Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Она – мое величайшее счастье, и я могу сказать, что за всю мою жизнь я ни разу не слыхал от нее ни единого слова, о котором я мог бы сказать, что предпочел бы, чтобы оно вовсе не было произнесено… Она была моим мудрым советником и светлым утешителем всю мою жизнь, которая без нее была бы на протяжении очень большого периода времени жалкой и несчастной из-за болезни. Она снискала любовь и восхищение всех, кто находился вблизи нее.
Чарлз Дарвин. Воспоминания о развитии моего ума и характера.
Дарвину, можно сказать, повезло: у него оказались все предпосылки для долгого счастливого брака. Во-первых, он постоянно болел. На десятом году совместной жизни, вынужденный уехать от своей милой Эммы на несколько дней, чтобы проведать занедужившего отца (сам будучи больным), он писал ей о том, как «тоскует», ведь без нее «любое недомогание ввергает в отчаяние», а в конце признался: «Я хочу быть с тобой, под твоей защитой – только так я чувствую себя в безопасности». Через 30 лет замужества Эмма не без горечи заметила: «Ничто так не скрепляет брак, как болезни». Забота о здоровье мужа стала для нее пожизненным бременем, и оценить всю его тяжесть она смогла, увы, лишь после свадьбы. Мы не знаем, пожалела ли она о том, что пошла под венец с Чарлзом, однако об одном ей не приходилось тревожиться точно – о том, что муж ее бросит. Дарвин, несмотря на неплохое социальное и материальное положение, не пользовался успехом у противоположного пола, так сказать, был неликвидным товаром на брачном рынке, а подобные партнеры обычно совершенно довольны браком и приключений на стороне не ищут.
Во-вторых, Дарвин искренне верил в викторианский идеал женщины – духовной спасительницы. В своем воображении (и в дневниках) он рисовал будущую жену как «ангела», который будет стимулировать его к работе, но не даст в ней полностью раствориться. На его счастье, он нашел себе такого «домашнего ангела», да еще и няньку в придачу. Длительный период целомудренных ухаживаний лишь укрепил образ жены как «мадонны». «Меня изумляет то исключительное счастье, что она, человек, стоящий по всем своим нравственным качествам неизмеримо выше меня, согласилась стать моей женой», – признавался он в конце жизни.
В-третьих, жили они уединенно, на восемнадцатиакровом участке земли, в двух часах езды на карете от Лондона с его соблазнами и пороками. А как известно, мужчины любят глазами: их сексуальные фантазии носят визуальный характер, в отличие от женских, которые по большей части состоят из воображаемых нежных прикосновений, проникновенного шепота и других осязаемых гарантий будущих вложений. Неудивительно, что мужчины так просто возбуждаются просто при виде анонимной плоти. Так что визуальная изоляция – отличный способ не допустить появления у мужа крамольных мыслей о недостатках супруги и достоинствах других женщин. Увы, в наши дни он труднодостижим, и даже не столько потому, что сейчас привлекательные молодые особы больше не сидят по домам, босые и беременные, сколько потому, что образы красоток окружают нас повсюду. И тот факт, что они двумерные, на суть проблемы ничуть не влияет – изобретение фотографии не было предусмотрено естественным отбором. В прошлом, если мужчина видел вокруг много привлекательных молодых женщин, ему генетически был выгоден отказ от моногамии, что вело к соответствующему перестроению чувств. Один эволюционный психолог обнаружил, что мужчины, которым показывали изображения моделей «Плейбоя», ниже оценивали свои чувства к партнершам, чем другие испытуемые, которые просматривали абстрактные картины (женщин откровенными снимками красавчиков сломить было труднее).
В-четвертых, Дарвин, несмотря на проблемы со здоровьем, оказался плодовитым отцом, а постоянная забота о потомстве обычно уменьшает тягу к приключениям, отнимающим немало сил и времени, которые эволюционно гораздо выгоднее вложить в милых, крошечных носителей генов. Относительно невысокий процент разводов в браках с детьми принято связывать с тем, что супруги остаются вместе «ради детей». Без сомнения, такое бывает, однако нельзя исключать возможность того, что эволюционно в нас крепнет любовь к супругу, если союз оказывается плодотворным. А те, кто заявляет, что будут жить вместе, но детей рожать не станут, нередко со временем меняют свои планы либо по первому, либо по второму пункту. Статистика показывает, что в среднем в Америке распадается каждый второй брак, однако для бездетных этот показатель существенно выше.
В общем, рецепт семейного счастья по Дарвину предельно прост: целомудренно ухаживайте, женитесь на ангеле, сразу после свадьбы переезжайте в деревню, заводите побольше детей и почаще болейте. Усердно работать не возбраняется, особенно если работа не связана с командировками.
В наше время воспользоваться рецептом Дарвина будет проблематично, но поучиться у него все же кое-чему стоит. Взять хотя бы его методичный подход к браку: (1) сначала он принял взвешенное решение о необходимости женитьбы, (2) затем нашел ту, которая наиболее полно отвечает его потребностям, и (3) женился на ней.
Один из биографов Дарвина, Питер Брент, раскритиковал этот рассудочный подход, упирая на его «эмоциональную пустоту». Спорить не стану, скажу лишь, что Дарвин на протяжении почти полувека, пока длился его брак, всегда был любящим мужем и отцом. Возможно, мужчинам, мечтающим о чем-то подобном, стоит поучиться аналогичной эмоциональной отвлеченности («пустоте», если угодно) при принятии решения о браке, естественно, адаптировав ее к современным условиям.
Длительная любовь требует определенной силы воли. Пожизненная моногамия не свойственна ни женщинам, ни тем более мужчинам. Поэтому Дарвин, отделяя вопрос о целесообразности брака от вопроса о кандидатуре партнера, оказался абсолютно прав. Твердое и осознанное решение жениться, принятое им, было столь же важно, как и последующий выбор супруги.
Поразительно, но этот методичный подход вовсе не исключает любовного пыла – к моменту свадьбы Дарвин буквально сгорал от страсти. Но страсть, как известно, недолговечна, и что придет ей на смену – гораздо более интересный вопрос. Выстоит брак или нет, будет зависеть от взаимного уважения, бытовой совместимости, искренней привязанности и (в наши дни особенно) волевой решимости. Все это позволяет «любви» не иссякать в течение жизни (да-да, «пока смерть не разлучит…»). Но это будет уже другая любовь, не та, с которой все начиналось. Будет ли она богаче, глубже и духовнее? Судить не возьмусь, но на меня она однозначно производит более сильное впечатление.
Браки заключаются не на небесах. И многие мужчины (как и женщины) оправдывают развод тем, что они просто выбрали «неправильного» человека и в следующий раз непременно постараются и найдут «правильного». Увы, маловероятно. Статистика разводов подтверждает меткое выражение английского поэта Сэмюэля Джонсона о том, что повторный брак – это «триумф надежды над опытом».
Джон Стюарт Милль, как ни странно, придерживался аналогичного подхода. Он настаивал на терпимости к разномыслию по поводу вопросов морали и подчеркивал стратегическую важность экспериментов, но ни в коей мере не рекомендовал нравственный авантюризм как образ жизни. За внешним свободомыслием у него скрывается твердая вера в необходимость сознательного контроля импульсов. В переписке он заявил, что «у большинства людей весьма скромные способности к счастью. Они ожидают… от брака какого-то особого счастья, сверх того, к чему привыкли, и, не находя его, мечтают о другом партнере, который сделает их счастливее, хотя вся их беда в скудости собственных способностей к счастью», и дал весьма остроумный совет тем, кто недоволен браком – сидеть тихо, пока ощущение несчастья не пройдет. «Если они остаются вместе, то разочарование со временем уходит и они живут дальше, имея столько же счастья, сколько могли бы найти поодиночке или в любом другом союзе – только без изнурительных, неудачных экспериментов».
Уверен, многие мужчины и некоторые женщин не отказались бы поэкспериментировать и даже поначалу бы получали от этого удовольствие, но в конце концов поняли, что притягательная заманчивость второй попытки – всего лишь иллюзия, внушаемая нашими генами, которым выгодно, чтобы мы были плодовитыми, а не счастливыми. Откуда же было естественному отбору знать, что в современном обществе полигамия окажется вне закона и стремление к ней будет причинять эмоциональный ущерб всем причастным лицам, особенно внебрачным детям. Перевесит ли мимолетная радость от обладания новым ту боль, которую вызовет уход от старого? Непростой вопрос, решая который не следует руководствоваться одними эмоциями. И гораздо чаще, чем многим (особенно мужчинам) хотелось бы признать, люди отвечают на него отрицательно, ведь на весах не только условные меры удовольствия и боли, но и общий уклад жизни.
Во все времена мужчины признавали, что в долгосрочной перспективе семья, при всех накладываемых ею лишениях и заботах, приносит им радости, более нигде не доступные. Конечно, преувеличивать эти заверения не стоит, ведь на каждого семьянина, утверждающего, что жизнь прожита не зря, найдется хотя бы один холостяк, гордящийся своими многочисленными победами. Однако нельзя не заметить, что «женатикам», как правило, есть с чем сравнивать: многие из них успели вкусить в молодости сексуальную свободу и насладиться ею, тогда как закоренелые холостяки совершенно незнакомы с радостями долгого брака.
Джон Стюарт Милль рассматривал данный вопрос в более широком контексте. Как глашатай утилитаризма, он утверждал, что «удовольствие и свобода от страдания являются в конечном счете единственными вещами, которых желают люди», но трактовал он эти понятия по-своему. Он считал, что следует принимать в расчет не только собственное удовольствие и боль, а также удовольствие и боль всех людей, на которых влияют наши поступки (безусловно, включая людей, с которыми мы создаем семью). Кроме того, он настаивал, что следует учитывать количество и качество удовольствий, и придавал особое значение «удовольствиям, ценность которых намного выше по сравнению с простыми ощущениями». В «Утилитаризме» он писал: «Немногие представители рода человеческого согласились бы, чтобы их превратили в животных, т. е. опустили до столь низкого уровня, – в обмен на обещание полнейшего удовлетворения потребностей в животных наслаждениях… Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей, недовольным Сократом, чем довольным глупцом. И если у глупца или свиньи иное мнение, то это потому, что они могут смотреть на вопрос только со своей стороны, в отличие от тех, кто может сравнивать обе точки зрения».
Со времен Дарвина система социальных стимулов брака претерпела серьезные, я бы даже сказал, фатальные изменения. Тогда у мужчин имелись веские причины для женитьбы (секс, любовь, социальное давление) и для сохранения семьи (просто не было другого выбора). Сегодня не состоящий в браке мужчина может регулярно иметь секс (по любви или без), не падая в глазах общества, а если по каким-то причинам он решает вступить в брак, то ни капли не тревожится, ведь, когда чувства уйдут, он сможет легко покинуть семью и возобновить активную сексуальную жизнь без риска вызвать резкое осуждение окружающих. Процедура развода предельно проста. Викторианцы мечтали о браке и были его заложниками, современные люди к браку не стремятся и им не дорожат.
Перелом случился в начале XX века и достиг угрожающих масштабов во второй его половине. В 50–60-х годах в США уровень разводов держался на относительно невысоком, стабильном уровне, но за одно десятилетие (с 1966 по 1978 г.) он удвоился, приблизившись к нынешним значениям. По мере того как развод становился все более простой и банальной процедурой, стремление к браку уменьшалось (прежде всего у мужчин, но и у женщин отчасти тоже). С 1970 по 1988 год средний возраст женщин, впервые вступающих в брак, повысился, а доля восемнадцатилетних девушек, сообщивших о наличии сексуального опыта, выросла с 39 до 70 процентов. Среди пятнадцатилетних эта доля также увеличилась: раньше в половые отношения в этом возрасте вступала лишь каждая двадцатая, теперь каждая четвертая. За двадцать лет, с 1970 по 1990 год, количество не состоящих в браке, но живущих вместе пар в США возросло с полумиллиона до почти трех миллионов.
Облегчение процедуры развода привело к росту числа разведенных женщин, а повышение доступности секса – к росту числа женщин, никогда не состоявших в браке. Если в 1970 году среди американок в возрасте от 35 до 39 лет никогда не бывала замужем лишь каждая двадцатая, то в 1990 году – каждая десятая. Доля разведенных женщин в той же возрастной группе составила треть.
У мужчин все еще хуже: тут каждый седьмой никогда не состоял в браке. Разница в процентном соотношении между холостыми мужчинами и женщинами объясняется последовательной моногамией, при которой женщины более активно вовлекаются в брачные отношения, хотя им это менее выгодно. Дело в том, что они чаще мужчин хотят иметь детей. Сорокалетняя незамужняя бездетная женщина, в отличие от своего сверстника мужского пола, имеет гораздо меньше шансов обзавестись потомством. Та же несправедливость наблюдается и после развода: в среднем в США благосостояние мужчины заметно улучшается, когда он уходит из семьи, а у его бывшей жены (с детьми) падает.
Закон о бракоразводных процессах, принятый в Англии в 1857 году, приветствовали многие феминистки, и среди них жена Джона Стюарта Милля – Гарриет Тейлор Милль, которая не переваривала своего первого мужа и страдала в этом брачном капкане вплоть до его смерти. Миссис Милль секс не любила и считала, что «все мужчины, за исключением редких возвышенных натур, – в большей или меньшей степени сластолюбцы», а «женщины, напротив, свободны от этой тяги». Для таких, как она, викторианский брак походил на серию изнасилований, перемежавшихся со страхом. Она выступала за легализацию развода в одностороннем порядке ради освобождения женщин.
Ее супруг также одобрял разводы в одностороннем порядке (при условии, что у пары нет детей), только совсем по другим причинам. Он считал, что свадебные клятвы больше ограничивают свободу мужей, чем жен, и полагал с завидной проницательностью, что строгие брачные законы того времени были написаны «сластолюбцами для сластолюбцев, чтобы ограничить сластолюбие». И надо сказать, он был не одинок. Противники закона о бракоразводных процессах считали, что он поспособствует распространению серийной моногамии. Будущий премьер-министр Великобритании Уильям Гладстон выступал против упрощения разводов, ибо, по его словам, «это приведет к деградации женщин». Как метко выразилась одна ирландка почти сто лет спустя, «женщина, голосующая за развод, подобна индейке, голосующей за Рождество». Последствия того закона оказались очень неоднозначными, но в целом Гладстон оказался прав. Женщины чаще проигрывают от развода.
Впрочем, прошлого не воротишь – как и одними запретами институт семьи не укрепишь. Практика показывает, что жизнь с родителями, непрерывно воюющими друг с другом, гораздо больше травмирует детей, чем развод. При этом у мужчины не должно быть финансового стимула для ухода из семьи; развод не должен повышать его уровень жизни, как это сейчас нередко бывает. Напротив, справедливо было бы понизить его, но не в целях наказания, а потому что зачастую это единственный способ удержать материальное благосостояние его жены и детей на прежнем уровне, учитывая неэффективность двух домашних хозяйств по сравнению с одним. При финансовой защищенности женщины прекрасно сами справляются с воспитанием детей и порой чувствуют себя счастливее, чем в браке, и даже счастливее, чем их упорхнувшие мужья, прельстившиеся свободой.
Достаточным ли уважением пользуется женщина в современном мире? Мужчины считают, что более чем. Доля американцев, полагающих, что сегодня женщин уважают больше, чем в прошлом, возросла с 40 процентов в 1970 году до 62 процентов в 1990 году. Женщины, однако, не согласны. Если в 1970 году они в большинстве своем описывали мужчин как «добрых, нежных и внимательных», то в опросе 1990 года, проведенном тем же социологом, они жаловались, что мужчины ценят только свое мнение, стараются подавить женщин, потребительски относятся к сексу и плюют на домашние дела.
Уважение – понятие неоднозначное. Возможно, те, кто считает, что уважения достаточно, имеют в виду профессиональную среду, где женщина воспринимается как равноправный коллега. Там да, подвижки есть, чего не скажешь о межличностных отношениях. Если под уважением понимать викторианский отказ рассматривать женщину как объект сексуального завоевания, тогда, вероятно, с 1970 года (и тем более с 1960-го) уважение упало. Могу предположить, что женщинам не хватает именно его.
Один тип уважения ни в коей мере не исключает другой. Правда, феминистки конца 1960-х и начала 1970-х годов в пылу борьбы вместе с водой выплеснули и ребенка. Они настаивали на врожденной симметрии полов во всех основных сферах жизни, включая секс. Многие молодые женщины восприняли это как разрешение следовать своим сексуальным желаниям в ущерб интуитивной осторожности, то есть спать с любым понравившимся мужчиной, закрывая глаза на то, что его сексуальный интерес может быть не подкреплен чувствами и что ее эмоциональная привязанность после близости будет больше, чем его (для некоторых феминисток случайный секс стал фактически оружием идеологической борьбы). Мужчинам такое положение вещей только на руку: теперь они могут спать с кем угодно, не заботясь об эмоциональных последствиях. Раз женщина ничем не отличается от них, значит, и особого отношения не требует. Очень удобно. Масла в огонь подливают и феминистки, которые не желают, чтобы им оказывали особую гендерную заботу, считая ее проявлением покровительства (отчасти небезосновательно, но все же не в тех масштабах, что в Викторианскую эпоху).
Распространение заблуждения о полной симметрии полов привело к отмене юридической защиты женщин. В 1970-х годах во многих штатах США разрешили развод «по обоюдному согласию», за которым следовало равное разделение совместно нажитого имущества, даже если один из супругов, обычно жена, которая в браке обычно занималась домом и детьми, не имел крепкой карьеры и, соответственно, сталкивался с более суровыми перспективами. Пожизненные алименты, на которые раньше могла рассчитывать разведенная женщина, теперь в лучшем случае заменялись краткосрочными социальными выплатами, призванными поддержать ее, пока она будет искать достойную работу, что, однако, при наличии маленьких детей было весьма проблематично. И никого не волновало, что причиной разрыва стало необузданное волокитство ее мужа или его внезапная крайняя нетерпимость – в этом, мол, никто не виноват, жизнь такая. Подобное отношение к разводам сделало их крайне выгодными для мужчин (тем более что контроль над исполнением финансовых обязательств перед бывшими женами осуществлялся весьма небрежно). В наши дни ситуация на законодательном уровне немного улучшилась, но этого недостаточно.
Однако не стоит во всем винить феминисток: их идея о врожденной симметрии полов была не единственной и даже не главной причиной всех бед. Сексуальные и брачные нормы менялись постепенно и закономерно под воздействием целого ряда причин, таких как распространение контрацептивов, развитие коммуникационных технологий, урбанизация и рост индустрии развлечений. Однако все цепляются к феминизму. Почему? Во-первых, слишком очевидна печальная ирония: похвальные попытки остановить эксплуатацию женщин лишь видоизменили, но не изжили ее. А во-вторых, феминистки (хотя и не были единственными виновницами) немало поспособствовали закреплению нового порядка вещей. Вплоть до недавнего времени страх нарваться на их недовольство серьезно сдерживал открытую дискуссию о гендерных различиях. В своих статьях и книгах они активно осуждали «биологический детерминизм», даже не потрудившись как следует разобраться ни в биологии, ни в детерминизме. И нынешние запоздалые разговоры о различиях между полами носят, как правило, отвлеченный и лицемерный характер: феминистки охотно обсуждают эволюционные различия, старательно избегая вопроса о том, являются ли они врожденными.
Конечно, было бы ошибкой думать, что все женщины мечтают поскорее попасть в брак, а мужчины – половчее из него улизнуть. Жизнь, как всегда, гораздо сложнее и неоднозначнее. Есть дамы, которые вовсе не стремятся замуж, а есть те (и их гораздо больше), которые жалеют, что пошли под венец. И если до сих пор мы обсуждали лишь несовместимость мужской психики с моногамным браком, то это не потому, что я считаю женскую психику неиссякаемым источником преданности и покорности. Просто, на мой взгляд, мужская психика является крупнейшим (и, по сути, единственным) препятствием для пожизненной моногамии – самым серьезным из тех, что вычленила новая эволюционная парадигма.
Антагонизм между женской психикой и современным браком также существует, но не настолько прямолинейный и явленный (и в итоге менее разрушительный): отторжение вызывает не столько сама моногамия, сколько ее современные социально-экономические установки. В типичном обществе охотников и собирателей женщины с легкостью совмещали семью и работу. Пока они искали пищу, дети были либо при них, либо находились под присмотром родственников, и когда возвращались с работы, не оставались один на один с соскучившимися отпрысками. Американский антрополог Марджори Шостак, пожив в африканской деревне охотников-собирателей, заметила: «У бушменов не увидишь измотанную одинокую мать, обремененную надоедливыми малышами».
Современные женщины, увы, лишены подобной гармонии: они либо работают по сорок-пятьдесят часов в неделю, сдав ребенка в садик, отчего мучаются постоянной тревогой и смутным чувством вины, либо сидят дома с детьми, ведут хозяйство и постепенно сходят с ума от скуки и рутины. Некоторые домохозяйки, правда, умудряются обзавестись крепким социальным кругом даже в динамичных и безликих современных городах, однако те, кто не обладает подобными талантами (а их большинство), оказываются обречены на тоску и одиночество. Вполне закономерно, что феминизм набрал такую популярность в США в 1960-х годах на фоне массового переселения людей в пригороды после Второй мировой войны, когда большие семьи разделялись и связи между соседями ослаблялись. Эволюционно женщины не были готовы к роли домохозяек в пригороде.
Зато мужчины не напрягались, продолжая играть традиционную роль «приходящего отца», мало изменившуюся со времен охотников и собирателей: детьми почти не занимались, предпочитая посвящать себя работе, играм и ритуалам. В Викторианскую эпоху большинство мужчин (но не Дарвин) поступали так же. В общем, несмотря на то что пожизненная моногамия более естественна для женщин, чем для мужчин, данная ее форма, которая до сих пор прекрасно существует, оказывается для них и более тяжелой.
Это, однако, не уменьшает женскую приверженность браку. Неудовлетворенность матери, как правило, реже ведет к разрыву, чем недовольство отца. И причина, видимо, в том, что раньше поиск нового мужа после рождения детей редко оказывался генетически выигрышной тактикой.
Заставить современную моногамию «работать» (то есть не делать несчастным ни одного из супругов ни в браке, ни при разводе) – задача не из легких, требующая реорганизации бытового уклада, жилищных условий и трудовой деятельности, что невозможно без изучения социальной среды, в которой мы, как вид, эволюционировали. Естественно, никто не утверждает, что раньше люди жили в состоянии перманентного счастья. Тогда, как и теперь, тревога была хроническим состоянием, а счастье – желанным, но редко достижимым идеалом, и, тем не менее, наши предки как-то умудрялись не сходить при этом с ума.
Несмотря на ослабление института брака в современном обществе и на неудовлетворенность семейной жизнью, многие женщины стремятся выйти замуж и завести детей. Как же им быть?
Выше мы обсудили, как вести себя мужьям, чтобы укрепить брак, но давать мужчинам брачные советы – все равно что пытаться впарить викингу буклет «Как перестать грабить и возлюбить ближнего». Раз уж женщины по природе своей больше склонны к моногамии и сильнее страдают от разводов, логичнее начинать с них.
Как обнаружили Джордж Уильямс и Роберт Триверс, многие особенности нашего полового поведения связаны с относительным дефицитом яйцеклеток по сравнению со спермой. Этот дефицит дает женщинам больше власти как в личных отношениях, так и в формировании моральных устоев, причем они зачастую даже не осознают, насколько больше, – впрочем, не всегда. Женщины, желающие обзавестись мужем и детьми, издавна интуитивно следовали той же стратегии, что и Эмма Веджвуд. В своем крайнем проявлении она выглядит так: если вы хотите, чтобы мужчина клялся вам в вечной любви и верности вплоть до самой свадьбы и спешил повести вас под венец, не спите с ним до медового месяца.
И дело здесь не только в том, что, как говорится, никто не станет покупать корову, когда его бесплатно поят молоком. Просто если дихотомия «мадонны – блудницы» действительно крепко укоренена в мужском сознании, то ранний секс загубит зарождающиеся нежные чувства. И если механизм «изгнания партнера» реально существует, то продолжительные сексуальные отношения без естественного результата приведут к охлаждению в паре.
Многим женщинам претит стратегия Эммы. Одни уверяют, что «заманивать мужчину в капкан» – ниже их достоинства и, мол, не нужно им никакой свадьбы, если все происходит не по доброй воле. Другие считают подход Эммы реакционным и сексистским, этаким возрождением архаичного запрета на проявление женщинами своей сексуальности ради общественного порядка (запрета, который исходит из ошибочного предположения, будто женщины легче переносят воздержание).
Надо сказать, эти возражения вполне обоснованны, однако помимо несогласных есть еще и недовольные, которые жалуются, что стратегия Эммы не работает. В наши дни секс стал для мужчин гораздо доступнее: даже если одна женщина вдруг откажет, вокруг всегда найдутся те, которые будут согласны. Недотроги не выдерживают конкуренции. В канун Дня святого Валентина в 1992 году в «Нью-Йорк таймс» опубликовали жалобу одинокой двадцативосьмилетней женщины на «отсутствие романтики и ухаживаний». Она заявила: «Парни не заморачиваются: не даст одна, даст другая. Они не хотят ждать, чтобы узнать друг друга получше».
Что ж, тут не поспоришь. Один в поле не воин: если вокруг полно доступных тел, то отказ от секса делает женщину неконкурентоспособной. Однако постепенно дамы все больше начинают осознавать практическую пользу воздержания. Если мужчина по-человечески не заинтересован в ней настолько, чтобы вытерпеть, скажем, два месяца платонической связи перед переходом к более тесному общению, то он в любом случае вряд ли задержится рядом надолго. Это вполне разумный подход, позволяющий не тратить драгоценное время на неперспективных партнеров.
Чем больше женщин понимают это, тем проще им становится продлевать период «сдерживания страстей». Например, если до первого секса в среднем проходит пара месяцев, то женщина, которая решит потомить возлюбленного десять недель, сильно не проиграет в конкурентной борьбе. И не стоит бояться возрождения викторианской морали. Женщины, в конце концов, тоже любят секс. Однако, смею предполагать, наметившаяся тенденция будет укрепляться – и не только из-за страха перед венерическими заболеваниями. Судя по тому, сколько женщин считают мужчин «козлами», это просто самозащита, подкрепленная усвоенными горькими истинами о природе человека. Все мы преследуем собственные интересы, и эволюционная психология помогает нам лучше их осознать.
Укрепление данной тенденции имеет еще одно объяснение. Половая мораль – замкнутая, саморегулирующаяся система: как мы убедились выше, мужчины и женщины приспосабливают свои половые стратегии к условиям местного брачного рынка, поэтому их половые нормы тесно взаимосвязаны. Как верно заметил Дэвид Басс с коллегами, если мужчины считают женщину распутной, то они и относятся к ней соответственно – как к переходящему трофею, а не как к долгожданному призу. А женщины, уверенные, что мужчины ищут лишь краткосрочных отношений, сами с большей вероятностью будут выглядеть и вести себя распутно: носить вызывающую одежду и часто менять сексуальных партнеров, согласно исследованию Элизабет Кэшден. И в итоге получается то, что викторианцы назвали бы упадком морали. Глубокие декольте и призывные взгляды дают мужчинам понять, что от них не ждут серьезных намерений; мужчины становятся менее почтительными к женщинам и откровеннее проявляют свою сексуальность; декольте ползут вниз и набирают популярность – замкнутый круг (полуголые красотки, соблазнительно улыбающиеся с рекламных плакатов и страниц «Плейбоя», вероятно, еще больше ускоряют процесс).
Если по какой-то причине маятник вдруг качнется в другую сторону и на первый план выйдут родительские роли, то новая тенденция, скорее всего, закрепится благодаря тому же принципу взаимоусиления. Женщины будут вести себя целомудреннее; мужчины начнут относиться к ним почтительнее и сдержаннее; станет популярен образ «мадонны» и так далее.
Спорить не стану, это умозрительная теория (мягко говоря) и экспериментально проверить ее, как и прочие теории культурных изменений, фактически невозможно. Однако она опирается на теории индивидуальной психологии, которые, в свою очередь, проверке прекрасно поддаются. Исследования Дэвида Басса и Элизабет Кэшден прошли предварительную проверку и являются надежной опорой для нашей теории, способной объяснить стойкость тенденций в половой морали. Викторианская гипертрофированная стыдливость (переходящая в ханжество) стала кульминацией столетней тенденции, за которой наступил перелом – маятник качнулся в другую сторону.
Что послужило причиной? Скорее всего, изменение демографической ситуации и технологический прорыв (приведший в том числе к появлению доступных контрацептивов). Не исключено также, что перелом связан с накоплением недовольства у значительной части представителей одного или обоих полов, когда люди вдруг осознали, что их глубинные потребности не удовлетворяются, и сознательно решили пересмотреть свой образ жизни. В 1977 году Лоуренс Стоун заметил: «История показывает, что период сексуальной распущенности не может продолжаться долго, не вызывая обратной реакции. Забавно, что сейчас, пока одни умники провозвещают появление идеального брака, в котором и муж и жена находят полное удовлетворение своих сексуальных, эмоциональных и творческих потребностей, процент разводов стремительно растет». И теперь, спустя несколько десятилетий, мы видим, как женщины, во многом определяющие половую мораль, все чаще задаются вопросом о целесообразности случайного секса. Трудно сказать, находимся ли мы сейчас на пороге нового перелома, за которым последует долгий период морального консерватизма. Очевидно лишь одно – статус-кво мало кого устраивает.
Итак, мы выяснили, что викторианская половая мораль носила жесткий репрессивный характер, зато отлично справлялась с задачей сохранения брака. И это вполне согласуется с принципами эволюционной психологии: раз пожизненная моногамия не свойственна человеку, особенно в экономически стратифицированном обществе, значит, принудить его к ней можно только силой.
Причем дело не ограничивалось простыми, универсальными запретами, была выработана целая система действенных сдержек и ограничений.
Основная огневая мощь общественного порицания была направлена на главную угрозу длительного брака – на склонность богатых, высокоранговых стареющих мужчин уходить от почтенных жен к молоденьким красоткам. Хотя Чарлзу Диккенсу и удалось развестись, преодолев судебные тяжбы не без урона для репутации, жить в открытую с новой возлюбленной он не мог и был вынужден ограничиваться тайными свиданиями, чтобы не навлекать на себя осуждение общества.
Однако случай Диккенса являлся скорее исключением, обычно мужья предпочитали не рисковать и пользовались услугами лондонских борделей (или горничных). Жены, как правило, смотрели на такие «шалости» сквозь пальцы, поскольку общение их мужей с девушками с пониженной социальной ответственностью браку не угрожало. Садясь завтракать, викторианские отцы семейств не грезили о том, чтобы уйти от жен к проституткам, с которыми развлекались накануне ночью – и дело тут, очевидно, в крепко укорененной дихотомии «мадонны – блудницы».
Гораздо опаснее, если мужчина решался на измену с «приличной» дамой. Врач Дарвина, Эдвард Лейн, пошел под суд по обвинению в прелюбодеянии со своей пациенткой. Лондонская «Таймс» ежедневно публиковала сводки по этому делу – настолько оно было скандальным по меркам того времени. Дарвин внимательно следил за ним и не верил в виновность Лейна: «Я ни разу не слышал от него непристойных выражений». И волновался о его будущем: «Боюсь, это сильно повредит ему». Вероятно, так бы и случилось, если бы суд не оправдал Лейна.
В соответствии с двойными стандартами неверных жен порицали гораздо яростнее, чем мужчин-изменщиков. Показательна в этом плане запись, которую пациентка Лейна сделала в своем дневнике после их свидания: «Я умоляла его поверить, что раньше, за все годы брака, никогда не позволяла себе такого. Он утешил меня и попросил простить себя» (тут внимание: прелюбодеями были они оба, но убивалась только она). Адвокат Лейна сумел убедить суд, будто дневник был безумной фантазией женщины. Однако даже если это и так, то перекос в общественной морали очевиден.
Конечно, это несправедливо, но вполне объяснимо: неверность жены гораздо опаснее для брака. В среднем мужчины хуже переносят измены, поскольку они автоматически вызывают у них сомнения в своем отцовстве. И если, по каким-то причинам, они не разрывают брачные узы с неверной женой, их отношение к детям заметно ухудшается.
Не поймите меня неправильно, я ни в коей мере не оправдываю викторианскую мораль – просто констатирую ее биологическую обусловленность. Даже если когда-то двойные стандарты и помогали сохранять брачные узы, давая выход мужской похоти, то теперь времена изменились. В наши дни преуспевающий бизнесмен, к примеру, уже не ограничивает себя проститутками, горничными или секретаршами, культурный уровень которых вряд ли позволит им стать его женой. Учитывая рабочую активность женщин, он может встретить на деловом совещании или в поездке интересную молодую незамужнюю девушку, вполне подходящую на роль супруги, и главное – может без проблем развестись и связать с ней жизнь (хотя бы на время, пока не встретит следующую). В XIX столетии, а зачастую и в 1950-х годах внебрачные связи мужей носили, как правило, чисто сексуальный характер, никак не влияя на их преданность семье и теплое отношение к женам. Сегодня все изменилось, и это обычно первый шаг к разводу. Двойные стандарты, которые в прошлом укрепляли брак, теперь в большинстве случаев рушат его.
Даже если оставить в стороне вопрос о жизнеспособности викторианской морали в современных условиях, большие сомнения вызывает ее целесообразность. Викторианцы обоих полов нередко чувствовали безысходность в браке (хотя, когда супружество кажется неотвратимым, а развод – немыслимым, возможные недостатки меньше бросаются в глаза). Тогдашняя мораль была беспощадна к женщинам: многие из них не могли спокойно наслаждаться даже легальным, супружеским сексом, не говоря уж о том, что их мужьям и в голову не приходило заботиться об их удовольствии. А если они вдруг решали не довольствоваться декоративной ролью «домашнего ангела», то им приходилось преодолевать громадное сопротивление общества. Сестры Дарвина с тревогой и беспокойством сообщали ему о двусмысленной дружбе их брата Эразма с писательницей и просветительницей Гарриет Мартино, мало соответствовавшей викторианским стандартам женственности. Впоследствии, встретившись с ней, Дарвин так о ней отзывался: «Она оказалась приятной и весьма интересной собеседницей: удивительно, сколько всего мы успели обсудить за недолгое время нашей встречи. Внешность ее не произвела на меня отталкивающего впечатления, но мне показалось, что она переполнена собственными идеями, мыслями и планами. В ее оправдание Эразм заявил, что на нее не стоит смотреть как на женщину». В общем, одной этой фразы достаточно, чтобы понять, почему не нужно стремиться к полному возрождению викторианской половой морали.
Тем более что есть и другие, более щадящие способы поддержания моногамного брака (у которых, однако, неизбежно имеются собственные недостатки). Думаю, никто не будет спорить, что надо искать такую мораль, которая позволит равномерно распределить издержки моногамии между мужчинами и женщинами, а также внутри полов – равномерно, но не одинаково, ведь мужчины и женщины все же отличаются друг от друга и, соответственно, представляют неодинаковую угрозу институту брака. Следовательно, и санкции для них должны быть разными.
Восстановить институт единобрачия без жестких мер не получится. В 1966 году один американский ученый, анализируя чувство стыда, неразрывно связанное с сексуальными желаниями у викторианцев, констатировал «прискорбное отчуждение целого класса мужчин от их сексуальности». Наблюдение в целом верное: отчуждение действительно было, но вот прискорбное ли? Противоположностью «отчуждения» является «потакание» – бездумное потворство сексуальным желаниям, якобы являющимся проявлением нашего естества (эдаким голосом «благородного дикаря»), следуя которому можно вернуться в состояние первобытного блаженства – в потерянный рай, коего никогда и не существовало. Четверть века такого потакания, и что мы имеем? Безотцовщина, озлобленные женщины, жалобы на сексуальное насилие и домогательства, мужчины, которые предпочитают порнушку женитьбе. Откровенно говоря, язык не поворачивается назвать викторианскую борьбу с мужской похотью «прискорбной». Можно сколько угодно возмущаться категоричностью Сэмюэля Смайлса, требовавшего бороться «против всевозможных искушений и недостойных помыслов», только альтернатива, как оказалось, еще хуже.
Спешу внести ясность: мой морализм не лишен иронии. Да, с одной стороны, новая эволюционная парадигма предполагает, что такую «противоестественную» структуру как моногамный брак, невозможно сохранить без насаждения жестких (то есть репрессивных) нравственных норм. Однако, с другой стороны, она же культивирует моральный релятивизм (или даже неприкрытый скептицизм относительно нравственных норм в целом), что несколько компенсирует давление.
В общих чертах эволюционистский подход к происхождению нравственных норм выглядит так: люди склонны придерживаться таких моральных суждений, которые помогают им передавать генетическую информацию (если не собственную, то хотя бы в рамках рода). Таким образом, нравственные нормы представляют собой неформальный компромисс между конкурирующими носителями генов, использующими все доступные рычаги для формирования морали в личных генетических интересах.
Вспомним викторианские двойные стандарты в сексуальной сфере. С точки зрения эволюции мужчинам выгодно культивировать собственную сексуальную свободу и сдерживать сексуальную свободу женщин, поэтому они презирали распущенных дам («блудниц»), но при этом не сдерживали, а, наоборот, поощряли их распущенность. Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что это чисто мужское суждение пользуется поддержкой и других участников процесса: например, родителей, которые побуждают своих молоденьких, симпатичных дочерей «беречь честь» (дабы не потерять привлекательность на брачном рынке); самих этих дочек, которые, надеясь повыгоднее выскочить замуж, презрительно отказывают недостаточно статусным кандидатам; замужних дам, считающих неразборчивость в половых связях страшным пороком и главной угрозой их брака (и, как следствие, благополучию их потомства). Фактически, речь идет о негласном общем сговоре против женской сексуальной свободы – при относительно терпимом отношении к мужским изменам, которое активно лоббируется самими мужьями (особенно богатыми и привлекательными) и поддерживается их женами, предпочитающими терпеть неверность, лишь бы не терять партнера.
Наивно ожидать, что сформированные подобным образом нравственные нормы будут отвечать интересам всего общества (хотя при наличии гласности и экономического равенства шансы на справедливость повышаются). И, естественно, не может быть никакой речи о том, что существующие нравственные нормы отражают какую-то высшую истину, явленную миру в порыве божественного вдохновения или открытую в результате непредвзятого философского исследования.
Вообще, дарвинизм как метод непредвзятого философского исследования позволяет увидеть пропасть между тем, что мы имеем, и тем, что могли бы иметь. Например, упоминавшиеся уже не раз двойные стандарты, насаждающие более суровое отношение к женскому промискуитету, можно считать отражением природы человека, однако любой философ-этик с легкостью докажет, что мужская сексуальная свобода гораздо чаще оказывается сомнительной в нравственном отношении. Взять хотя бы первое свидание: мужчина с большей долей вероятности будет сознательно или подсознательно преувеличивать свою эмоциональную привязанность, чтобы ускорить переход к сексу; и если добьется своего, то скорее охладеет. Конечно, это не универсальное правило: человеческое поведение очень сложно организовано, бывают разные ситуации и люди, однако в среднем мужчины чаще причиняют боль женщинам своей ветреностью, чем наоборот. Женская же раскрепощенность обычно никому вреда не причиняет (если, конечно, речь не идет о связи с занятым партнером). Таким образом, согласуясь с общим представлением о том, что причинить другим людям боль своей неискренностью – безнравственно, следует больше порицать сексуальную несдержанность мужчин, чем женщин. Мне так кажется.
И мой тезис о пользе умеренного сексуального воздержания для женщин, высказанный в этой главе, ни в коей мере не носит предписывающего характера, это скорее совет по самозащите. Казалось бы, парадокс – эволюционист, который, вслед за апологетами традиционной морали, призывает женщин сдерживать естественный порыв к размножению и в то же время отвергает моральное осуждение женщин, не следующих этому призыву. Что ж… могу дать еще один совет. Привыкайте к парадоксам – эволюционный подход к морали ими изобилует. С одной стороны, эволюционисты, как правило, относятся к господствующей морали с недоверием. С другой – не могут не признать, что традиционная мораль нередко отражает определенную житейскую мудрость. В конце концов, генетические цели зачастую (хотя и не всегда) совпадают с личным стремлением к счастью. Матери, убеждающие дочерей «беречь себя», прежде всего преследуют собственный генетический интерес, но и о долгосрочном счастье дочек заботятся. А те, в свою очередь, следуют материнским советам, веря, что так они удачнее выйдут замуж и нарожают детей (а детей они хотят, потому что такова их генетическая программа, успешное выполнение которой дает им чувство глубокого удовлетворения). Сама по себе реализация генетических интересов не является ни абсолютным благом, ни абсолютным злом. Но если что-то способствует счастью и никому серьезно не вредит, то зачем с этим бороться?
Эволюционистский подход состоит в том, чтобы при исследовании традиционной морали помнить: она отражает житейскую мудрость, но при этом пронизана корыстными, философски несостоятельными заявлениями об абсолютной «безнравственности» того или иного явления. Матери, советующие своим дочерям быть посдержаннее и осуждающие развязных девиц, в общем, с практической точки зрения совершенно правы. Однако заверения в том, что это осуждение имеет моральную силу, – лишь генетически ангажированная софистика. И задачей философов в ближайшие десятилетия как раз и будет отделение одного от другого. Мы вернемся еще к ней в конце этой книги, после того как разберемся с истоками фундаментальных моральных импульсов.
Часто при обсуждении морали в свете нового дарвинизма возникает вопрос: а не слишком ли мы торопимся браться за столь серьезные темы? Да, эволюционная психология – молодая наука, но она уже породила несколько широко признанных теорий (например, о врожденных различиях между мужской и женской ревностью), несколько благосклонно принятых (о дихотомии «мадонны – блудницы») и очень много чисто умозрительных, но достаточно правдоподобных (о механизме «изгнания партнера»). Достаточно ли этого аппарата для анализа викторианской (или любой другой) морали?
Американский философ Филип Китчер, прославившийся в 1980-х годах как видный критик социобиологии, высказал сомнение в целесообразности создания новой эволюционной науки (не говоря уже про ее этические или политические изводы, которые после разгрома в 70-х годах оказались вообще под негласным запретом). Даже если ученым удастся удержаться на тонкой грани научной беспристрастности, обязательно найдется тот, кто ее перейдет, воспользовавшись их выводами, и теории о природе человека лягут в основу очередной моральной доктрины или социальной политики, что в случае ошибки может нанести серьезный урон. По мнению Китчера, именно это отличает социальные науки от естественных, вроде физики или химии: «Ошибочная гипотеза о происхождении далекой галактики… никого не сделает несчастным. А если мы неверно оценим основы социального поведения человека, если пренебрежем задачей справедливого распределения выгод и тягот в обществе из-за ошибочных гипотез о нас самих и нашей эволюционной истории, то последствия научной ошибки могут быть фатальными». Соответственно, «когда научные заявления имеют касательство к вопросам социальной политики, стандарты доказательности и самокритичности должны быть особенно высоки».
На первый взгляд, все логично, кроме одного нюанса. «Самокритичность» вообще-то необязательна в науке, в отличие от критики со стороны коллег (так сказать, коллективной самокритики), которая как раз и поддерживает высокие «стандарты доказательности». Однако коллективная самокритика невозможна, пока не сформулирована гипотеза. Вряд ли Китчер предлагал сократить проверенный временем алгоритм и воздержаться от выдвижения слабых гипотез (в конце концов, сильные гипотезы получаются из слабых при их тщательном, безжалостном исследовании). Значит, он призывал лишь явно обозначать спорные, умозрительные гипотезы, но это ведь и так общепринятая практика. Благодаря людям, подобным Китчеру (тут я говорю без всякого сарказма), эволюционисты научились виртуозно подбирать корректные формулировки.
Удивительно, но Китчер требует особой осторожности не от всех социологов, а лишь от последователей Дарвина. Отчего-то он уверен, что ошибочные дарвинистские теории о поведении несут большую опасность. Но с какой стати? Долго господствовавшая крайне антиэволюционистская догма об отсутствии у мужчин и женщин важных врожденных поведенческих различий в области ухаживаний и секса породила массу страданий в последние десятилетия и, мало того, не соответствовала вообще никаким «стандартам доказательности» – не была подкреплена никакими фактами и откровенно противоречила народной мудрости всех культур на планете. Однако Китчера это не волнует. Видимо, он считает, что, если в теории нет ни слова про гены, значит, она априори безопасна. На мой взгляд, разумнее считать безопасными те теории, в которых нет ни одной ошибки. А если, как это часто бывает, мы не можем наверняка определить, какая теория правильная, а какая нет, то лучше выбирать наиболее правдоподобную. Эволюционная психология на сегодняшний день предлагает самые убедительные гипотезы, многие из которых надежно подтверждены.
Помимо внешних нападок, честному ученому-эволюционисту приходится бороться еще и с внутренними демонами. В рамках новой парадигмы истину нередко стремятся подсластить, например, приуменьшить различия между мужчинами и женщинами. Констатируя бо́льшую склонность мужчин к полигамии, чересчур политкорректные социологи-дарвинисты непременно добавляют: «Помните, что это статистическое обобщение, конкретный человек может сильно отличаться от нормы своего пола» (все верно, однако подобные отклонения крайне редко бывают настолько велики, чтобы приблизиться к норме другого пола, а в половине случаев они вообще не уменьшают, а увеличивают различия). Или так: «Помните, что поведение зависит от окружения и сознательного выбора. Мужчины могут удержаться от измен» (опять же верно и принципиально важно, но многие наши импульсы настолько сильны, что так просто их не подавишь – потребуется приложить недюжинные усилия – по щелчку, как рекламу, их не выключишь).
Подобные «подслащения» не просто недостоверны, они откровенно опасны. Видимо, осознавая это, Джордж Уильямс, отец-основатель новой эволюционной парадигмы, сознательно сгущал краски и называл естественный отбор «злом». На мой взгляд, это другая крайность, ведь все то, что в нас есть хорошего, также формировалось в процессе эволюции. Однако в целом Уильямс был прав: главные препоны на пути к справедливости и благопристойности заключены в наших генах. В этой книге я буду не раз отходить от популистских идей, продвигаемых некоторыми дарвинистами, и намеренно делать упор на темных сторонах человеческой природы, так как полагаю, что недооценить врага гораздо опаснее, чем переоценить.
Войти с помощью соц. сетей: