Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Наличие в мозге потока мыслей, чувств и ощущений, отделенного от обыденного душевного состояния, вполне вероятно – по аналогии с привычками, называемыми второй натурой, когда человек действует неосознанно в отличие от более энергичных проявлений личности.
Из записных книжек Дарвина (1838)
Согласитесь, пока нарисованная нами картина человеческой природы получается не слишком лестной: мы тратим жизнь на погоню за высоким статусом и сидим на игле общественного мнения, причем вполне буквально – изо всех сих пытаемся произвести впечатление на окружающих, чтобы получить дозу нейротрансмиттеров. Многие при этом умудряются утверждать, что являются самодостаточными, имеют моральный компас и ни при каких условиях не поступятся своими принципами. Но вообще-то людей, совершенно безразличных к общественному мнению, называют социопатами. А их полную противоположность, людей, стремящихся любыми силами завоевать всеобщее обожание, обзывают «самохвалами» и «честолюбцами». Откровенно говоря, мы все, в той или иной мере, попадаем под эти нелестные определения, просто те, к кому они привязались, либо настолько удачливы, что вызывают всеобщую зависть, либо настолько бесстыдны, что это бросается в глаза, либо и то и другое сразу.
Наши щедрость и любовь всегда четко обусловлены: они направлены либо на родственников, имеющих схожие гены, либо на представителей противоположного пола, которые необходимы нам для передачи генов следующему поколению, либо на тех особей, от которых мы можем ожидать ответной услуги, и в том числе пристрастного отношения к нашим врагам (недостатки друга принято замалчивать, а недостатки врага – преувеличивать). Не будь симпатии, не было бы и враждебности. Мы укрепляем связи, чтобы углубить раскол.
В нашей дружбе, как и в остальных социальных сферах, огромную роль играет статус. Расположение людей, занимающих высокое положение в обществе, мы ценим настолько высоко, что даже готовы соглашаться на неравные вклады (давать больше, просить меньше, строго не судить). Если статус друга неожиданно упадет или просто не будет поспевать за ростом нашего, мы начнем чувствовать охлаждение и отдаляться, оправдывая это тем, что «стало меньше общего».
Меня могут в очередной раз обвинить в цинизме. Ну что ж… Многие считают цинизм идеологией нашего времени, закономерной реакцией на викторианскую серьезность. Кстати, одним из первых, кто нанес удар по ней, был Зигмунд Фрейд.
Фрейдизм, как и новая эволюционная психология, обнаруживает скрытые бессознательные цели в наших самых невинных поступках и видит животную сущность в основе бессознательного. На этом сходства не заканчиваются. Несмотря на критику, обрушившуюся на учение Фрейда в последние десятилетия, оно остается наиболее влиятельной поведенческой парадигмой нашего времени в научном, моральном и духовном плане. К такому же положению стремится и эволюционная психология. В связи с этим имеет смысл сравнить ее с фрейдистской психологией. Это будет весьма полезно, поскольку формы цинизма у этих двух школ отличаются кардинальным образом.
Нельзя не отметить, что обе формы цинизма гораздо более гуманные, чем цинизм бытовой. Они полагают, что человеком движут бессознательные мотивы, и поэтому рассматривают личность (по крайней мере, осознанную личность) как своего рода невольного сообщника. Если боль – это цена, которую человек платит за внутренний обман, то он вполне заслуживает не только обвинения, но и сострадания. Получается, каждый из нас – жертва. И вот тут, в объяснении того, как и почему приносится жертва, две школы расходятся.
Фрейд считал себя дарвинистом и воспринимал человеческую психику как продукт эволюции. Уже одно это обеспечивает ему симпатии эволюционных психологов: тот, кто рассматривает людей как животных, управляемых сексуальными и другими плотскими импульсами, не может быть кардинально неправ. Фрейд, однако, неверно истолковал базовые принципы эволюции, например, слишком акцентировал ламарковскую идею о том, что приобретенные признаки передаются биологически. В его защиту следует отметить, что он был не единственным, кто так считал, да и сам Дарвин поддерживал или не рисковал открыто критиковать отдельные ошибочные представления тех дней. Однако факт остается фактом: некоторые идеи, высказанные Фрейдом, кажутся абсолютно нелепыми с точки зрения современной эволюционной парадигмы.
Зачем людям стремиться к смерти (танатос)? Зачем девочкам желать себе мужские гениталии (зависть к пенису)? Зачем мальчикам мечтать о сексе с матерями и убивать отцов (эдипов комплекс)? Гены, которые однозначно поощряют любой из этих импульсов, даже если бы и появились, то быстро бы вытеснились из генофонда охотников-собирателей, поскольку нимало не способствовали выживанию и размножению носителей.
Фрейду, конечно, не откажешь в наблюдательности, особенно в том, что касается эмоционального напряжения. Нечто, напоминающее эдипов конфликт между отцом и сыном, действительно может существовать. Но в чем его реальные причины? Мартин Дали и Марго Уилсон предположили, что Фрейд смешал здесь несколько эволюционных механизмов, среди которых, помимо прочего, были те, что связаны с конфликтом поколений, описанным Робертом Триверсом. Когда мальчики достигают половой зрелости, они начинают составлять конкуренцию отцам (особенно в полигиничном обществе, в котором жили наши предки), претендуя на тех же самок, за исключением матери. Даже человекоподобные приматы избегают инцеста, поскольку он часто приводит к рождению нежизнеспособного потомства. В более юном возрасте у мальчика (и у девочки) может возникать конфликт с отцом за внимание матери, но он не будет иметь никакого отношения к сексу. Вернее, сексуальный подтекст, конечно, присутствует, но лишь в том плане, что отец будет стремиться оплодотворить мать, а сын – мешать этому (например, долго не отлучаясь от груди и тем самым задерживая овуляцию).
Подобные эволюционистские теории нередко достаточно спекулятивны и недостаточно проверены, но в отличие от теорий Фрейда они всегда опираются на крепкое основание – четкое понимание процессов эволюции человеческого мозга. Эволюционная психология легла на курс, общие контуры которого четко обозначены и который по мере продвижения будет непрерывно корректироваться в научном дискурсе.
Для начала стоит определить регуляторы человеческой природы – то общее, что роднит Дарвина со всеми представителями нашего вида. Он в известной степени заботился о родственниках. Стремился к высокому статусу. Стремился к сексу. Старался произвести впечатление на окружающих и понравиться им. Хотел, чтобы его считали хорошим человеком. Заключал союзы и поддерживал их. Старался нейтрализовать конкурентов. Обманывал себя, если это было необходимо для достижения перечисленных выше целей. И испытывал любовь, вожделение, сострадание, почтение, честолюбие, гнев, страх, угрызения совести, вину, благодарность, позор и другие чувства, толкающие людей к этим целям.
Обнаружив у Дарвина (или любого другого человека) эти регуляторы, эволюционист непременно спросит себя: как они у него настроены? Дарвин имел необыкновенно «активную» совесть. Поддерживал союзы с особым старанием. Чересчур беспокоился о том, что о нем думают другие. И так далее.
Откуда берутся эти особенности в настройках? Хороший вопрос. Ответов на него пока маловато, потому что специалисты по психологии развития обходят стороной новую эволюционную парадигму. А между тем направление для поиска ответов очевидно. Молодая, пластичная психика формируется, опираясь на сигналы, которые в древней среде обитания подсказывали, какие поведенческие стратегии с большей вероятностью приведут к распространению генов. Сигналы, по-видимому, отражают две вещи: тип социальной среды, в которую вы приходите, и ваши активы и пассивы, которые вы туда вносите.
Некоторые сигналы передаются через семью. Фрейд был прав, полагая, что родственники, и особенно родители, оказывают огромное влияние на формирующуюся психику. Он также был прав, полагая, что родители не абсолютно добры и могут находиться в состоянии глубокого конфликта со своими детьми. Теория межпоколенческого конфликта Триверса предполагает, что тонкая настройка психики может отчасти осуществляться в генетических интересах настройщика (родителя), а не настраиваемого (ребенка). Распутать клубок двух типов влияния – обучения и эксплуатации – нелегкая задача. А в случае Дарвина это особенно трудно, поскольку некоторые примечательные черты его характера – преклонение перед авторитетами и жестокие угрызения совести, – будучи полезны всему социуму, могут быть невыгодны родственникам.
Если поведенческие психологи решат использовать новую парадигму для изучения психического и эмоционального развития человека, то им придется отказаться от одного предположения, неявно присутствующего в рассуждениях Фрейда и всех психиатров вообще (а следовательно, и всех нас) – предположения, будто боль является симптомом чего-то противоестественного, ненормального, признаком того, что что-то пошло не так. Как подчеркивал эволюционный психиатр Рэндольф Нессе, боль – часть замысла естественного отбора (это, конечно, вовсе не означает, что она благо). Те черты, которые сделали Дарвина эффективным животным (его сверхактивная совесть, постоянная самокритичность, жажда утешения, преувеличенное почтение к авторитетам), доставляли ему огромную боль. Если и вправду отец Дарвина, как считается, культивировал эту боль, то вопрос «что за демоны заставляли его это делать», возможно, отпадет сам собой (если, конечно, вы не ответите на него: «гены, точные, как швейцарские часы»). Более того, не исключено, что ошибкой будет полагать, будто молодой Дарвин сам в каком-то смысле не поощрял это болезненное влияние. Люди вполне могут быть рассчитаны на то, чтобы воспринимать болезненное руководство, если оно способствует распространению генов (или, по крайней мере, способствовало в древних условиях). Многие явления, которые на первый взгляд напоминают родительскую жестокость, на самом деле не могут быть отнесены к межпоколенческому конфликту по Триверсу.
Одно из болезненных состояний Дарвина, которое можно будет проанализировать и понять, только если прекратить рассматривать его как противоестественное, – его беспощадная неуверенность в себе. Возможно, в древности она была оправданна, поскольку помогала человеку найти обходные пути, если он был неспособен подняться по социальной лестнице классическими способами (при помощи физической силы, приятной внешности, обаяния). Такой человек мог, например, попробовать подняться за счет увеличения вкладов в рамках реципрокного альтруизма, отсюда и чувствительная совесть, и хроническая боязнь не понравиться. Стереотипные образы надменного и бесцеремонного качка и заискивающего, почтительного хлюпика, несомненно, преувеличены, но они отражают статистически достоверную корреляцию и, вероятно, имеют эволюционный смысл. И случай Дарвина они описывают довольно верно. Он был мальчик не маленький, но неуклюжий и замкнутый и в начальной школе, по его собственному признанию, «не мог собраться с духом, чтобы поссориться». И хотя некоторые воспринимали его сдержанность как проявление надменности, большинство все же считало его добряком. «Ему нравилось маленькими услугами доставлять радость своим товарищам», – вспоминал о Дарвине одноклассник. И капитан Фицрой позже поражался тому, как он умеет «с любым подружиться».
Въедливое самокопание также могло развиться в результате раннего социального разочарования. Дети, не имеющие природных данных для достижения высокого статуса, могут постараться компенсировать это путем накопления знаний, особенно если у них есть к этому способности. Дарвин сумел переплавить неуверенность в своих интеллектуальных силах в ряд блестящих научных работ, которые одновременно повысили его статус и сделали его ценным взаимным альтруистом.
Если эти предположения верны, то неуверенность Дарвина в своих моральных качествах и интеллектуальных способностях – две стороны одной медали, и обе они являются проявлением социальной неуверенности и служат последним средством для повышения статуса, когда другие пути оказываются закрыты. Дарвиновская «острая чувствительность к похвале и порицанию», отмеченная Томасом Гексли, может лежать в основе этой двойственной неуверенности и быть укорененной в едином принципе психического развития. И отец Дарвина, вероятно, немало сделал (с негласного согласия сына) для укрепления этой острой чувствительности.
Называя человека «неуверенным в себе», мы обычно подразумеваем, что он много переживает: по поводу того, что окружающие его не любят, что друзья от него отвернутся, что он кого-нибудь случайно обидит или даст неверную информацию. Корни неуверенности принято искать в детстве: недостаток друзей в младшем возрасте, романтические неудачи в юности, нестабильная обстановка дома, смерть члена семьи, слишком частые переезды и так далее. Подразумевается, что неудачи и треволнения в детстве неизбежно ведут к неуверенности во взрослой жизни.
Можно напридумывать кучу причин, вроде тех, что я только что отбросил, чтобы попытаться объяснить, зачем естественный отбор установил связь между детским опытом и взрослыми чертами характера (ранняя смерть матери Дарвина – благодатная почва для подобных спекуляций – у наших предков ребенок без матери не мог позволить себе излишнюю самонадеянность). Данные социальной психологии подтверждают такую корреляцию. Ясность придет, когда две эти стороны диалектики соприкоснутся друг с другом: когда психологи начнут оценивать теории развития с точки зрения соответствия эволюционным принципам и тестировать их.
Так, постепенно, мы начнем понимать, откуда берутся разные социальные особенности, такие, как сексуальная сдержанность и распущенность, толерантность и нетерпимость, высокая и низкая самооценка, жестокость и мягкость и так далее. У этих явлений, действительно, обычно оказываются самые банальные, всем известные причины (степень и характер родительской любви, количество родителей в семье, ранние романтические отношения, отношения с родными братьями и сестрами, друзьями, врагами), это значит, что они были важны для эволюции. Если психологи хотят понять процессы, которые формируют человеческую психику, они должны понять процесс, который сформировал человеческий вид. И как только они это сделают, прогресс не заставит себя ждать. Вообще, определенный прогресс уже наблюдается – все больше выдвигается точных, жизнеспособных теорий, что выгодно отличает дарвинизм XXI столетия от фрейдизма XX века.
Различия между фрейдизмом и дарвинизмом сохраняются и при обращении к подсознательному, а различия снова затрагивают функцию боли. Вспомните «золотое правило» Дарвина: немедленно записывать любое наблюдение, противоречащее его теориям, поскольку «такого рода факты и мысли обычно ускользают из памяти гораздо скорее, чем благоприятные». Фрейд цитировал эту фразу как подтверждение выведенной им тенденции «выбрасывать из памяти то, что неприятно». Эту тенденцию Фрейд полагал широкой и общей, наблюдающейся как среди психически здоровых, так и среди больных и являющейся ключевой в динамике подсознания. Все бы хорошо, но есть одно «но». Болезненные воспоминания чрезвычайно трудно забыть. Фрейд сам упоминает об этом буквально через пару строк, и пациенты особенно жаловались на болезненно неотвязное «воспоминание обид или оскорблений».
Возможно, это просто означало, что тенденция забывать неприятные вещи не является всеобщей? Нет. Фрейд предпочел другое объяснение: все решает случай, иногда стремление отбрасывать болезненные воспоминания оказывается успешным, а иногда – нет; психика – это «арена цирка», где противостоящие тенденции сталкиваются, и заранее нельзя сказать, какая из них победит.
Эволюционным психологам гораздо проще найти ответ на данные вопросы, поскольку их представление о человеческой психике отличается от схематичного подхода Фрейда. Они уверены, что мозг в ходе эволюции, на протяжении многих веков «на скорую руку» приспосабливался к разным насущным задачам по мере их возникновения. А если нет задачи подогнать под единый знаменатель воспоминания об обидах, оскорблениях и неудобных фактах, то и не приходится ломать голову над тем, как объяснить случаи, выбивающиеся из общей картины. Можно просто искать ответы на актуальные вопросы: 1) почему мы забываем факты, противоречащие нашим взглядам; 2) почему мы помним обиды; 3) почему мы помним унижения.
Ответы мы уже примерно наметили. Забыв о неудобных фактах, можно спорить с полной убежденностью в своей правоте (а это немаловажно, ведь у наших предков в подобных спорах были генетические ставки). Запоминать обиды необходимо, чтобы иметь потом возможность потребовать компенсации или наказать обидчика. Болезненные воспоминания об унижениях заставляют нас впредь избегать действий, способных понизить наш социальный статус; а если унижения были слишком сильными, то память о них заставляет нас понизить свою самооценку в целях адаптации.
Получается, что модель человеческой психики, предложенная Фрейдом, недостаточно сложна (хотите верьте, хотите нет). У нее оказалось больше темных закутков и маленьких хитростей, чем он предполагал.
Главное достоинство теории Фрейда заключается в том, что он вычленил основной парадокс нашего существования: будучи по природе своей сладострастными, жадными и вообще эгоистичными, мы, однако, вынуждены вести себя цивилизованно, то есть идти к своим животным целям по извилистой дорожке сотрудничества, компромисса и ограничений. Из понимания этого парадокса вытекает главная идея Фрейда о психике как о месте столкновения животных импульсов с социальной реальностью.
Одну из биологических точек зрения на сей конфликт предложил Пол Маклин, выдвинувший теорию о том, что мозг человека можно разделить на три составляющие, или три слоя: мозг рептилий (самый древний), отвечающий за наши инстинкты, мозг млекопитающих (лимбический), отвечающий за эмоции и социальные отношения и в том числе за привязанность к детям, и новый мозг (неокортекс), отвечающий за абстрактное мышление, речь и, вероятно, привязанность к неродственникам. Как писал Маклин, он «услужливо рационализировал, оправдывал и подбирал словесные выражения для импульсов, исходящих из ретикулярного и лимбического слоя нашего мозга…». Как и многие изящные модели, она может показаться излишне простой, но между тем она хорошо отражает ключевое направление эволюции – переход от уединенного проживания к социальному, где погоня за едой и сексом становится все более тонким и сложным делом.
Подсознание (ид, «Оно», дикий зверь в подвале), вероятно, вырастает из рептильного мозга, продукта досоциальной эволюции мозга. Супер-эго («Сверх-Я»), или, нестрого говоря, совесть, является более поздним изобретением. Это источник запретов и чувства вины, нацеленных на то, чтобы ограничить ид для обеспечения генетического успеха. Супер-эго не дает нам, скажем, причинять вред родным братьям и сестрам и пренебрегать друзьями. Эго («Я») находится в середине. Его конечные, хотя и неосознанные, цели – это цели ид, однако преследуются они с учетом долгосрочной перспективы, памятуя о предостережениях и нотациях супер-эго.
На сходство между фрейдистским и эволюционным взглядами на психический конфликт обратили внимание в своих работах психолог Рэндольф Нессе и психиатр Алан Ллойд. Они рассматривали этот конфликт как столкновение конкурирующих защитных механизмов, выработанных эволюцией, с целью обеспечения здравого руководства, так же как напряженность между ветвями власти призвана обеспечить эффективное управление. Основной конфликт разворачивается «между эгоистическими и альтруистическими побуждениями, между стремлением к удовольствию и нормативным поведением, а также между интересами индивида и группы. Функции ид соответствуют первым компонентам этих пар, а функции эго и супер-эго – вторым»; для вторых характерна «отсроченная выгода от социальных отношений».
Описывая напряженность между краткосрочным и долгосрочным эгоизмом, дарвинисты иногда прибегают к метафоре «подавление». Психоаналитик Малкольм Славин высказал предположение, что дети могут подавлять эгоистичные мотивы, чтобы не потерять благосклонность родителей, и тут же возвращаться к ним, как только потребность угождать минует. Другие специалисты подчеркивали, что мы нередко подавляем эгоистичные импульсы по отношению к друзьям и даже можем подавлять воспоминания о проступках друга, особенно если тот полезен нам или обладает высоким статусом. Впоследствии проступок может всплыть в памяти, если друг потеряет свой статус или иначе упадет в наших глазах. Сфера секса, конечно же, тоже изобилует подобными подавлениями. Например, мужчине будет легче убедить женщину в своей будущей преданности, если он не будет в этот момент в красках представлять себя с ней в постели. Сексуальный импульс может расцвести позже, когда почва будет подготовлена.
Как отмечали Нессе и Ллойд, подавление – лишь один из многих «защитных механизмов эго» (о которых, в частности, писала дочь Фрейда Анна и которые стали частью его теории). Другие защитные механизмы также можно проанализировать с помощью эволюционной теории. Например, «идентификация» и «интроекция» (перенимание ценностей и черт других людей) может быть способом сблизиться с влиятельным человеком, который «распределяет статусы и вознаграждает всех, кто поддерживает его убеждения». И «рационализация» – выдумывание псевдообъяснений, скрывающих наши истинные мотивы. Продолжать?
В общем, надо отдать Фрейду должное, он (и его последователи) выявил много психических механизмов, которые могут иметь глубокие эволюционные корни. Он справедливо рассматривал психику как место бурных коллизий, большей частью скрытых. Он видел и источник этих бурь – животное, преисполненное жестокости, рождается в сложной и неминуемой социальной сети.
Но когда Фрейд переходил от общих рассуждений к конкретным случаям, то нередко ставил неверные диагнозы. Главным источником напряжения в человеческой жизни он считал конфликт не между индивидом и обществом, а между индивидом и культурой. В книге «Недовольство культурой» он так описывает проблему: людей сталкивают вместе, велят усмирять сексуальные импульсы и вступать в «любовные отношения с вытеснением мотивов» и при этом не только жить с соседями в согласии, но и «возлюбить ближнего, как самого себя». Однако, замечает Фрейд, «человек не является мягким и любящим существом, которое в лучшем случае способно на защиту от нападения. Нужно считаться с тем, что к его влечениям принадлежит и большая доля агрессивности. Поэтому ближний является для него не только возможным помощником или сексуальным объектом; всегда есть искушение сделать ближнего своего средством удовлетворения агрессивности, воспользоваться его рабочей силой без вознаграждения, использовать как сексуальный объект, не спрашивая согласия, лишить имущества, унизить, причинить боль, мучить и убивать. Homo homini lupus». Нет ничего удивительного в том, что люди настолько несчастливы, ведь «первобытному человеку действительно было лучше тем, что он не знал никаких ограничений на свои влечения».
Последняя фраза – миф, развенчание которого лежит в основе эволюционной психологии. Времена, когда наши предки «не знали никаких ограничений на свои влечения», кончились так давно, что и определить невозможно. Даже шимпанзе приходится усмирять свои хищные побуждения, поскольку ближний способен оказаться, по словам Фрейда, «возможным помощником», и тогда сдержанность окажется более выгодна, чем агрессия. Самцам шимпанзе (и бонобо) нередко приходится подавлять свои сексуальные побуждения, когда самки требуют от них еду и другие услуги в обмен на секс. У человека данная тенденция усиливалась по мере роста мужских родительских инвестиций, и мужчины столкнулись с обширными «ограничениями» на свои сексуальные импульсы задолго до появления современных культурных норм, сделавших их жизнь еще более сложной и печальной.
Дело в том, что подавление и подсознание – продукты миллионов лет эволюции; они развились задолго до появления культуры, которая еще более усложнила нашу психическую жизнь. Новая парадигма позволяет увидеть генезис этих механизмов. Теории родственного отбора, межпоколенческого конфликта, родительских инвестиций, реципрокного альтруизма и иерархии статусов подсказывают, какие виды самообмана «одобряются» эволюцией, а какие нет. Если современные фрейдисты научатся улавливать эти подсказки и корректировать свои идеи, то, возможно, они смогут спасти имя Фрейда от забвения – неизбежного, если их оттеснят дарвинисты.
Очевидно, что дарвинистское понимание подсознания более фундаментальное, чем фрейдистское. Эволюционные психологи полагают, что источники самообмана более многочисленны, разнообразны и коренятся глубже, а граница между сознательным и подсознательным более размыта. Фрейд определил фрейдизм как попытку указать «Я, что оно не является даже хозяином в своем доме, а вынуждено довольствоваться жалкими сведениями о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно». С точки зрения дарвинизма здесь роль Я даже переоценивается: оно предстает как психическая сущность, наделенная ясным видением, но вводимая в заблуждение. Эволюционному же психологу заблуждение кажется настолько вездесущим, что целесообразность размышлений о каком-то ядре искренности вызывает серьезные сомнения.
Обывательский взгляд на то, как взаимосвязаны наши чувства и мысли, и на то, как мы достигаем целей, не просто ошибочный, он прямо противоположен истине. Мы считаем, что сначала принимаем решение, а затем действуем на его основе: решаем, что нам кто-то нравится, и заводим с ним дружбу; решаем, что кто-то достоин уважения, и рукоплещем ему; решаем, что кто-то неправ, и противостоим ему; решаем, что есть истина, и следуем ей. Фрейд бы добавил, что у нас часто есть цели, которые мы не осознаем и которые преследуем окольными, даже контрпродуктивными, путями, и что наше восприятие мира может искажаться в процессе.
Эволюционная психология утверждает, что все совсем наоборот. Мы принимаем лишь то (будь это мораль, личные качества или объективная истина), что стимулирует поведение, гарантирующее передачу генов в следующее поколение (или, по крайней мере, гарантировавшее в прошлом). Поведенческие цели (высокий статус, секс, благоприятный союз, родительские инвестиции) остаются неизменными, и наше восприятие действительности настраивается в соответствии с ними. Все, что отвечает нашим генетическим интересам, кажется нам «правильным» – морально оправданным, объективно верным и так далее до бесконечности.
Тогда как Фрейд утверждал, что людям трудно принять правду о себе, дарвинисты считают, что людям трудно принять правду в принципе. Дарвинизм близок к тому, чтобы подвергнуть сомнению само значение слова «истина», поскольку социальные дискуссии, которые якобы призваны открыть истину (моральные, политические, иногда даже академические), являются с точки зрения эволюции не более чем схватками за власть, победитель в которых далеко не всегда оказывается правым. А когда-то было трудно представить цинизм более глубокий, чем у Фрейда…
Однако, как оказалось, даже эволюционного цинизма уже недостаточно. Многие ученые-авангардисты (приверженцы критических правовых исследований, деконструктивизма в литературоведении и антропологии) рассматривают человеческое общение как «дискурс власти». Многие верят в то, что провозглашает новый дарвинизм: в человеческих отношениях все (или почти все) – хитрость, корыстная манипуляция образом. Эта вера служит опорой для ключевой особенности постмодернистского сознания – мощной неспособности принимать вещи всерьез.
Ироничное самоосознание – примета нашего времени. Большинство современных ток-шоу замкнуты сами на себе (шутки про шпаргалки с текстом, написанные на шпаргалках; камеры, снимающие другие камеры). Архитектура теперь тоже об архитектуре (архитекторы шутливо и иногда покровительственно смешивают приемы разных эпох и приглашают нас вместе посмеяться над результатом). Серьезность – главный порок, выдающий постыдную наивность.
Цинизм эпохи модерн наводил отчаяние, провозглашая неспособность людей достигать похвальных идеалов. Постмодернистский цинизм не таков, но не потому, что он оптимистичен, просто он в принципе не принимает всерьез никакие идеалы. Преобладающая философия – абсурдизм. Современные СМИ могут непочтительно отзываться об авторитетах, но в этом не будет горечи, так как непочтительность эта не преднамеренная и не направленная, она тотальная, потому что все вокруг смешны. И вообще, нет никаких моральных оснований для осуждения. Надо просто расслабиться и наслаждаться шоу.
Вполне вероятно, что новая эволюционная парадигма поспособствовала распространению постмодернистской философии. В конце концов социобиология, хотя и изгнанная с научного олимпа, начала просачиваться в массовую культуру два десятилетия назад. Дальнейшее развитие дарвинизма укрепит позиции постмодернизма. Новая парадигма наверняка придется по душе деконструктивистам и приверженцам критических правовых исследований; у обычных же людей возможна лишь одна разумная реакция на эволюционную психологию – острое самоосознание и глубочайший цинизм, которые не оставляют иного выбора, чем ироничное отстранение. Как следствие, трудный вопрос о том, может ли человек быть нравственным животным (вопрос, от которого у современного циника сводит зубы от уныния), будет звучать все более нелепо. После укоренения новой парадигмы единственный вопрос, который останется, – можно ли вообще употреблять слово «нравственный» без иронии.
Войти с помощью соц. сетей: