эволюционной психологии Дарвин поддался искушению, известному как групповой селекционизм. Рассмотрим его объяснение эволюции нравственного чувства. В «Происхождении человека» Дарвин пишет, что «общее повышение уровня нравственности и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим. Очевидно, что племя, заключающее в себе большое число членов, которые наделены высокоразвитым чувством патриотизма, верности, послушания, храбрости и участия к другим, – членов, которые всегда готовы помогать друг другу и жертвовать собой для общей пользы, – должно одержать верх над большинством других племен, а это и будет естественный отбор».

Да, это будет естественный отбор. Беда в том, что хотя теоретически в таком сценарии нет ничего невозможного, чем больше вы думаете о нем, тем менее вероятным он кажется. Дарвин и сам обозначил главную загвоздку всего несколькими страницами ранее: «Весьма сомнительно, чтобы потомки людей благожелательных и самоотверженных или особенно преданных своим товарищам, были многочисленнее потомков себялюбивых и склонных к предательству членов того же племени». Напротив, «наиболее храбрые люди… добровольно рискующие жизнью для других, должны в среднем гибнуть в большем числе, чем другие». Благородный человек «часто не оставляет потомков, которые могли бы наследовать его благородную природу».

Точно. Таким образом, даже если племя, сплошь состоящее из альтруистов, и правда может одержать верх над племенем эгоистов, совершенно непонятно, откуда ему взяться изначально. Повседневная доисторическая жизнь с ее обычной долей напастей скорее благоволила тем людям, которые, скажем, копили еду, а не раздавали ее направо и налево, или предоставляли соседям воевать в свое удовольствие, а не лезли в бой сами. Как только межплеменная конкуренция, лежащая в сердце теории группового отбора, накалялась, эти и другие межплеменные преимущества обострялись в разы. Обычно это происходило во время войн или голода (если, конечно, после войны общество не проявляло особой заботы к родичам павших воинов). Выходит, никакого механизма, посредством коего биологически обусловленные импульсы самоотверженности могли бы утвердиться в группе, не существует. Даже если бы вы чудесным образом вмешались и внедрили «сострадательные» гены в девяносто процентов популяции, в конечном итоге они бы проиграли менее великодушным генам соперничества.

Естественно, результирующий ярый эгоизм может означать, что это племя погибло в соперничестве с другим племенем. Но все племена подчиняются одной и той же внутренней логике, так что победители, скорее всего, и сами не будут эталонами добродетели. Даже та скромная доля альтруизма, которому найдено соответствующее применение, должна уменьшаться, причем даже тогда, когда «альтруисты» торжествуют победу.

Проблема с теорией Дарвина – это общая проблема со всеми теориями группового отбора: трудно представить, чтобы групповой отбор шел наперекор индивидуальному отбору или чтобы естественный отбор разрешал конфликт между благополучием группы и интересами индивидуума в пользу группы. Конечно, можно измыслить различные сценарии – с определенными коэффициентами миграции между группами и уровнями их вымирания, – где групповой отбор будет поддерживать индивидуальные жертвы; некоторые биологи полагают, что групповой отбор действительно сыграл важную роль в эволюции человека. И все же сценарии группового отбора по большей части слишком заумны. Джордж Уильямс счел их настолько маловероятными, что в своем труде «Адаптация и естественный отбор» призвал не «постулировать адаптацию более высокого уровня, нежели требуется для объяснения фактов». Другими словами, в первую очередь следует задуматься, каким образом гены, определяющие тот или иной признак, могли оказаться в приоритете в повседневном соперничестве один на один. Только после этого можно, да и то с большой осторожностью, обратиться к соперничеству между отдельными популяциями. Во всяком случае, таково неофициальное кредо новой парадигмы.

В той же книге Уильямс блестяще применяет свою доктрину на практике. Не прибегая к групповому отбору, он формулирует то, что теперь считается общепринятым объяснением нравственных чувств человека. Уже в середине шестидесятых, сразу после того как Гамильтон объяснил происхождение альтруизма среди родственников, Уильямс предложил механизм, посредством которого эволюция могла вывести альтруизм за пределы родственных связей.