Глава 9

Друзья

Замечательно, однако, что сочувствие к огорчениям других легче вызывает слезы, чем наше собственное огорчение; факт этот совершенно несомненен. Многие люди, из глаз которых собственные страдания не могли исторгнуть ни слезинки, проливали слезы, сочувствуя страданиям любимого друга.

«Выражение эмоций» (1872)

Осознавая слабость своей основной теории о нравственных чувствах, Дарвин на всякий случай выдвинул вторую. В ходе человеческой эволюции, писал он в «Происхождении человека», «по мере того как мыслительные способности и предусмотрительность членов племени совершенствовались, каждый из них мог легко убедиться из опыта, что, помогая другим, он обыкновенно получал помощь в свою очередь. Из этого себялюбивого побуждения он мог приобрести привычку помогать своим ближним, а привычка делать добро, без сомнения, должна была усилить чувство симпатии, служащее первым толчком к добрым делам. Кроме того, привычки, существовавшие в течение многих поколений, вероятно, склонны передаваться по наследству».

Последнее утверждение, конечно, ошибочно. Сегодня мы знаем, что привычки передаются от родителя к ребенку через непосредственное обучение или имитацию, но только не через гены. В самом деле, никакой жизненный опыт (кроме, скажем, радиационного облучения) не влияет на гены, переданные потомкам. Красота дарвиновской теории естественного отбора, в ее строгой форме, заключалась в том, что она не подразумевала наследования приобретенных признаков, как это делали предыдущие эволюционные теории, например, теория Жана Батиста Ламарка. Дарвин увидел эту красоту и сделал акцент на чистой версии своей теории. Тем не менее позже он охотно привлекал и более сомнительные механизмы для решения особо сложных вопросов, таких как происхождение нравственных чувств.

В 1966 году Джордж Уильямс осмелился подправить дарвиновские размышления об эволюционной ценности взаимопомощи – он предложил убрать из них не только последнее утверждение, но и кусок о «мыслительных способностях» и «предусмотрительности». В своей книге «Адаптация и естественный отбор» Уильямс вспоминает о «себялюбивом побуждении» помогать в надежде на взаимность, на которое ссылался Дарвин, и пишет: «Не вижу никакой необходимости в сознательной мотивации. Если помощь ближнему периодически взаимна, естественный отбор будет ей благоприятствовать. Ни оказывающему помощь, ни получающему ее осознавать это необязательно». И далее: «Проще говоря, человек, который стремится к максимальному количеству друзей и минимальному количеству врагов, получит эволюционное преимущество; отбор должен благоприятствовать тем характерам, которые содействуют оптимизации личных взаимоотношений».

С основной мыслью Уильямса (которую Дарвин, несомненно, понимал и подчеркивал в других контекстах) мы уже сталкивались. Животные, и вместе с ними люди, часто исполняют требования эволюционной логики, не прибегая к сознательному расчету, а лишь следуя своим чувствам. В этом случае, полагает Уильямс, чувства должны включать сострадание и благодарность. Благодарность побуждает людей отвечать услугой на услугу, не особо задумываясь над тем, что они, собственно, делают. И если сострадание сильнее по отношению к некоторым категориям людей – например, к тем, кому мы благодарны, – это может побудить нас (опять-таки, без всякого осознания сего факта) отплатить за доброту.

Роберт Триверс развил рассуждения Уильямса в полноценную теорию. В 1971 году, ровно через сто лет после того, как Дарвин упомянул о реципрокном (взаимном) альтруизме в своем эпохальном труде «Происхождение человека», Триверс опубликовал в журнале «The Quarterly Review of Biology» небольшую статью под названием «Эволюция реципрокного альтруизма». В аннотации он написал, что «дружбу, неприязнь, моралистическую агрессию, благодарность, симпатию, доверие, подозрительность, лояльность, разные аспекты чувства вины, а также некоторые формы нечестности и лицемерия можно рассматривать как важные адаптации, направленные на регулирование системы альтруистических отношений». После этого дерзкого заявления прошло более двадцати лет; сегодня накоплено огромное количество подтверждающих его данных.

Теория игр и реципрокный альтруизм

Если бы Дарвина вызвали в суд за то, что он не создал теорию реципрокного альтруизма, то одним из доводов в его защиту стал бы тот факт, что он происходил из интеллектуально «неблагоприятной» культуры. В викторианской Англии не существовало двух инструментов, образующих уникальную по своей эффективности аналитическую среду: теории игр и компьютера.

Теория игр была сформулирована в 1920–1930 годах для изучения механизма принятия решений. Она стала популярной в экономике и других социальных науках, однако имеет репутацию слишком, так сказать, заумной. Специалисты по теории игр ловко умудряются сделать изучение человеческого поведения четким и ясным, но платят за это высокую цену с точки зрения реализма. Иногда они утверждают, что все, к чему люди стремятся в жизни, можно свести к единой психологической валюте – к удовольствию, счастью или «полезности», и что эти цели преследуются с непоколебимой рациональностью. Любой эволюционный психолог скажет вам, что данные предположения ложны. Люди не вычислительные машины, они – животные, управляемые отчасти сознательным разумом, а отчасти – другими силами. Длительное состояние счастья, каким бы притягательным оно ни казалось, не та вещь, на максимизацию которой мы рассчитаны изначально.

С другой стороны, люди – творение вычислительной машины, в высшей степени рационального и бесстрастного процесса. И эта машина создала их с одной целью – максимизировать общее распространение генов, совокупную приспособленность.

Конечно, подобная программа срабатывает не всегда. По разным причинам отдельные организмы часто оказываются неспособны передать свои гены дальше. (Некоторым суждено потерпеть фиаско. Именно поэтому эволюция и происходит.) Кроме того, в случае людей «конструкторские» работы велись в социальной среде, которая сильно отличается от современной. Мы живем в больших городах и пригородах, смотрим телевизор и пьем пиво, но все это время нас осаждают чувства, созданные для распространения наших генов в маленькой популяции охотников и собирателей. Неудивительно, что люди зачастую не очень-то успешно продвигаются к некой конкретной цели – будь то счастье, совокупная приспособленность или что-либо еще.

Применяя свои инструменты к человеческой эволюции, специалисты по теории игр стремятся следовать нескольким простым правилам. Прежде всего, целью игры должно быть максимально возможное распространение генов. Во-вторых, контекст игры должен отражать особенности анцестральной среды, грубым эквивалентом которой может служить общество охотников и собирателей. В-третьих, после выбора оптимальной стратегии эксперимент не заканчивается. Последний шаг – определить, какие именно чувства заставят людей следовать данной стратегии. В теории эти чувства должны быть частью человеческой природы, продуктом эволюционной игры, охватывающей многие-многие поколения.

По совету Уильяма Гамильтона Триверс использовал классическую игру под названием «дилемма заключенного». Двух соучастников преступления допрашивают по отдельности и ставят перед трудным выбором. Обвинению не хватает доказательств, чтобы осудить их за тяжкое преступление, которое они совершили, но у него есть достаточно улик, чтобы доказать менее серьезное правонарушение и посадить обоих в тюрьму на меньший срок – скажем, на год. Прокурор, желая более сурового приговора, оказывает давление на каждого по отдельности: он хочет, чтобы тот признался сам и сдал другого. Каждому преступнику прокурор говорит: если ты признаешься, а твой подельник нет, то тебя я отпущу, а его посажу на десять лет. Оборотная сторона этого предложения – угроза: если твой подельник признается, а ты нет, то в тюрьму сядешь ты; если вы признаетесь оба, я посажу вас обоих, но только на три года.

Если бы вы оказались на месте одного из заключенных и взвесили все альтернативы одну за другой, вы бы почти наверняка решили признаться и свидетельствовать против своего подельника. Для начала допустим, что ваш подельник предал вас. Тогда вам лучше предать и его: вы получаете три года тюрьмы, а не десять, которые вам грозят в случае молчания. Теперь предположим, что ваш подельник не стал вас подставлять. Подставив его, вы все равно выигрываете: если вы признаетесь, а он промолчит, вы получите свободу, а если вы тоже промолчите, то получите один год. Таким образом, как ни крути, а предательство – лучший выход.

Однако, если оба преступника последуют этой логике и предадут один другого, они сядут в тюрьму на три года, хотя оба могли отделаться одним годом, если бы держали рот на замке. Если бы им разрешили поговорить и достичь согласия, выиграли бы оба. Но если разговаривать запрещено, откуда взяться сотрудничеству?

Этот вопрос перекликается с другим вопросом: как немые животные, не способные давать обещаний о возврате долга и, раз уж на то пошло, не понимающие самой сути данного понятия, могли эволюционировать до реципрокного альтруизма? Предавая подельника, который хранит молчание, вы уподобляетесь животному, которое получает выгоду от альтруистического акта, но никогда не благодарит в ответ. Подельники, предавшие друг друга, подобны двум животным, ни одно из которых не делает одолжение другому: хотя оба могут извлечь выгоду из реципрокного альтруизма, ни тот ни другой не желает рисковать. Взаимная верность подобна успешному циклу реципрокного альтруизма – за добро воздается добром. Но, опять-таки, зачем делать добро, если нет никакой гарантии получить ответную услугу?

Соответствие этой модели реальности неидеальное. В случае реципрокного альтруизма имеется временная задержка между актом альтруизма и ответным действием, тогда как игроки в дилемме заключенного принимают решения одновременно. Впрочем, данное различие не имеет большого значения. Поскольку заключенные не могут обсудить свои действия, каждый оказывается в ситуации, с которой регулярно сталкиваются потенциально альтруистичные животные: они не уверены в том, что на их дружеские авансы ответят тем же. Более того, если вы и дальше будете сталкивать одних и тех же игроков, каждый из них может вспомнить прошлое поведение другого и на этом основании решить, как действовать с ним в дальнейшем. Таким образом, каждый игрок пожинает в будущем то, что посеял в прошлом, – совсем как в случае реципрокного альтруизма. В целом эта модель достаточно точно отражает реальность. Логика, которая должна привести к сотрудничеству в так называемой повторяющейся дилемме заключенного, почти в точности соответствует логике, которая должна привести к реципрокному альтруизму в природе. Суть этой логики (в обоих случаях) – ненулевая сумма.

Ненулевая сумма

Представьте, что вы шимпанзе, который только что убил маленькую обезьянку и дал мясо другому – очень голодному – шимпанзе. Допустим, вы дали ему пять унций и потеряли пять очков. В некотором – очень важном – смысле другой шимпанзе приобрел больше, чем вы потеряли. В конце концов, у него был период острой нужды, поэтому ценность пищи для него – с генетической точки зрения – необычайно высока. В самом деле, если бы он был человеком, имел способность размышлять о своем бедственном положении и был вынужден подписать кабальный контракт, он мог бы согласиться расплатиться за пять унций мяса, скажем, шестью унциями сразу же после получки в следующую пятницу. Таким образом, в этом обмене он приобретает шесть очков, хотя вы потеряли пять.

Данная асимметрия и создает ненулевую сумму игры. Выигрыш одного игрока не уравновешивается потерей другого. Важной особенностью ненулевой суммы является то, что благодаря сотрудничеству, или реципрокации, оба игрока могут остаться в выигрыше. Если другой шимпанзе расплатится с вами в тот момент, когда мясо в изобилии у него и в скудном количестве у вас, то он пожертвует пятью очками, а вы получите шесть. Получается, вы оба завершите обмен с чистой выгодой в одно очко. Серия теннисных сетов, иннингов в бейсболе или лунок в гольфе в конечном итоге подразумевает только одного победителя. Дилемма заключенного, будучи игрой с ненулевой суммой, совсем другая. Оба игрока могут выиграть, если они будут сотрудничать. Если пещерный человек A и пещерный человек Б объединятся в охоте на добычу, которую один человек убить не в состоянии, семьи обоих получат много еды; если сотрудничество отсутствует, обе семьи останутся голодными.

Общеизвестный источник ненулевой суммы – разделение труда. Вы становитесь специалистом по выделке и кройке шкур и даете мне одежду, а я вырезаю по дереву и даю вам копья. Ключевым моментом здесь – как, впрочем, и в примере с шимпанзе, а также в большинстве случаев ненулевой суммы – является то, что излишек, имеющийся у одного животного, может быть редким и ценным благом для другого. Такое случается постоянно. Дарвин, вспоминая обмен товарами с индейцами Огненной Земли, писал: «Обе стороны смеялись, удивлялись, глазели друг на друга; мы жалели их, глядя, как они отдают нашим хорошую рыбу и крабов за тряпки и тому подобное, они же не хотели упускать случая, найдя дураков, которые меняют такие великолепные украшения на какой-то ужин».

Судя по многим обществам охотников и собирателей, разделение экономического труда не было сильно выражено в анцестральной среде. Самым распространенным предметом обмена почти наверняка была информация. Знание о том, где найти еду или где кто-то видел ядовитую змею, может быть вопросом жизни или смерти. А знание о том, кто с кем спит, кто с кем поссорился, кто кого обманул и т. д., может подсказать оптимальные социальные маневры, необходимые для получения сексуальных и других жизненно важных ресурсов. В самом деле, все виды сплетен, к которым люди во всех культурах испытывают явно врожденную тягу – рассказы о триумфе, трагедиях, невероятной удаче, злоключениях, необычайной преданности, подлом предательстве и т. д., – соответствуют тем видам информации, которые благоприятствуют приспособленности. Торговля сплетнями (точнее выражения не придумаешь) – одно из основных занятий друзей и, вероятно, одна из главных причин, почему дружба вообще существует.

В отличие от еды, копий или шкур информацией делятся не только в безвыходных ситуациях. Именно это обстоятельство и приводит к ненулевой сумме такого обмена. Конечно, иногда информация представляет ценность, только если ее скрывают, но чаще это не так. Один биограф Дарвина писал, что после научных дискуссий между Дарвином и его другом Джозефом Гукером «каждый настаивал, что то, что он в итоге приобрел… намного перевешивает все то, что он мог дать взамен».

Ненулевая сумма сама по себе недостаточна для объяснения эволюции реципрокного альтруизма. Даже в игре с ненулевой суммой сотрудничество не всегда имеет смысл. В примере с обменом пищей, хотя вы выигрываете одно очко в результате единичного цикла реципрокного альтруизма, вы можете смошенничать – принять щедроты другого и ничего ему не вернуть – и выиграть сразу шесть очков. Таким образом, ключевой вывод заключается в следующем: если вы можете всю жизнь эксплуатировать людей, делайте это; ценность сотрудничества бледнеет в сравнении с этим. Но даже если вы не можете найти, кого эксплуатировать, лучшая стратегия необязательно сотрудничество. Если вы окружены людьми, которые сами стремятся эксплуатировать вас, то взаимная эксплуатация – отличный способ снизить собственные убытки. Действительно ли ненулевая сумма питает эволюцию реципрокного альтруизма, зависит от преобладающего социального окружения. В дилемме заключенного мало толку, если она всего-навсего иллюстрируют ненулевую сумму.

Проверка теорий, без сомнений, является главной проблемой для биологов-эволюционистов. Химики и физики проверяют теории с помощью тщательно контролируемых экспериментов, которые либо работают в соответствии с ожиданиями и тем самым подтверждают теорию, либо нет. Иногда эволюционные биологи тоже могут провести эксперимент. Так, исследователи попытались выяснить, действительно ли голодающие самки древесных крыс будут, в соответствии с прогнозом, кормить детенышей женского пола, но не мужского. Но биологи не могут экспериментировать с людьми так же, как с древесными крысами. И они не могут провести главный эксперимент – отмотать время назад и воспроизвести эволюцию в лаборатории.

Впрочем, сегодня биологи могут воспроизвести нечто, напоминающее эволюцию. Когда в 1971 году Триверс выдвинул теорию реципрокного альтруизма, вычислительные машины были экзотикой, которой пользовались только специалисты; что же касается персональных компьютеров, то они и вовсе не существовали. Хотя Триверс использовал дилемму заключенного в аналитических целях, он и не мечтал о том, чтобы оживить ее внутри компьютера – иными словами, создать виртуальный вид, представители которого регулярно сталкивались бы с этой дилеммой, а затем позволить естественному отбору идти своим чередом.

В конце 1970-х годов американский политолог Роберт Аксельрод придумал такой компьютерный мир и приступил к его заселению. Не упоминая о естественном отборе (который вначале его не очень-то интересовал), он предложил специалистам по теории игр разработать программы-стратегии для повторяющейся дилеммы заключенного – иначе говоря, сформулировать правила, на основании которых программа могла решать, сотрудничать ей с другой программой или нет. Затем он щелкнул выключателем и смешал игроков. Контекст этого соревнования превосходно отражал социальный контекст человеческой эволюции. Это было довольно небольшое общество – несколько десятков регулярно взаимодействующих индивидов. Каждая программа могла «запоминать», чем закончилась предыдущая встреча с любой другой программой, и соответствующим образом корректировать поведение.

После того как все программы встретились друг с другом двести раз, Аксельрод суммировал баллы и объявил победителя. Затем, исключив самые неудачные стратегии, он провел второе соревнование: каждая программа была представлена пропорционально ее успеху в первом соревновании; иными словами, выжили сильнейшие. Поколение за поколением игра продолжалась. Если теория реципрокного альтруизма верна, следует ожидать, что он «эволюционирует» внутри компьютера Аксельрода и со временем станет доминировать.

Так и произошло. Программа-победитель, разработанная канадским специалистом по теории игр Анатолем Рапопортом (когда-то написавшим книгу «Дилемма заключенного»), называлась «Око за око». «Око за око» управлялась простейшим из правил – в буквальном смысле: программа оказалась самой короткой из представленных и состояла всего из пяти строчек. (Если бы эти стратегии были созданы случайной компьютерной мутацией, а не программистами, она, вероятно, возникла бы одной из первых). «Око за око» полностью соответствовала своему названию. При первой встрече с любой программой она выбирала сотрудничество, а в дальнейшем поступала так, как поступила другая программа при предыдущей встрече, – одним словом, как аукнется, так и откликнется.

Достоинства этой стратегии так же просты, как и сама стратегия. Если некая программа демонстрирует тенденцию к сотрудничеству, «Око за око» немедленно завязывает дружбу и обе наслаждаются плодами сотрудничества. Если же программа проявляет склонность к обману, «Око за око» воздерживается от сотрудничества до тех пор, пока программа не исправится. Таким образом, «Око за око» никогда не становится жертвой повторно, в отличие от программ, всегда готовых к сотрудничеству. С другой стороны, «Око за око» избегает судьбы программ, которые не сотрудничают никогда. Последние стараются эксплуатировать другие программы и в итоге оказываются связанными дорогостоящими цепями взаимного предательства с программами, которые в противном случае были бы рады сотрудничеству. Разумеется, «Око за око» обычно отказывается от больших одномоментных выгод, которые могут быть получены путем эксплуатации. Однако стратегии, ориентированные на эксплуатацию посредством постоянного или периодического предательства, в итоге проигрывают. Со временем другие программы перестают относиться к ним по-доброму; как следствие, они лишаются и больших выгод эксплуатации, и более скромных выгод взаимного сотрудничества. В перспективе условная «Око за око» оказалась самой успешной – успешнее, чем неизменно подлые, неизменно милые и слишком «умные» программы, чьи мудреные правила трудно просчитать.

«Око за око»

Стратегия программы «Око за око» – поступать с другими так же, как они поступили с вами, – придает ей большое сходство с поведением среднестатистического человека. И все же у нее нет человеческой интуиции. Она не понимает ценности реципрокации. В этом смысле она больше похожа на австралопитеков – наших предков с маленьким мозгом.

Какие же чувства должен был внушить неумному австралопитеку естественный отбор, чтобы заставить его применять умную стратегию реципрокного альтруизма? Ответ выходит за рамки простой, неразборчивой «симпатии», которую подчеркивал Дарвин. Поначалу симпатия такого рода, безусловно, окажется как нельзя кстати: пусть окружающие знают, что изначально мы настроены доброжелательно. Но в дальнейшем симпатию следует проявлять выборочно и подкреплять другими чувствами. Одной из гарантий ответной любезности являются чувства благодарности и долга. Тенденция отказывать в щедрости подлым австралопитекам могла реализовываться через злость и неприязнь, а тенденция хорошо относиться к подлым австралопитекам, которые исправились, – исходить из способности к прощению: универсального «ластика» для контрпродуктивной враждебности. Все эти чувства обнаруживаются во всех человеческих культурах.

В реальной жизни сотрудничество – штука не однозначная. Вы не встречаетесь с товарищем и либо узнаете от него ценную информацию, либо нет. Гораздо чаще вы просто обмениваетесь разрозненными данными; каждый сообщает что-то потенциально ценное для другого, но эти вклады равнозначны не всегда. В результате человеческие правила реципрокного альтруизма менее бинарны, чем правила «Око за око». Если некто Д был раньше мил и приветлив, вы можете ослабить бдительность и впредь делать ему одолжения без постоянного мониторинга ответного поведения; фактически вы следите только за явными признаками подлости и лишь изредка сверяете общий счет (сознательно или бессознательно). Аналогичным образом, если некто В был подл месяцами, лучше сбросить его со счетов. Ощущения, которые поощряют вас выбирать такой экономный (с точки зрения и времени, и энергии) образ действий, – привязанность и доверие (лежащие в основе понятия «друг») и враждебность и недоверие (составляющие понятие «враг»).

Дружба, привязанность, доверие – вот вещи, которые удерживали людей вместе задолго до того, как они придумали контракты и написали законы. Даже сегодня эти силы – одна из причин, по которым человеческие общества значительно превосходят муравейники размером и сложностью, хотя степень родства между взаимодействующими в их рамках людьми обычно близка к нулю. Наблюдая, как добрая, но жесткая стратегия «Око за око» распространяется в популяции, вы видите, как из случайных генетических мутаций возникают социальные узы – уникальное связующее средство, присущее человеческому виду.

Примечательно, что эти случайные мутации процветают без «группового отбора». Именно об этом говорил Уильямс в 1966 году: альтруизм по отношению к неродственникам хоть и является ключевой составляющей сплоченности группы, необязательно создан ради «блага племени» и тем более «блага вида». Похоже, он возник из простого, повседневного соперничества среди индивидов. В 1966 году Уильямс писал: «Теоретически нет предела распространению и сложности группового поведения, которое может вызвать этот фактор; непосредственной целью такого поведения всегда будет благополучие некоего другого индивида, часто генетически неродственного. В конечном итоге, однако, это не будет адаптацией, служащей выгоде группы. Подобное поведение будет развиваться за счет дифференцированного выживания индивидов и будет направлено на сохранение генов индивида, оказывающего услуги другому».

Одним из важнейших условий для возникновения макроскопической гармонии из микроскопической эгоистичности является обратная связь между макро и микро. Чем больше приверженцев стратегии «Око за око» – т. е. чем выше социальная гармония, – тем выше благосостояние каждого из них. В конце концов, идеальным соседом для приверженца «Око за око» является другой приверженец «Око за око». Эти двое быстро и безболезненно устанавливают длительные и плодотворные взаимоотношения. Ни тот ни другой не боится «погореть», и ни у одного не возникает потребности «разориться» на взаимно дорогостоящее наказание. Таким образом, чем выше социальная гармония, тем лучше живется «Око за око», а значит, социальная гармония будет только расти. Посредством естественного отбора простое сотрудничество может окупаться само по себе.

Человеком, положившим начало современным исследованиям данного типа социальной когерентности, а также применения теории игр к эволюции, стал Джон Мейнард Смит. С помощью идеи «частотно-зависимого» отбора он показал, как два типа представителей синежаберного солнечника – пройдохи и добропорядочные члены популяции – могут существовать в равновесии: если число пройдох растет, они становятся генетически менее плодовитыми и их численность возвращается к норме. Сторонники стратегии «Око за око» тоже подвержены частотно-зависимому отбору, однако здесь динамика работает в другом направлении, с положительной, а не отрицательной обратной связью. Чем больше индивидов применяют стратегию «Око за око», тем успешнее становится каждый из них. Если отрицательная обратная связь иногда порождает «эволюционно стабильное состояние» – равновесие между различными стратегиями, положительная обратная связь может порождать «эволюционно стабильную стратегию»: стратегию, которая, однажды распространившись в популяции, становится невосприимчивой к мелкомасштабному вторжению. Проанализировав успех стратегии «Око за око», Аксельрод пришел к выводу, что она эволюционно стабильна.

Сотрудничество может окупиться уже в начале игры. Даже если малая доля популяции применяет стратегию «Око за око», а все другие существа упорно не желают сотрудничать, расходящийся круг сотрудничества со временем охватит всю популяцию. Обратное невозможно. Даже несколько рьяных противников сотрудничества не в состоянии уничтожить популяцию «Око за око». Простое, условное сотрудничество гораздо заразительнее, чем неприкрытая подлость. В одной из глав книги «Эволюция сотрудничества» (1984) Роберт Аксельрод и Уильям Гамильтон пишут: «Возникшее однажды на основе принципа взаимности сотрудничество в состоянии теперь выдержать натиск менее кооперативных стратегий. Тем самым шестерни социальной эволюции обзаводятся храповиком».

К сожалению, этот храповик не включается с самого начала. В том случае, если в атмосферу чистой подлости попадает только одно существо со стратегией «Око за око», оно обречено на вымирание. Очевидно, упорное нежелание сотрудничать само по себе является эволюционно стабильной стратегией; стоит ей закрепиться в популяции, как она даст отпор любому одинокому мутанту, придерживающемуся любой другой стратегии, хотя и не устоит перед маленькой группой сторонников условного сотрудничества.

В этом смысле турнир Аксельрода дал фору стратегии «Око за око». Хотя вначале точные клоны «Око за око» отсутствовали, большинство ее соседей были запрограммированы на сотрудничество (по крайней мере, при некоторых обстоятельствах), что повышало ценность добродушия как такового. Даже если бы «Око за око» оказалась в компании сорока девяти убежденных подлецов, в итоге было бы сорок девять кандидатов на первое место и только один явный проигравший. Каким бы неизбежным ни выглядел успех стратегии «Око за око» на мониторе компьютера, триумф реципрокного альтруизма отнюдь не казался неминуемым миллионы лет назад, когда в нашей эволюционной родословной появилась подлость.

Как же реципрокный альтруизм набрал силу? Если любой новый ген, предлагающий сотрудничество, втаптывается в грязь, как вообще могла появиться маленькая популяция взаимных альтруистов, необходимая для развития кооперации?

Наиболее заманчивый ответ предложен Гамильтоном и Аксельродом: импульс взаимному альтруизму придал родственный отбор. Как мы уже убедились, родственный отбор может благоприятствовать любому гену, содействующему альтруизму среди родственников. Так, ген, рекомендующий человекообразным обезьянам любить других обезьян, сосавших грудь их матерей – то есть младших сиблингов, – должен процветать. Но что делать младшим сиблингам? Они никогда не видели, как эту грудь сосали старшие сиблинги, так какими подсказками им руководствоваться?

Одна из таких подсказок – сам альтруизм. Если младшим сиблингам выгодны гены, направляющие альтруизм на сосунков, то старшим – гены, направляющие альтруизм на альтруистов. Как только закрепятся первые, начнут процветать и вторые. В итоге эти гены – гены реципрокного альтруизма – будут распространяться. Основным двигателем такого распространения поначалу будет, конечно, родственный отбор.

Любой дисбаланс в информации между двумя родственниками относительно их родства – плодородная почва для гена реципрокного альтруизма. И такие дисбалансы, скорее всего, существовали в нашем прошлом. До развития речи тети, дяди и отцы пользовались разного рода подсказками и обычно знали своих младших родственников в лицо, но не наоборот; следовательно, альтруизм в основном сводился к альтруизму старших родственников по отношению к младшим. Этот дисбаланс сам по себе мог быть надежным сигналом, побуждающим молодежь направлять альтруизм на родственников – по крайней мере, он был более надежен, чем другие подсказки, а это главное. Ген, который платил добротой за доброту, мог, таким образом, распространиться в одной семье и через браки проникнуть в другие. Разумно предположить, что в какой-то момент стратегия «Око за око» распространится достаточно широко, чтобы дальше процветать уже без помощи родственного отбора. Храповик социальной эволюции был выкован и заработал.

По всей вероятности, родственный отбор содействовал распространению генов реципрокного альтруизма и иным образом: предоставив в их распоряжение эффективных психологических агентов. Задолго до того, как наши предки стали реципрокными альтруистами, они были способны на семейную привязанность, щедрость, доверие (к родне) и чувство вины (напоминание о том, что с родней не стоит обращаться плохо). Эти и другие элементы альтруизма были частью сознания человекообразной обезьяны; оставалось только соединить их по-новому. Это почти наверняка облегчило задачу естественному отбору, который обычно экономно расходует подручные материалы.

Учитывая вероятные связи между родственным отбором и реципрокным альтруизмом, мы можем рассматривать две фазы эволюции практически как единый акт творения, в ходе которого естественный отбор сплел из безжалостного генетического своекорыстия постоянно расширяющуюся сеть любви, доверия и чувства долга.

Но наука ли это?

Теория игр и компьютерное моделирование – вещи увлекательные, но что они дают на практике? Является ли теория реципрокного альтруизма истинной наукой? Может ли она объяснить то, что она должна объяснять?

На этот вопрос можно ответить другим вопросом: по сравнению с чем? Нельзя сказать, что у нас просто море конкурирующих теорий. В биологии единственной альтернативой являются теории группового отбора, имеющие те же недостатки, что и их дарвиновская версия. В социальных науках альтернатив нет вообще.

Разумеется, социологи (по крайней мере, начиная с антрополога Эдварда Вестермарка, жившего на рубеже веков) признавали, что реципрокный альтруизм является основополагающим во всех культурах. Теории «социального обмена» посвящено множество статей и исследований, в которых авторы тщательно оценивают ежедневный обмен ресурсами (как осязаемыми, так и неосязаемыми – например, информацией, социальной поддержкой и т. п.). Однако, поскольку многие социологи отвергают саму идею врожденной человеческой природы, реципрокность часто рассматривалась как культурная «норма», которая случайно оказалась универсальной (вероятно потому, что все народы независимо друг от друга пришли к выводу, что это – штука полезная). Мало кто заметил, что повседневная жизнь каждого человеческого общества базируется не только на реципрокности, но и на общем фундаменте чувств – симпатии, благодарности, любви, чувстве вины, неприязни и так далее. Еще меньше ученых предложили объяснение этой общности. Но ведь должно же быть хоть какое-то объяснение! Есть ли у кого-то альтернатива теории реципрокного альтруизма?

Выходит, пока теория реципрокного альтруизма выигрывает по умолчанию. Но дело не только в этом. С тех пор как Триверс опубликовал свою статью в 1971 году, теория была проверена и пока дает хорошие результаты.

Одной из таких проверок стал турнир Аксельрода. Если бы стратегии несотрудничества взяли верх над стратегиями сотрудничества или если бы стратегии сотрудничества оказывались успешными только тогда, когда составляли большую часть популяции, от такой теории было бы мало толку. Однако доказано, что условная любезность выигрышнее подлости и, едва получив даже малейшую точку опоры, становится практически непреодолимой эволюционной силой.

Теория получила поддержку и в мире природы: известно, что реципрокный альтруизм может эволюционировать без абстрактного понимания его логики человеком – при условии, что животные, о которых идет речь, способны узнавать своих соседей и запоминать их поступки (сознательно или бессознательно). В 1966 году Уильямс отметил существование взаимно поддерживающих и длительных коалиций макак-резусов. Позже он предположил, что взаимная «заботливость» у морских свиней может быть основана на реципрокных отношениях, – и не ошибся.

Реципрокный альтруизм, как оказалось, свойственен и летучим мышам-вампирам, не упомянутым ни Триверсом, ни Уильямсом. Как известно, летучие мыши питаются кровью коров, лошадей и других животных. Однако не все их ночные вылазки заканчиваются пиром. Поскольку кровь – продукт скоропортящийся, а у летучих мышей нет холодильников, каждая отдельно взятая летучая мышь периодически сталкивается с дефицитом еды. А периодический дефицит, как мы уже видели, порождает логику ненулевой суммы. И действительно, летучие мыши, вернувшиеся домой ни с чем, получают порцию крови от других мышей и в будущем обычно возвращают долг. Такой обмен происходит не только между родственниками, но и между партнерами – двумя или более неродственными особями, которые узнают друг друга по характерным «призывам» и часто чистят друг другу шерсть.

Самое главное зоологическое доказательство эволюции реципрокного альтруизма у людей исходит от наших близких родственников – шимпанзе. Когда Уильямс и Триверс впервые заговорили о реципрокности, ученые только приступили к изучению социальной жизни шимпанзе и почти ничего не ведали о том, как глубоко проник в нее реципрокный альтруизм. Сегодня мы знаем, что шимпанзе делятся пищей и образуют более или менее длительные альянсы. Друзья занимаются обоюдным грумингом и помогают друг другу противостоять врагам. Они успокаивающе поглаживают друг друга и крепко обнимаются. Когда один друг предает другого, это вызывает искреннее негодование.

Теория реципрокного альтруизма успешно проходит и базовый, по сути, эстетический научный тест: тест на элегантность, или экономность. Чем проще теория, чем разнообразнее и многочисленнее объясняемые ею явления, тем она «экономичнее». Трудно представить, чтобы кто-то сумел выделить единую и достаточно простую эволюционную силу, которая, подобно силе, выделенной Уильямсом и Триверсом, могла бы правдоподобно объяснить такие разные вещи, как сочувствие, неприязнь, дружбу, враждебность, благодарность, мучительное чувство долга, острую чувствительность к предательству и так далее.

По-видимому, реципрокный альтруизм определил структуру не только человеческих эмоций, но и человеческого познания. Как показывают исследования Леды Космидес, люди отлично справляются с мудреными логическими головоломками, представленными в форме социального обмена. В большинстве случаев цель такой игры – определить, кто играет нечестно. В результате Космидес пришла к выводу, что ментальные органы, управляющие реципрокным альтруизмом, включают особый модуль – «детектор обманщиков». Другие, без сомнения, еще предстоит обнаружить.

Значение реципрокного альтруизма

Одна из распространенных реакций на теорию реципрокного альтруизма – дискомфорт. Некоторым людям неприятна сама мысль о том, что их самые благородные порывы – результат хитрой игры генов. Едва ли это единственно возможная реакция, но для тех, кто выбирает ее, полное погружение, по-видимому, гарантировано. Если генетически эгоистичные корни сочувствия и доброжелательности в самом деле суть источник отчаяния, тогда крайняя степень отчаяния вполне оправданна: чем больше вы размышляете над нюансами реципрокного альтруизма, тем более корыстными кажутся гены.

Вернемся к вопросу о сочувствии, в частности, к его тенденции расти пропорционально серьезности положения, в которое попал другой человек. Почему мы ощущаем больше жалости к человеку, умирающему от голода, чем к человеку, который просто хочет есть? Потому ли, что человеческий дух всегда стремится к облегчению страданий? Неправильный ответ.

Обсуждая этот вопрос, Триверс спрашивает, почему степень благодарности зависит от бедственности положения. Почему вы, проведя три дня в дикой природе, пылко благодарите за спасительный бутерброд и весьма сдержанно – за бесплатный ужин вечером того же дня? Его ответ прост, правдоподобен и не так уж удивителен: благодарность, отражая ценность полученной выгоды, определяет размер ответного платежа. По сути, благодарность – это долговая расписка.

Для благодетеля «мораль сей басни» очевидна: чем безнадежнее положение облагодетельствованного, тем больше долг. Исключительно развитая способность к сочувствию – отличный инвестиционный совет. Наше глубочайшее сострадание не более чем погоня за самым выгодным предложением. Большинство из нас с презрением отнесутся к врачу, который потребует в пять раз большую плату за пациентов, находящихся на грани смерти. Мы назовем его бессердечным эксплуататором. Мы спросим его: «Неужели в вас нет ни капли сострадания?» Если он читал Триверса, он ответит: «Напротив, у меня его полно. Просто я не скрываю, что таится в его основе». Это должно умерить наше нравственное негодование.

Кстати о нравственном негодовании: оно, как и сочувствие, приобретает новый оттенок в свете реципрокного альтруизма. Способность избежать эксплуатации, отмечает Триверс, очень важна. Даже в простом мире аксельродовского компьютера с его дискретными бинарными взаимодействиями стратегии «Око за око» приходилось наказывать тех, кто обошелся с ней плохо. В реальном мире, где под личиной дружбы люди могут влезть в огромные долги, а затем отказаться от их уплаты – а то и пойти на откровенное воровство, – эксплуатацию следует пресекать еще жестче. Отсюда – сила нашего нравственного негодования, внутренняя уверенность, что с нами обошлись несправедливо, что виновный заслуживает наказания. Интуитивно очевидная идея возмездия – сама суть человеческого чувства справедливости – есть, с этой точки зрения, побочный продукт эволюции, простая генетическая стратагема.

Что озадачивает, так это интенсивность, которой зачастую достигает праведное негодование. Оно способно породить длительную вражду, быстро затмевающую мнимое оскорбление, и даже может привести к гибели негодующего. Почему же гены заставляют нас рисковать жизнью ради чего-то столь эфемерного, как «честь»? Триверс замечает, что «маленькие несправедливости, накапливающиеся в течение жизни, могут иметь серьезные последствия», а потому оправдывают «проявление агрессии при обнаружении склонности к обману».

Другие ученые обратили внимание, что негодование особенно ценно, когда проявляется на публике. Если о вашем чувстве чести поползут слухи и один-единственный кулачный бой отобьет желание обманывать вас у множества ваших соседей, значит, рискнув собственным здоровьем, вы поступили правильно: оно того стоило. В обществе охотников и собирателей, где почти все поведение публично, а сплетни распространяются быстро, лучшие зрители кулачного боя – все окружающие. Примечательно, что даже в современных индустриальных обществах мужчины убивают других мужчин обычно в присутствии зрителей. Это кажется странным – зачем совершать убийство при свидетелях? – но только не с точки зрения эволюционной психологии.

Триверс показал, насколько сложной может стать дилемма заключенного в реальной жизни, когда чувства, развившиеся для одной цели, адаптируются под другие. Так, мошенники (сознательно или бессознательно) могли прибегать к негодованию, чтобы избежать подозрения («Да как ты смеешь сомневаться в моей честности?»). А чувство вины, которое поначалу служило простым напоминанием оплатить просроченные долги, со временем стало выполнять вторую функцию: побуждать к признанию в обмане, который вот-вот будет раскрыт. (Вы когда-нибудь замечали, что чувство вины определенно коррелирует с вероятностью быть пойманным?)

Одним из отличительных признаков элегантной теории является изящное объяснение данных, долгое время ставивших ученых в тупик. В исследовании, проведенном в 1966 году, испытуемые, искренне верившие, что сломали дорогое оборудование, чаще изъявляли желание поучаствовать в болезненном эксперименте, но только в том случае, если поломка была обнаружена. Если бы чувство вины в самом деле было нравственным маяком (как полагают идеалисты), его интенсивность не зависела бы от того, раскрыто преступление или нет. То же справедливо и в том случае, если бы чувство вины побуждало к репарациям, полезным для группы (как считают сторонники теории группового отбора). Но если чувство вины, как утверждает Триверс, есть всего-навсего способ обеспечить надлежащий уровень реципрокности, его интенсивность должна зависеть не от ваших злодеяний, а от того, знает кто-то о них или нет.

Та же логика помогает объяснить повседневную городскую жизнь. Когда мы проходим мимо бездомного человека, мы можем почувствовать себя неуютно из-за того, что ничем ему не помогли. Но взгляните в глаза этому нищему – вы почувствуете настоящие угрызения совести. Сам факт, что мы кому-то не смогли (или не захотели) подать милостыню, не вызывает у нас особых беспокойств; иное дело, когда это видят другие. (Что касается вопроса, почему нас так волнует мнение людей, которых мы никогда больше не увидим: возможно, в нашей анцестральной среде почти любой человек, с которым мы сталкивались в повседневной жизни, скорее всего, встретился бы нам вновь.)

Крах логики «группового блага» не следует переоценивать или понимать превратно. Реципрокный альтруизм обычно анализируется в ситуациях один на один и почти наверняка в этой форме и возник. Тем не менее эволюция жертвенности со временем могла существенно усложниться и породить чувство группового долга. Представим, что у вас есть «клубный» ген. Этот ген наделяет вас способностью считать двух или трех других людей членами единой команды; в их присутствии вы распределяете свой альтруизм более диффузно, принося жертвы в пользу клуба как единого целого. Вы можете, например, пойти на риск во время совместной погони за опасной добычей и рассчитывать (сознательно или бессознательно), что в будущем каждый из ваших товарищей отплатит вам тем же. При этом, скорее всего, вы будете ожидать не повторения вашего подвига, а жертвы на благо «группы», подобной той, какую принесли вы. Другие члены клуба ждут того же; те, кто не соответствует ожиданиям, могут лишиться своего членства.

Генетическая инфраструктура клубности, будучи более сложной, чем инфраструктура альтруизма «один на один», на первый взгляд может показаться маловероятной. Но стоит закрепиться разновидности «один на один», как дополнительные эволюционные шаги уже не кажутся столь невозможными. Аналогичным образом обстоят дела с последующими шагами, которые могут обеспечить лояльность к более крупным группам. Действительно, успех растущего числа маленьких групп внутри деревни охотников и собирателей мог бы стать дарвинистским стимулом примкнуть к более крупным группам и получить преимущество в общем соперничестве; в этом случае генетические мутации, которые питают такое объединение, должны процветать. В итоге можно представить способность к лояльности и жертвенности по отношению к такой большой группе, как племена, фигурировавшие в дарвиновской теории нравственных чувств. Однако, в отличие от дарвиновского сценария, этот сценарий не предполагает жертв ради того, кто не отвечает взаимностью.

Собственно, реципрокный альтруизм классического типа «один на один» сам по себе может породить видимость коллективистского поведения. У вида, наделенного способностью к речи, есть одна вещь, манипулирование которой служит весьма эффективным и легким способом вознаградить хороших людей и наказать плохих. Я говорю о репутации. Если вы пустите слух, что некто обидел вас или обманул, очень скоро люди начнут воздерживаться от всяких проявлений альтруизма в его сторону. Возможно, именно в этом и кроется объяснение эволюции «жалобы» – не столько ощущения того, что с вами поступили нечестно, сколько потребность выразить это публично. Люди тратят уйму времени, жалуясь сами, выслушивая жалобы других и соответствующим образом корректируя свое отношение к обвиняемым.

Возможно, рассматривая «нравственное негодование» как движущую силу ответной агрессии, Триверс забегал вперед. Как отмечали Мартин Дали и Марго Уилсон, если ваша цель – простая агрессия, чувство морального возмущения необязательно, достаточно чистой враждебности. Можно предположить, что причина появления нравственного аспекта и кристаллизации чувства обиды заключается в том, что люди эволюционировали среди сторонних наблюдателей – наблюдателей, чье мнение имело большое значение.

Почему именно мнение посторонних имеет значение – другой вопрос. Окружающие могут, как указывают Дали и Уилсон, накладывать «коллективные санкции» как часть «общественного договора» (или, по крайней мере, «клубного договора»). Кроме того, они могут, как я уже упоминал, бойкотировать нарушителей из личных интересов, создавая социальные санкции де-факто. Фактически, они могут делать и то, и другое. В любом случае, публичное высказывание жалоб может вызвать массовые реакции, которые действуют как коллективные санкции и, таким образом, являются важной частью нравственных систем. Немногие психологи-эволюционисты станут оспаривать главный постулат Дали и Уилсон, что «мораль – это механизм животного исключительной когнитивной сложности, преследующего свои интересы в исключительно сложной социальной вселенной».

Возможно, самая удручающая вещь, касающаяся реципрокного альтруизма, состоит в том, что этот термин ошибочен. Если при родственном отборе «целью» наших генов является помощь другому организму, то при взаимном альтруизме главное – чтобы у организма сложилось впечатление, что ему помогли (для реципрокации одного впечатления вполне достаточно). В компьютере Аксельрода вторая цель всегда влечет за собой первую; в реальном человеческом обществе это происходит не всегда, но часто. Когда же этого не происходит – например, в случае, когда мы можем только прикидываться хорошими или безнаказанно подличать, – не стоит удивляться, что на поверхность выходит уродливая часть человеческой природы. Отсюда проистекают тайные предательства всех видов, от тривиальных до шекспировских. Отсюда – общее стремление людей холить и лелеять свою нравственную репутацию. Репутация – цель игры этого «нравственного» животного. Отсюда – лицемерие как результат действия двух естественных сил: склонности к жалобам (т. е. преданию огласке чужих грехов) и склонности к сокрытию грехов собственных.

Превращение идей Джорджа Уильямса, которые он высказал в 1966 году касательно взаимопомощи, в убедительную, стройную теорию – одно из величайших достижений науки XX века. Невзирая на то что теория реципрокного альтруизма не доказана так, как доказывают теории в физике, она внушает доверие. В последующие несколько десятилетий это доверие должно только расти – вместе с нашими знаниями о связи между генами и человеческим мозгом. Хотя эта теория не настолько туманная и мудреная, как теории относительности или квантовой механики, со временем она может в корне изменить все наше мировоззрение.