Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Я, как ребенок, сгораю от нетерпения скорее назвать тебя своею… Моя дорогая Эмма, я целую твои руки со всей скромностью и благодарностью, которые наполняют мою жизнь счастьем… Но, дорогая Эмма, помни, что жизнь коротка, и два месяца – это шестая часть года.
Из письма Ч. Дарвина своей невесте с уговорами поторопить свадьбу, ноябрь 1838 г.
Сексуальное желание вызывает слюнотечение… любопытная ассоциация.
Из записных книжек Ч. Дарвина за тот же период
В 30-х годах XIX века, когда Чарлз Дарвин решился-таки обзавестись женой, в Великобритании в среднем регистрировалось по четыре развода в год. По сравнению с тем, что мы имеем сейчас, статистика очень радужная, но, увы, неточная. Во-первых, мужчины в те времена зачастую просто не доживали до кризиса среднего возраста (хотя, к слову, его наступление больше зависит от возраста женщины). И, во-вторых, развод был делом очень хлопотным – требовалось получить особое постановление парламента. Поэтому нередко браки расторгались неофициально, что, естественно, статистикой не учитывалось. Но, вообще, в викторианском обществе, особенно среди верхушки среднего класса, к которой принадлежал Дарвин, брачные узы чтили и заключали на всю жизнь.
Так продолжалось до 1857 года, когда парламент принял закон, существенно упростивший процедуру развода. Однако викторианская мораль за институт брака держалась крепко. Можно только догадываться, сколько несчастья это причиняло людям, но, сдается мне, не больше, чем нынешнее легкомысленное отношение к семье и браку. Во всяком случае, мы знаем немало удачных семейных союзов из того времени – среди них и пример Чарлза и Эммы.
Их привязанность была искренней и взаимной и с годами только росла. Они воспитали семерых детей, и ни один из них не оставил мемуаров с жалобами на родителей-тиранов. Дочь Генриетта называла их брак «идеальным союзом», а сын Фрэнсис писал про отца: «Его мягкий, отзывчивый характер наиболее ярко проявлялся в отношениях с нашей матерью. В ней он нашел свое счастье: жизнь его, которая иначе бы была омрачена горьким унынием, наполнилась тихой радостью». Сегодня брак Чарлза и Эммы, такой сердечный, спокойный и прочный, кажется почти идиллическим.
На брачном рынке викторианской Англии Чарлз Дарвин был весьма завидным женихом: имел незлобивый характер, достойное образование, крепкую семью, хорошие карьерные перспективы и верные шансы на наследство. Красотой он не блистал – ну и что? – в викторианском обществе господствовало четкое разделение брачных ролей (полностью согласующееся с эволюционной психологией): мужчине для успеха у противоположного пола достаточно было иметь хорошие финансовые перспективы, женщине – приятную внешность.
В обширной переписке с сестрами, которую Чарлз вел во время учебы в университете и пока плавал на «Бигле», немало внимания уделялось романтической сфере: сестры передавали ему последние светские сплетни и перебирали возможных кандидаток в жены – и почти всегда мужчин они оценивали по их способности обеспечить материальное благополучие будущей супруге, а женщин – по их способности услаждать зрение и слух будущего мужа. Счастливиц, получивших предложение, и перспективных кандидаток в жены для Чарлза они обычно характеризовали как «хорошеньких», «очаровательных» или, в крайнем случае, «милых». «Я уверена, она бы тебе понравилась, – писала его младшая сестра Кэтрин об одной из кандидаток, – веселая, милая и, по-моему, прехорошенькая». Мужчин, вступающих в брак, они оценивали совсем иначе. Сьюзан Дарвин писала брату во время его плавания: «Ваша очаровательная кузина Люси Гальтон помолвлена с мистером Муалье, старшим сыном толстой госпожи Муалье… Молодой джентльмен весьма состоятелен, так что это удачная партия».
Плавание на «Бигле» затянулось: пять лет двадцатилетний Чарлз провел вдали от родной Англии и от женского общества. Но возраст, как и заурядная внешность, шансы мужчины на брачном рынке не уменьшали: это женщинам надо было успеть найти мужа до тридцати, пока они в расцвете; мужчины же обычно, как и Чарлз в этом возрасте, целеустремленно строили карьеру (и зарабатывали состояние), чтобы потом заполучить невесту помоложе. Так что Дарвин никуда не спешил. В викторианской Англии возрастной мезальянс никого не удивлял, – но только если он был в пользу мужчины, обратная ситуация грозила если не скандалом, то уж точно общим недоумением. Пока Дарвин был в плавании, сестра Кэтрин сообщила ему, что их кузен Роберт Веджвуд, ровесник Дарвина, «страстно и безрассудно влюбился в пятидесятилетнюю мисс Кру, которая слепа на один глаз». Другая сестра, Сьюзан, саркастически заметила на это: «Подумаешь – 20 лет разницы!» Третья – Кэролайн – возмутилась: «Она ему в матери годится!» Кэтрин выдвинула теорию: «В уме ей не откажешь – думаю, она завлекла его хитростью, да и остатки былой красоты нельзя списывать со счетов». Иными словами, мужской эволюционный инстинкт молодого джентльмена сработал верно – он выбрал красивую партнершу (в природе красота является признаком юности), и не его вина, что он наткнулся на редкое исключение.
Круг вероятных кандидаток в жены у Чарлза был невелик и фактически ограничивался наследницами двух зажиточных семейств, живших в Шрусбери, недалеко от его родителей: Фанни Оуэн, «прехорошенькая, пухленькая, очаровательная», как описывал ее Чарлз в письме сестрам из университета, пользовалась большой популярностью у мужского пола; еще были три дочери Джозайи Веджвуда II, дяди Чарлза по материнской линии: Шарлотта, Фанни и Эмма.
Поначалу на Эмму никто не ставил, хотя Кэролайн в одном из писем не преминула заметить, что младшая Веджвуд «очень хорошенькая и умеет поддержать приятную беседу» (а что еще мужчине надо?), однако так распорядилась судьба, что три другие кандидатки сошли с дистанции, не дожидаясь возвращения «Бигля». Первой упорхнула Шарлотта. В январе 1832 года она написала Чарлзу о своей помолвке с мужчиной, который, по ее словам, имел «пока весьма скромный доход», но должен был унаследовать большое состояние после смерти бабки и, к тому же, мог похвастаться «благородством и добротой характера, что вселяет спокойствие». Иными словами (в переводе на язык эволюционной психологии), ресурсы у жениха скоро будут, и он готов вложить их в потомство. Насколько можно судить, новость сия не сильно расстроила Чарлза, хотя Шарлотте он явно симпатизировал, как и его старший брат Эразм – между собой они называли ее «несравненная». Однако она была на десять лет старше Чарлза и все-таки больше нравилась не ему, а брату (тот впоследствии так и не женился).
Гораздо сильнее Дарвина огорчила новость, полученная почти в то же время, про соблазнительную Фанни Оуэн. Ее отец написал, что жених дочери «не богат и вряд ли будет», зато имеет хорошее положение в обществе и даже какое-то время заседал в парламенте.
В письме Кэролайн Чарлз не сдерживает досады: «Все это вызывает восторг только у непосредственных участников, на меня же нагоняет смертельную скуку – я больше предпочитаю незамужних женщин».
Сестры мечтали, что после университета Чарлз удовольствуется карьерой приходского священника и осядет где-нибудь неподалеку с женой и детишками, но стремительно сужающийся круг кандидаток неуклонно сокращал шансы на это мирное будущее. Кэтрин провела рекогносцировку, оценила оставшихся Эмму и Фанни Веджвуд и выбрала последнюю – отправила брату письмо, в котором выразила надежду на то, что к его возвращению Фанни еще будет свободна и станет ему «доброй, любезной женой». Однако, увы, ее надеждам не суждено было сбыться: Фанни заболела и через месяц умерла в возрасте двадцати шести лет.
Три из четырех кандидаток отправились замуж или на тот свет, и Эмма осталась без соперниц. Если у Чарлза и имелись на нее давние планы, то он их тщательно скрывал. Как вспоминала Кэтрин, он был уверен, что по возвращении обнаружит Эразма «по уши влюбленным в Эмму Веджвуд и у ее ног». В 1832 году она написала брату, что его предсказание ее «очень позабавило и, будем надеяться, все произойдет с точностью до наоборот». Эразм симпатизировал Эмме, однако решительных шагов не предпринимал, и когда «Бигль» возвратился в Англию в 1836 году, она все еще была свободна – даже, если можно так выразиться, решительно свободна. Когда Чарлз отправлялся в экспедицию, Эмма была юной, беззаботной двадцатитрехлетней девушкой; пока он плавал, ей несколько раз делали предложение, но она отказывала; теперь, когда «Бигль» причалил к родным берегам, она стояла на пороге тридцатилетия, у нее на руках была тяжелобольная мать и в свет она почти не выезжала. Незадолго до возвращения Чарлза Эмма написала своей невестке, что читает книгу про Южную Америку в надежде «хоть немного набраться знаний» перед встречей с ним.
Конечно, надежда эта была весьма наивная: недостатка в интересных собеседниках в Англии Чарлз не имел. Он вернулся из экспедиции человеком весьма известным и уважаемым (что всегда и во всех культурах привлекает женщин). До отъезда он занимал высокое социальное положение по праву рождения, после возвращения – завоевал собственное признание. С борта «Бигля» он посылал коллегам древние окаменелости, органические образцы и дельные заметки по геологии, пользовавшиеся в научных кругах большим успехом. Он свел близкое знакомство с крупнейшими современниками-натуралистами, к весне 1837 года обосновался в Лондоне в холостяцкой квартирке неподалеку от своего брата Эразма и был нарасхват в обществе.
Человек более тщеславный и менее целеустремленный мог бы погрязнуть в светской суете с головой, тем более что компанейский брат этому способствовал. Чарлз прекрасно понимал свое место в обществе (после посещения Кембриджа он заметил: «Я был там настоящим львом»), но в силу сдержанности и серьезности не поддавался тщеславию и по возможности старался избегать больших сборищ. Он говорил своему наставнику, профессору Джону Хенслоу: «Я предпочитаю тихо посетить вас, чем встретить весь свет на большом обеде». Выдающемуся математику Чарлзу Бэббиджу, разработавшему «аналитическую машину», Дарвин писал так: «Мой дорогой м-р Бэббидж! Я искренне благодарю Вас за приглашения, но не решаюсь их принять, так как боюсь встретить у Вас некоторых людей, с которыми всеми святыми поклялся не встречаться…»
Сэкономленные таким образом время и силы Дарвин использовал с огромной пользой. В течение двух лет после возвращения из экспедиции он:
1. отредактировал и подготовил к публикации судовой журнал (который сразу стал бестселлером и издается до сих пор под сокращенным названием «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”»);
2. заполучил от министра финансов субсидию в одну тысячу фунтов на публикацию «Зоологических результатов путешествия на “Бигле”» и нашел спонсоров;
3. заработал себе имя в научных кругах, издав полдюжины статей, начиная от очерка про новый вид американского страуса (который по решению Лондонского зоологического общества получил название Rhea darwinit) до статьи с изложением новой теории формирования почвенного слоя («Каждая частица почвы, формирующая пласт, на котором растет дерн на старых пастбищах, прошла через кишечник червей»);
4. предпринял геологическую экспедицию в Шотландию;
5. завел массу полезных знакомств в закрытом мужском клубе «Атенеум»;
6. был избран секретарем Лондонского геологического общества (однако принял пост неохотно, опасаясь, что это отнимет слишком много времени);
7. вел научные записки на разные темы: от «вопросов видообразования» до религии и морали – причем делал это настолько основательно, что многие из них легли в основу его крупнейших трудов, написанных в последующие сорок лет;
8. обдумывал теорию естественного отбора.
К концу этого плодотворного периода, за несколько месяцев до открытия принципа естественного отбора, Чарлз решил жениться, но не на ком-то конкретном, а вообще. Сохранился очень примечательный документ, составленный им, вероятно, около июля 1838 года. Он представляет собой список, состоящий из двух колонок «Жениться» и «Не жениться», озаглавленный «Вот в чем вопрос». В первой колонке, с аргументами в пользу брака, значилось: «Дети (если Бог пошлет)», «спутник жизни (друг в старости)», «объект любви и партнер по играм» (этот пункт зачеркнут и исправлен на «во всяком случае, лучше, чем собака»), «собственный дом и тот, кто будет о нем заботиться», «музыка и милая женская болтовня», «польза для здоровья», «но жуткая потеря времени». Последний пункт, видимо, неожиданно пришедший в голову Дарвину, настолько поразил его, что он даже занес его не в ту колонку и подчеркнул. В колонке с аргументами против брака он, кстати, тоже присутствует наряду с такими пунктами, как «свобода ездить, куда заблагорассудится», «свобода (ограниченная) в выборе общества», «общение с умными людьми в клубах», «не надо ездить по родственникам и уступать по любому пустяку», «бесконечные хлопоты и расходы на детей», «возможны ссоры», «нельзя читать по вечерам», «тучность и праздность», «хлопоты и обязанности», «меньше денег на книги», «если будет много детей, придется зарабатывать на кусок хлеба».
Несмотря на весомость доводов «против», эмоции взяли верх над разумом, и в первой колонке Дарвин написал: «Боже, невыносимо думать о том, чтобы прожить всю жизнь как рабочая пчела, не зная ничего, кроме труда. Нет, нет, не хочу. Представь только одинокий, тоскливый день в дымном грязном лондонском доме. Представь милую, нежную жену на кушетке, ярко пылающий камин, книги, музыку». В красках представив все это, Дарвин заключил: «Жениться. Жениться. Жениться. Что и требовалось доказать».
Впрочем, разум не собирался сдаваться – об этом свидетельствует еще одна запись в конце: «Жениться необходимо – это факт. Но когда? Рано или поздно». Такая неопределенность в обрисовке даты, видимо, отражает панический страх Дарвина (знакомый многим женихам) перейти от теоретических выкладок к практическим действиям. Невесты, естественно, тоже нервничают перед решительным шагом, но их сомнения скорее связаны с кандидатурой будущего мужа. Иными словами, они не сомневаются в том, надо ли выходить замуж, их волнует лишь, правильно ли они выбрали партнера. У мужчин, как видно из записки Дарвина, все совсем наоборот – их пугает сама перспектива пожизненного союза с одной женщиной, поскольку в моногамном обществе это серьезно ограничивает доступ к другим самкам и мешает распространению генов. Причем мужчина может даже не отдавать себе отчет в том, что его страшит сужение круга потенциальных сексуальных партнерш – подсознание действует гораздо тоньше, – у него вдруг появляется безотчетный страх оказаться в ловушке, распрощаться с вольной жизнью. «О-хо-хо! – написал Дарвин, мысленно трепеща перед лицом пожизненных обязательств. – Я никогда не выучу французский. Не увижу континент. Не съезжу в Америку, не поднимусь на воздушном шаре, не прокачусь в одиночестве по Уэльсу. Бедный раб, ты будешь хуже негра». Правда, затем он собрался с духом и принял-таки судьбоносное решение: «Не беда, мой мальчик, не унывай! Нельзя жить дряхлым, одиноким бобылем, без детей и друзей, с вечным унынием на морщинистом лице. Будь что будет, положись на удачу и смотри в оба. Вокруг не так уж мало счастливых рабов».
Еще раньше, предположительно в апреле, Дарвин набросал свои планы на будущее: стоит ли ему преподавать в Кембридже, и если да, то геологию или зоологию, или лучше продолжить «изучать распространение видов». Там же он впервые нерешительно упомянул и возможность брака. Неизвестно, что заставило его через несколько месяцев снова поднять этот вопрос и уже решить его окончательно. Однако очень любопытно, что из шести записей, сделанных в личном дневнике за тот период, между апрелем и июлем, в двух есть упоминания о «плохом самочувствии», которое со временем станет проявляться все чаще (и Дарвин, вероятно, это предчувствовал). Как ни парадоксально, но мысли о смерти могут как завлечь мужчину в брак, так и (уже в более позднем возрасте) отвадить от него, заставляя искать на стороне подтверждение своей неугасающей мужской силы. Однако, если разобраться, никакого противоречия нет – все логично: готовность хранить верность и стремление изменять одинаково заложены в мужчинах, поскольку равно способствовали у наших предков появлению потомства. Конечно, от смерти это индивида не спасало (в отличие от его генов), а в случае беспорядочных измен еще и ускоряло процесс.
Так или иначе, Дарвин ощутил (причем вполне реально, а не умозрительно), что будет вскоре нуждаться в преданном помощнике и сиделке. Вероятно, он понимал, что работа над книгой по эволюции займет долгие годы и потребует упорного, кропотливого труда в вынужденном уединении. Здоровье Дарвина ухудшалось, зато его понимание предмета с каждым днем росло. Первый блокнот с заметками о «распространении видов» он начал вести в июне – июле 1837 года, второй – в начале 1838 года. Теория естественного отбора явно давалась Дарвину легче, чем решение о женитьбе. Он предположил, что в основе эволюции лежат небольшие наследственные различия: когда один вид разделяется на две популяции, например, водной преградой, то сначала это просто два варианта одного вида, однако со временем они отдаляются друг от друга, пока не становятся самостоятельными, различимыми видами. Дарвину оставалось лишь выявить причину подобной дивергенции. В июле 1838 года он закончил вторую записную книжку и принялся за третью – ту, в которой найдет наконец ответ. Возможно, задумываясь о браке, он уже предвкушал грядущий успех.
Решение пришло в конце сентября, когда Дарвин «случайно, ради развлечения» прочел знаменитую книгу Томаса Мальтуса, в которой отмечалось, что темпы естественного роста населения будут опережать производство продовольствия, пока не наступит кризис. Как он сам отметил в автобиографии: «…благодаря продолжительным наблюдениям над образом жизни животных и растений я был хорошо подготовлен к тому, чтобы оценить значение повсеместно происходящей борьбы за существование, меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные – уничтожаться. Результатом этого и должно быть образование новых видов. Теперь, наконец, я обладал теорией, при помощи которой можно было работать». 28 сентября Дарвин сделал пометку о книге Мальтуса и сформулировал следствия естественного отбора: «Есть сила, которая заполняет пробелы в структуре природы или, скорее даже, образует их, выталкивая наиболее слабых, в результате чего структура укрепляется и легко адаптируется к изменениям».
В общем, с направлением профессиональной деятельности Дарвин определился, оставалось устроить личную жизнь. Через шесть недель, в воскресенье 11 ноября (в «поворотный день», как Дарвин назвал его в своем дневнике) он сделал предложение Эмме Веджвуд.
С точки зрения эволюционной теории его выбор может показаться весьма странным. На тот момент он был уважаемым, обеспеченным мужчиной в самом соку и вполне мог рассчитывать на молодую красивую жену. Эмма же была на год его старше, и красавицей вовсе не считалась, хотя и дурнушкой тоже (судя по ее портрету). Что же заставило Дарвина поступить столь эволюционно неэффективно?
Во-первых, не следует забывать о дополнительных факторах, повышающих привлекательность потенциального партнера, таких как интеллект, надежность, психологическая и физическая совместимость. Выбор супруги – не только выбор сексуальной партнерши, но и матери для своих будущих детей. Стойкость и выдержка, проявленные Эммой, говорили в ее пользу. Вот как вспоминала о ней одна из дочерей: «Она была удивительно доброй, чуткой и бескорыстной. Рядом с ней нам всегда было спокойно, мы знали, что к ней можно обратиться с любой бедой, большой или малой, и это не будет ей в тягость».
Во-вторых, надо учитывать не столько «объективную значимость» Дарвина на брачном рынке, сколько его «субъективно воспринимаемую значимость». Самооценка индивида и связанный с ней уровень притязаний формируются в подростковом возрасте, или даже еще раньше, на основе реакции социума. Дарвин отнюдь не ощущал себя альфа-самцом. Он имел крупное телосложение, но кроткий нрав, и по натуре борцом не был. Одна из его дочерей вспоминала, что он считал свое лицо «отталкивающе заурядным».
Конечно, достижения Дарвина в зрелом возрасте компенсировали все эти недостатки: высокое положение в обществе легко заставляет женщин смириться с неказистой внешностью или недостаточной брутальностью мужчины. И все же неуверенность в себе сохранилась. Но почему? Возможно, это является рудиментом эволюции: во многих обществах охотников-собирателей самцовая иерархия прочно закладывается в молодости. Низкоранговые мужчины ведут себя тихо, не получают образования, не строят карьеру и не удивляют барышень своими достижениями. В далеком прошлом уровень самооценки, сформировавшийся в молодости, являлся надежным ориентиром для выбора партнерши, однако в современном обществе это уже не так.
Хотя как посмотреть… От измены ведь ни один муж не застрахован, особенно когда вокруг его жены полно более крепких и привлекательных мужчин. Так что, возможно, скромность и невысокая оценка своего животного магнетизма уберегли Дарвина от брака с красоткой, которую бы тянуло на приключения с бабниками, более сексуально привлекательными, чем почтенный ученый.
Эмма с радостью приняла предложение Чарлза, что наполнило его «сердечной признательностью». Ей польстило, что он не был уверен в ее согласии, и это вполне естественно: то, что легко достается, обычно не ценится, но и перегибать палку не следовало, поэтому Эмма без всякого жеманства и кокетства сразу сказала «да». Ее восхищали ум Чарлза, его искренность, привязанность к семье и мягкий характер (в переводе на язык эволюционной психологии это значит, что у него неплохие гены и он, по всей видимости, будет щедрым и заботливым отцом). К тому же Дарвин принадлежал к богатой семье, имел хорошее положение в обществе и пользовался профессиональным признанием (значит, материальных и социальных ресурсов у него вполне достаточно).
Правда, Эмма и сама не бедствовала. Ее дед Джозайя Веджвуд, знаменитый художник-керамист, добился огромной известности и нажил приличное состояние. Она могла бы выйти замуж и за нищего, не опасаясь, что ее дети будут терпеть лишения. Но тут сыграла свою роль эволюционная тяга женщин к статусным партнерам: тысячелетиями она способствовала выживанию потомства и накрепко утвердилась в сознании.
Эмма Веджвуд могла бы купить себе вход в высшее общество Лондона (например, занимаясь благотворительностью), тем не менее социальное положение Дарвина ее изрядно впечатлило. В период помолвки благодаря Чарлзу она познакомилась с прославленным геологом Адамом Седжвиком. «Какая честь быть приглашенной в дом к великому Седжвику, – восхищалась она. – Подумать только! Ощущаю себя важной персоной. А что будет, когда я стану миссис Д… Голова идет кругом».
Ни для кого не секрет, что мужчины тоже обращают внимание на социальное положение и материальное благосостояние будущей жены, правда, в связи с особенностями эволюционного развития привлекательность состоятельных, уважаемых женщин связана скорее с трезвым рассудочным расчетом, чем с подсознательным сексуальным притяжением. Перебирая в июле 1838 года минусы брака, Дарвин особо отметил «потерю времени» и «ужасную бедность», но тут же сделал оговорку: «а вдруг жена будет ангелом и станет вдохновлять на работу» и «а вдруг жена будет святой и при деньгах».
Мы не знаем, как Дарвин себя в то время чувствовал и какие карьерные надежды питал, но он составил портрет идеальной жены для хронически больного человека, который в одиночку трудится над величайшей научной книгой столетия. Мы также не знаем, имел ли он тогда кого-то конкретного на примете, но он в точности описал Эмму Веджвуд. С ее приданым, его наследством, его авторскими гонорарами и умением находить спонсоров бедность им точно не грозила. И хотя Эмма вряд ли служила для Чарлза источником вдохновения, она искренне поощряла его исследования, преданно ухаживала за ним и всячески ограждала от тревог. Дарвин, с присущей ему тактичностью, ясно высказал эти свои пожелания с самого начала. Через три недели после помолвки он написал Эмме о реакции одной своей знакомой на новость об их скорой женитьбе: «Она сказала: «Все ясно, м-р Дарвин обзаведется женой, осядет где-нибудь в деревне и забросит геологию». Бедняжка даже не догадывается, какая хорошая и строгая у меня будет жена, как она станет подстегивать меня к работе и к развитию…»
Решение о браке Дарвин принимал с холодной головой, но когда все сомнения были наконец отброшены, он отдался чувствам. К моменту свадьбы их накал в письмах достиг такого градуса, что вполне закономерно возникает вопрос: как могла его страсть вспыхнуть так быстро? В начале июля он, судя по дневниковым записям, либо а) еще даже и не думал жениться на Эмме, либо б) серьезно сомневался в целесообразности данного мероприятия. В конце июля он посещает Веджвудов и имеет длинный разговор с Эммой. Затем пропадает на три с половиной месяца и, когда наносит следующий визит, огорошивает девушку предложением. Получив согласие, он впадает в экстаз и строчит своей избраннице цветистые послания с признаниями в том, как с трепетом каждый день проверяет почту в надежде получить от нее письмо, как не может уснуть ночью, мечтая об их совместном будущем, и как предвкушает момент, когда «мы войдем вместе в наш дом, и ты будешь сидеть счастливая у нашего очага». Ощущение такое, что его подменили. Давайте попробуем разобраться.
Рискну показаться занудой, но, по-моему, все дело в генах, вернее, в обусловленных ими различиях в «досексуальном» поведении женщин и мужчин. Первые настроены осторожно – прежде чем отдаться страсти, они оценивают перспективность партнера. Вторые, напротив, предпочитают атаковать, чтобы форсировать сближение. Один из самых популярных способов атаки – заверения в искренней любви и вечной верности, а как известно, чтобы убедить кого-то, надо сначала поверить самому.
Важную роль при этом играет наличие половой жизни у мужчины (и ее интенсивность). Как заметили канадские ученые Мартин Дали и Марго Уилсон, «любое существо, находящееся на пути к полному репродуктивному провалу», должно изо всех сил стараться переломить ситуацию, иными словами, естественный отбор вряд ли был милостив к генам мужчин, которые не начинали активно искать секса при длительном его отсутствии. Насколько известно, Дарвин до женитьбы так и не познал женщину. А много ли нужно, чтобы возбудить мужчину после столь продолжительного воздержания? Когда «Бигль» пришвартовался в Перу, Дарвин, сойдя на берег, увидел элегантных дам в вуалях, приоткрывающих лишь один глаз, но «этот глаз настолько блестящ и черен, настолько темпераментен и выразителен, производит неизгладимое впечатление». Неудивительно, что, когда Эмма Веджвуд ответила согласием (что сулило скорые плотские радости), у Дарвина потекли слюнки, причем в самом буквальном смысле (см. цитату из его дневника, поставленную эпиграфом к данной главе).
Я не берусь определить точное соотношение любви и похоти в сердце Дарвина по мере приближения дня свадьбы; относительная репродуктивная ценность данных чувств у человека слишком часто колебалась от случая к случаю и от тысячелетия к тысячелетию. За несколько недель до свадьбы Чарлз записал в своем дневнике: «Что происходит в голове мужчины, когда он признается в любви… Это слепое чувство, вроде сексуального влечения… Любовь – это эмоция… Важная… Зависит ли она от других эмоций?» Трактовать данный отрывок сложно, но нам важно лишь, что любовь и сексуальное влечение упоминаются рядом, значит, для Дарвина в тот момент так или иначе оба чувства были связаны. Кстати, в предположении о том, что любовь может иметь корни в других чувствах, угадывается главное направление современного дарвинистского подхода к человеческой психологии.
А что же чувствовала в тот момент счастливая невеста? Исходя из нашего наблюдения, согласно которому перед перспективой секса мужчина наращивает активность, а женщина осторожно притормаживает, можно предположить, что пыл Эммы перед свадьбой был гораздо меньше, чем у Чарлза. Конечно, так бывает не всегда – в игру могут вступать дополнительные факторы, – но обычно женщины все же больше нервничают перед консумацией. Запрет на сексуальные отношения до брака в викторианском обществе наделял женщин властью… но только до свадьбы. Вот почему английские джентльмены в XIX веке (в отличие от наших современников) так торопились под венец после обручения, а леди (опять же в сравнении с нынешними дамами) всячески оттягивали сей момент. И Эмма вела себя точно так же. Через несколько недель после помолвки она предложила отложить свадьбу до весны – Чарлз настаивал на зиме. Тогда Эмма сослалась на чувства своей сестры Сары Элизабет, которая, будучи на пятнадцать лет ее старше, все еще не состояла в браке и в связи с этим очень переживала. В письме же к сестре Дарвина Кэтрин она искренне признавалась: «К тому же я должна хотеть этого сама» – и молила: «Милая Кэтти, убеди Чарлза сбавить обороты».
Дарвин привлек на помощь все свое красноречие, чтобы приблизить желанный медовый месяц: «Отсрочки терзают мое сердце – я не могу дождаться счастливой минуты, когда наконец смогу назвать тебя своей женой» (увы, не помогло). И даже после того, как дата свадьбы была окончательно назначена, он все равно беспокоился, что Эмма вдруг снова все отложит или вообще передумает. Ее письма к нему написаны тепло, но без страсти. Он убеждал: «Я искренне молюсь, чтобы ты никогда не пожалела о том великом и, смею сказать, благом шаге, который совершишь во вторник». Эмма не спорила, однако и восторгов его не разделяла: «Мой дорогой Чарлз, не стоит тревожиться, что я буду менее счастлива, чем ты. И событие, которое произойдет 29 января, я считаю радостным, хотя, возможно, и не столь великим и благим, как ты».
Конечно, существует вероятность, что подобная сдержанность Эммы была связана не с женскими страхами перед консумацией, а с особенностями ее характера (сантиментами она никогда не страдала) и нюансами их отношений с Чарлзом. Возможно, ее насторожило (вполне обоснованно) состояние его здоровья. Так или иначе, но факт остается фактом: единственная причина, по которой нынешних мужчин так сложно затащить под венец, в том, что путь к алтарю перестал быть единственным путем в спальню.
Первая брачная ночь меняет расстановку сил. Женщины дольше присматриваются, но, когда выбор наконец сделан, отдаются страсти с головой. Если уж леди сочтет джентльмена достойным кандидатом для продолжения рода, она будет более генетически заинтересована в том, чтобы его удержать. И тут поведение Эммы согласуется с нашими предположениями. Через несколько месяцев после свадьбы она признавалась: «Я не могу высказать, какое счастье он мне дарит, и как нежно я люблю его, и как я признательна за его пылкие чувства, которые с каждым днем больше и больше наполняют меня счастьем».
У мужчин все совсем иначе – получив желаемое, они склонны терять интерес. Значит, их заверения в любви не больше, чем самообман, и стоит жене забеременеть, как они отправятся на поиски новых приключений? Вероятно. Однако у Дарвина подобного охлаждения мы не наблюдаем. Спустя несколько месяцев после свадьбы (и несколько недель после зачатия первенца) он записал в своем дневнике: «Теплое отношение к жене и детям доставляет мужчине удовольствие безотносительно к его собственным интересам». Рискну предположить, что его чувства к Эмме были все еще глубоки. Почему?
Судя по всему, сексуальная сдержанность женщины не просто разогревает мужчин (настолько, что они готовы давать любые обещания – «мы будем вместе, пока смерть не разлучит нас» – и даже верить им), но и позволяет впоследствии надолго удержать их интерес (тут нельзя не вспомнить комплекс «мадонны – блудницы»). Если женщина найдет в себе силы устоять перед ухаживаниями до брака, то мужчина с большей вероятностью не потеряет к ней уважения и привязанности наутро (и на многие годы вперед). Он может совершенно искренне признаваться в любви разным женщинам, но ценить будет лишь тех, которые не сразу пали под его натиском. Сдается мне, в тогдашнем осуждении добрачного секса имелась толика мудрости.
Однако этим дело не ограничивалось: вся викторианская культура была пропитана восхищением «мадоннами» и презрением к «блудницам». Тогда царил культ женщины-спасительницы, воплощения невинности и чистоты. Лишь она могла усмирить звериное естество в мужчине и исцелить его дух после трудов праведных. Но делать это ей позволялось лишь в законном браке, заключенном после длительных целомудренных ухаживаний. Она представлялась этаким «домашним ангелом», как говорилось в одном популярном тогда стихотворении.
Считалось, что даже до брака мужчины не должны позволять себе некоторые вольности… хотя, конечно, позволяли – двойные стандарты в отношении промискуитета цвели в викторианской Англии пышным цветом, правда, против них шли стеной ярые моралисты, вроде доктора Уильяма Эктона, которые проповедовали не только внебрачное, но и добрачное воздержание для мужчин. В труде «Викторианский образ мысли, 1830–1870» современный исследователь Уолтер Хоутон пишет: «Чтобы оградить тело и разум от порока, мальчика учили относиться к женщинам с бесконечным уважением и благоговейным трепетом», а к некоторым и того больше: «Добродетельных женщин (сестру, мать, будущую невесту) он должен был рассматривать скорее как ангелов, чем как людей – образ, удивительно рассчитанный не только на то, чтобы отделить любовь от секса, но еще и переплавить любовь в поклонение. Поклонение непорочности».
Про «расчет» Хоутон не оговорился, в своей книге он приводит цитату викторианского автора от 1850 года о важности мужского добрачного воздержания: «Откуда берется почтение к женскому полу, внимание к нежным чувствам и искренняя сердечная привязанность, которая является самой прекрасной и светлой стороной любви, очищающей нашу душу? Неужели у кого-то вызывает сомнение, что благородное, рыцарское отношение к женщинам возможно лишь при подавлении, освящении и возвышении страстей?.. И что же в наши дни способно уберечь целомудрие и сохранить остатки галантной самоотверженности? Не очевидно ли, что лучшая защита от плотских страстей и грязных интрижек – это ранний пылкий и добродетельный союз?» По-моему, вполне убедительный пассаж (за исключением термина «подавление», который неверно описывает психодинамику). Целомудренными ухаживаниями автор предлагает поднять женщину до идеала «мадонны», то есть «освятить и возвысить» страсти (раз уж их не удается легко заглушить).
Однако этим польза добрачного воздержания не исчерпывается. Вспомним, как тогда обстояли дела с контрацепцией: не существовало ни презервативов, ни колпачков, ни противозачаточных таблеток. И если муж с женой спали вместе в течение года или двух и не обзаводились потомством, то, скорее всего, один из них был бесплоден. Кто именно, определить, естественно, не представлялось возможным; при этом оба супруга выигрывали, если решались разойтись и попытать счастья на стороне. Развился даже отдельный адаптационный психологический механизм «изгнания партнера», который поощряет взаимное охлаждение при отсутствии «результатов» после многочисленных попыток.
Не стану отрицать: весьма спорная теория, но в ее пользу есть несколько косвенных доказательств. Так, во всех культурах мира бездетные браки распадаются чаще (правда, бесплодие редко фигурирует в качестве основной причины разрыва, однако это не противоречит теории, ведь, согласно ей, происходит подсознательное охлаждение к партнеру). Многие пары могут подтвердить, что прибавление в семействе укрепило их брак. Супружеская любовь частично переходит к ребенку и, преломляясь, распространяется на всю семью, включая партнера. Если этого не происходит, любовь, согласуясь с высшим замыслом, постепенно исчезает.
Дарвин опасался, что противозачаточные средства «распространятся среди незамужних женщин и уничтожат целомудрие, на котором зиждутся семейные узы, и их ослабление станет величайшей бедой человечества». Увы, его предположение оказалось верным, хотя он и не знал тогда обо всех возможных эволюционных причинах этого. Не подозревал он и о глубоко укорененном комплексе «мадонны – блудницы», и о существовании механизма «изгнания партнера». Да что уж там, и по сей день мы еще не до конца разобрались в этих вещах. Обнаруженная корреляция между распространением секса и сожительства до брака и уровнем разводов наводит на размышления, но однозначных выводов делать не дает. Однако отмахнуться от опасений Дарвина, как от брюзжания стареющего викторианца, уже не получится.
Надо сказать, что контрацепция – не единственная технология, повлиявшая на структуру семейной жизни. Женщины, кормящие грудью, часто отмечают ослабление полового влечения, и у этого есть достоверное эволюционное объяснение – в период лактации они обычно не способны к зачатию. Видимо, по той же причине их мужья теряют к ним сексуальный интерес. В таком случае можно предположить, что распространение искусственного вскармливания сделало женщин более похотливыми и сексуально привлекательными. Хорошо ли это для брака, трудно сказать (а вдруг жену потянет не к мужу, а «налево»). Как тут снова не вспомнить доктора Эктона с его безапелляционными сентенциями: «Лучшие матери, жены и домашние хозяйки почти ничего и не знают о сексуальных утехах. Любовь к дому, детям и хозяйству – вот их единственная страсть». Спорить не стану: в Викторианскую эпоху, когда большую часть детородного возраста женщины либо вынашивали, либо выкармливали младенцев, их либидо и правда обычно подавлялось.
Наличие детей хоть и скрепляет брак, но не защищает супругов от конфликта интересов. Дети растут, становятся взрослее и самостоятельнее, жена стареет, теряет привлекательность, и эволюционные механизмы, удерживающие мужчину в семье, заметно ослабевают. Урожай собран, поле истощилось – пора искать новое. И чем выше шансы мужчины на успех, тем сильнее это стремление – его подпитывают заинтересованные женские взгляды.
В открытую говорить об этом было не принято – только завуалированно, в художественной литературе, в народном творчестве и в предсвадебных наставлениях жениху и невесте. Профессор Хенслоу, на тот момент уже пятнадцать лет состоящий в законном браке, написал Дарвину незадолго до свадьбы: «Единственный совет, который я хочу дать вам, – помните, что вы клянетесь быть вместе и в горе, и в радости. Чтобы не множить первое и продлить второе, цените достоинства жены и не обращайте внимания на недостатки. Если не станете пренебрегать этим простым правилом, как большинство мужчин, то никогда не пожалеете, что променяли благословенное одиночество на брак». Иными словами, старший и более опытный товарищ советовал Дарвину не прекращать любить жену вопреки соблазнам.
Эмме же тем временем советовали не прощать чужие недостатки, а прятать свои, особенно те, которые были связаны с возрастом и внешностью. Ее тетя (возможно, памятуя о равнодушии племянницы к нарядам) писала: «Лучше заплатить чуть дороже, но одеться элегантно и со вкусом; не пренебрегай маленькими хитростями, позволяющими выглядеть более приятно, пусть даже твой Чарлз, как ты говоришь, не обращает внимания на такие мелочи. Все мужчины обращают… даже мой полуслепой муж».
С последствиями мужской нетерпимости к недостаткам жен все предельно ясно (охлаждение, измены, разрыв), чего совсем не скажешь о ее причинах, которые обычно остаются скрытыми от обеих сторон. Мужчина, охладевший к супруге, не говорит себе: «Мой репродуктивный потенциал будет реализован лучше, если расторгнуть брак. Мне это выгодно, поэтому так я и сделаю». Кому приятно ощущать себя бессердечным эгоистом? Еще чего доброго придется передумать? Гораздо удобнее медленно «растерять» все те чувства, которые когда-то заставили вступить в брак.
Наглядным примером такого охлаждения может быть случай Чарлза Диккенса, одного из немногих викторианцев высшего сословия, решившегося расторгнуть брак (правда, без официального развода). В 1838 году Дарвина и Диккенса вместе принимали в члены закрытого лондонского клуба «Атенеум», Дарвин тогда еще только мечтал о радостях брака, а Диккенс уже два года был женат на женщине, которую называл своей «лучшей половиной». Через двадцать лет, находясь в зените славы и купаясь во внимании молодых поклонниц, он видел в ней лишь досадную обузу. Теперь ему казалось, что она живет в «тлетворной атмосфере, которая душит всякого, для кого она дорога». В письме Диккенс жаловался другу: «Думаю, нет на свете двух более несовместимых людей, чем я и моя жена – между нами не возможны ни взаимный интерес, ни симпатия, ни доверие, ни понимание, ни нежный союз». Поразительно, что понял он это лишь спустя годы брака, когда у Кэтрин Диккенс было на руках десять детей… По меткому замечанию американской писательницы Филлис Роуз, «он считал жену черствой, злой, завистливой, апатичной – почти лишившейся человеческого облика».
Эмма Дарвин так же, как и Кэтрин Диккенс, старела и дурнела, а ее муж, как и классик английской литературы, добился всеобщего признания после свадьбы, однако у нас нет никаких свидетельств того, что Чарлз когда-либо считал Эмму «почти лишившейся человеческого облика». Интересно, почему?
Войти с помощью соц. сетей: