Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Осознавая древность этих проявлений, перестаешь удивляться тому, насколько трудно их скрывать. Человек оскорбленный может простить обидчика и не лезть на него с кулаками, но выглядеть при этом спокойным у него вряд ли получится. Он может не высказывать в лицо неприятному собеседнику свое презрение, но вздернутая верхняя губа все равно его выдаст. Он может из осторожности скрывать самодовольство, но прямая спина и важная, как у индюка, походка скажут все за него.
Из записных книжек Ч. Дарвина
Прибыв на Огненную Землю с экспедицией «Бигля», Чарлз Дарвин был немало поражен нравами и обычаями аборигенов, но больше всего его озадачило полное отсутствие у них социального неравенства. «В настоящее время, – писал он в 1839 году в своем «Путешествии натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”», – даже кусок ткани, полученный кем-нибудь, разрывается на части и делится так, что ни один человек не становится богаче другого». Дарвин справедливо опасался, что такое «полное равенство… должно надолго задержать их культурное развитие», и приводил в пример жителей Отахеите, «которые во времена открытия этого острова управлялись наследственными королями, достигли гораздо более высокой ступени развития, нежели другая ветвь того же народа, новозеландцы, которые, – хотя и многое приобрели вследствие того, что им пришлось заняться земледелием, – были республиканцами, в полном смысле этого слова». Исходя из этого, Дарвин делает вывод, что «пока на Огненной Земле не выдвинется какой-нибудь вождь, достаточно сильный, чтобы закрепить за собой то или иное приобретенное преимущество, например домашних животных, до тех пор, по-видимому, едва ли можно ожидать улучшений в политическом состоянии страны». Но тут же оговаривается: «С другой стороны, трудно понять, каким образом может появиться вождь, пока не существует собственности какого-либо рода, посредством которой он мог бы проявить свое превосходство и усилить свою власть».
Если бы Дарвин пристальнее наблюдал за людьми, а не за птичками, он наверняка усомнился бы в наличии у индейцев «полного равенства». Неудивительно, что ему, состоятельному европейцу, привыкшему к слугам, общество аборигенов, находящееся на грани голода, показалось абсолютно эгалитарным – там не было ни кричащей роскоши, демонстрирующей высокий статус, ни резких контрастов, однако социальная иерархия наверняка присутствовала. Она есть в любом обществе, отличается лишь форма ее проявления.
Эта простая истина стала очевидна не сразу. В XX веке многие антропологи, выросшие, подобно Дарвину, в сильно стратифицированном обществе, были поражены, а иногда и очарованы кажущейся бесклассовостью племен охотников-собирателей. К тому же их ослепляла оптимистичная вера в беспредельную пластичность человеческой психики, которую активно продвигал один из основателей современной антропологии Франц Боас вместе со своими знаменитыми ученицами Рут Бенедикт и Маргарет Мид. Их гуманистические представления, несомненно, делали им честь, поскольку являлись протестом против грубых политизированных изводов теории эволюции, трактующих нищету и прочие социальные проблемы как «естественные», однако благие намерения не имеют ничего общего с научной достоверностью. Боас, Бенедикт и Мид упустили из вида многие важные особенности человеческой природы, и в том числе повышенное внимание к социальным ролям и повсеместное наличие иерархии.
Недавние исследования антропологов-дарвинистов доказали наличие социальной иерархии даже в самых невероятных местах, вроде субтропиков Южной Америки, где обитает племя охотников-собирателей аче. Поначалу считалось, что у них царит идиллическое равенство: все добытое мясо охотники отдают в общину, тем самым помогая менее удачливым соплеменникам. Однако в ходе более пристальных исследований, проведенных в 1980-х годах, было обнаружено, что лучшие охотники хотя и великодушно делятся добычей, но отдают ее не целиком, а создают собственные запасы. Они чаще вступают во внебрачные связи и имеют больше незаконнорожденных детей, к их потомству члены племени относятся более внимательно, что повышает их шансы на выживание. Таким образом получается, что репутация хорошего охотника – своего рода неформальный титул, признаваемый и мужчинами, и женщинами.
У пигмеев ака в Центральной Африке тоже на первый взгляд отсутствует иерархия. У них нет вождя или иного явного политического лидера, зато есть человек, которого они называют «комбети» (обычно самый удачливый охотник). Он исподволь, но вполне ощутимо влияет на все важные решения, принимаемые группой. Так вот именно у него обычно больше всего жен, потомков и пищевых запасов.
И так везде. Судя по последним исследованиям антропологов-дарвинистов, истинно эгалитарных обществ не существует. Где-то может отсутствовать понятие социального статуса (за неимением социологов), но сами статусы есть: есть очевидное для всех членов общества внутреннее разделение на тех, кто выше по положению, и на тех, кто ниже. В 1945 году американский антрополог Джордж Питер Мердок, идя вразрез с господствующими воззрениями Боаса, опубликовал эссе под названием «Общий знаменатель культур», где выдвинул предположение, что «дифференциация статуса (наряду с дарением подарков, правом собственности, браком и т. д.) является универсальным элементом человеческой культуры». Новые исследования подтверждают эту гипотезу.
Повсеместное наличие иерархии – в некотором смысле загадка для дарвинизма. Почему аутсайдеры не выходят из игры? Какие генетические резоны побуждают «низы» с почтением обращаться к «верхам»? Зачем они поддерживают систему, которая их ущемляет?
Попробую предположить, что иерархия сплачивает и укрепляет группу, благодаря чему выигрывают все ее члены, пусть и не в равных пропорциях (возможно, именно такого развития событий Дарвин и желал для индейцев Огненной Земли). Иными словами, иерархия служит «благу группы» и поэтому закрепляется «групповым отбором». Эту теорию активно продвигал популярный американский сценарист и драматург Роберт Ардри, видный представитель поколения ученых, считавших, что самое важное в эволюции – благополучие вида (или группы); новая парадигма, пришедшая им на смену, ставит во главу угла благополучие индивида (или гена). Ардри считал, что если бы способность к подчинению изначально не была заложена в человеке, то «организованное общество было бы невозможно, вместо этого царила бы анархия».
Хорошо, допустим. Однако, судя по наличию в природе огромного количества асоциальных видов, общественный строй, похоже, не является обязательным условием успеха. Для выживания организму вполне достаточно собственной совокупной приспособленности, пусть даже и в условиях анархии. Стоит повнимательнее присмотреться к теории группового отбора, как сразу становятся очевидны явные нестыковки. Безусловно, если два племени сойдутся в бою или начнут конкурировать за ресурсы, скорее всего, победит более сплоченное и обладающее четкой иерархией. Однако возникает вопрос: как оно таким стало? Как у его представителей закрепились гены, предписывающие подчинение и, следовательно, понижающие приспособленность организма в обстановке постоянного соперничества генов внутри общества? Почему они не были исключены из генофонда до того, как пригодились группе? На все эти вопросы теория группового отбора (и в том числе дарвиновская теория нравственных чувств) ответа не дает.
Новая парадигма предложила простое, логичное и полностью согласующееся с реальностью объяснение повсеместного наличия иерархии. Вооружившись ею и откинув всякие моральные и политические резоны, мы можем пристально взглянуть на природу человека и лишь затем снова попытаться найти ответы на вопросы политики и морали. Насколько социальное неравенство присуще природе человека? Является ли оно, как предположил Дарвин, обязательной предпосылкой экономического и политического прогресса? Правда ли, что одни «рождены, чтобы подчиняться», а другие – «чтобы вести за собой»?
Поселите несколько куриц в один курятник, и через некоторое время, после сумятицы и драк, установится порядок. Любые споры (например, из-за еды) будут краткими и исчерпывающими – одной курице достаточно клюнуть другую, чтобы получить желаемое. Так формируется простая линейная иерархия, где каждый член знает свое место. Курица А безнаказанно клюет курицу B, курица B клюет курицу C и так далее. Норвежский биолог Торлейф Шельдеруп-Эббе описал эту систему в 1920-х годах и назвал ее «порядком клевания», а затем, не подумав, огульно экстраполировал ее на политику: «Деспотизм – базовая идея мира, неразрывно связанная со всей жизнью и существованием… Нет ничего, над чем бы не стоял деспот». Неудивительно, что антропологи долго уклонялись от эволюционной оценки социальной иерархии.
Порядок клевания не произволен. Курица B обычно побеждала курицу C в предшествующих схватках и терпела поражения от курицы А. Таким образом, социальная иерархия представляется не чем иным, как суммой личных интересов. Курицы склонны уступать тем, кто сильнее, чтобы не тратить силы на драку.
Однако если вы хоть раз в жизни наблюдали за курами, то наверняка вполне справедливо усомнитесь в их способности к таким сложным размышлениям, как «курица А все равно побьет меня. Стоит ли ввязываться в драку?». Благодаря порядку клевания организму не приходится думать и принимать решения, нужный вывод уже закреплен естественным отбором. Курице достаточно различать свое окружение и испытывать здоровый страх перед теми, кто уже однажды навалял ей (анализировать страх не требуется). Это экономит силы и повышает шанс выжить, поэтому гены, отвечающие за избирательный страх, сохранились и передались дальше. А как только они появляются в популяции, иерархия становится частью социальной структуры.
Признаю: можно легко поддаться соблазну и решить, будто общество придумал тот, кто ценит порядок выше свободы. Однако не стоит принимать кажущееся за действительное. Как заметил Джордж Уильямс в «Адаптации и естественном отборе», «отношения доминирования-подчинения, наблюдающиеся у волков, а также у других позвоночных и членистоногих, не являются функциональной организацией. Это статистическое следствие компромисса, в который вступает каждая особь при конкуренции за корм, полового партнера или другие ресурсы. Каждый компромисс адаптивен, но это не значит, что адаптивна их статистическая суммация».
Существуют и другие резонные объяснения возникновения иерархии, обходящие ловушку группового отбора. Например, предложенная Джоном Мейнардом Смитом концепция эволюционно стабильной стратегии, которая делит все организмы на «ястребов» и «голубей». Представьте доминирование и подчинение как две генетически заданные стратегии, успех каждой из которых зависит от их относительной частоты. Особи выгодно доминировать (например, отбирать половину добычи), только пока вокруг достаточно тех, кто готов подчиняться. Если популярность стратегии доминирования растет, ее эффективность падает: эксплуатировать становится некого, зато приходится постоянно участвовать в стычках с конкурентами. Вот почему стратегия подчинения получила столь широкое распространение: отдать часть добытой еды проще и безопаснее, чем отстаивать в драках свое превосходство. Теоретически в популяции должен установиться баланс тех, кто хочет доминировать, и тех, кто готов подчиняться. Это равновесное соотношение, как и всякое эволюционно стабильное состояние, обеспечивает носителям обеих стратегий одинаковый репродуктивный успех (вспомним синежаберных солнечников, которых мы рассматривали в третьей главе).
Эта концепция определенно работает – но только для некоторых видов. Например, среди воробьев Харриса темные особи обычно агрессивные и доминирующие, а светлые – более пассивные и покорные. Мейнард Смит нашел косвенное доказательство того, что обе эти стратегии одинаково благоприятны для приспособления – признак эволюционно стабильного состояния. Однако, когда речь заходит о других видах (и о человеке в первую очередь), все оказывается гораздо сложнее. Исследования доказывают, что во многих обществах (взять те же племена аче и ака) низкий статус обрекает особь на низкий репродуктивный успех – и тут ни о какой эволюционной стабильности речи не идет, низкоранговые особи просто выживают, как могут.
На протяжении нескольких десятилетий, пока антропологи открещивались от изучения социальной иерархии, ее динамику активно исследовали психологи и социологи, наблюдая за тем, на основании чего происходит разделение. Соберите группу детей, и в ней моментально возникнет социальная дифференциация. Тех, которые окажутся наверху иерархии, будут больше любить, им будут чаще подражать и их будут с большей готовностью слушаться. Зачатки подобного поведения наблюдаются уже в годовалом возрасте. Поначалу значение имеет лишь упорство характера – на вершину пробивается тот, кто не отступает (у мужчин эта тенденция сохраняется до самой юности). Однако уже к детсадовскому возрасту больше начинают цениться навыки сотрудничества. Уровень интеллекта и художественная одаренность также приобретают вес и с возрастом выходят на первый план.
Многие ученые исследовали эти паттерны без всякой привязки к теории эволюции, что довольно странно, учитывая их универсальную воспроизводимость – и не только среди людей. У наших ближайших родственников – шимпанзе и бонобо – аналогичные паттерны встречаются повсеместно и отличаются сложностью. В упрощенной форме они обнаруживаются также у горилл и многих других приматов. Вывод напрашивается сам собой: если у трех родственных нам видов наблюдается врожденная иерархичность, то, вероятно, и у нас она должна быть. А коль скоро все изученные общества имеют иерархическую структуру, которую воспроизводят даже дети, еще не умеющие говорить, вероятно, она у нас есть.
Нужны доказательства? Пожалуйста. Во всех культурах люди демонстрируют свой статус примерно одинаково. Из многочисленных бесед с миссионерами и путешественниками Дарвин заключил, «что презрение, пренебрежение и отвращение выражаются разнообразными способами, движениями черт лица и различными жестами и что все эти знаки одинаковы на всем свете». Он также отметил, что «гордый человек проявляет свое чувство превосходства над другими тем, что держит голову и туловище прямо».
Через сто лет ученые подтвердили эти наблюдения, доказав, что у человека осанка выпрямляется сразу после социального триумфа, например после получения студентом высокой оценки. Австрийско-немецкий этолог Иренеус Эйбл-Эйбесфельдт также обнаружил, что в разных культурах дети, проигравшие в драке, опускают голову. Данные проявления в той или иной мере свойственны людям во всех культурах – они универсальны: всем свойственно испытывать гордость после социального успеха, смущение и даже позор – после неудачи и беспокойство – в ожидании этих результатов.
Некоторые человекообразные обезьяны посылают аналогичные сигналы для обозначения статуса. Например, доминирующий самец шимпанзе вышагивает гордо и самоуверенно, проигравший в схватке – униженно склоняется и впоследствии, завидев победителя, повторяет поклон, демонстрируя подчинение.
Параллели в поведении человека и человекообразных обезьян объясняются схожей биохимией. Например, у доминирующих самцов верветок регистрируется более высокий уровень серотонина в крови, чем у подчиненных особей. Аналогичные результаты были получены в ходе исследования, проведенного в студенческих общинах: у лидеров серотонина было больше, чем у рядовых членов коллектива.
Надеюсь, это окончательно развеет некогда популярное заблуждение, которое хотя и подрастеряло свои позиции, но еще не почило в бозе. Нет, не всякое гормонально обусловленное или, шире, биологически обусловленное поведение генетически предопределено. Да, между серотонином (который является гормоном, как и все нейромедиаторы) и социальным статусом есть корреляция. Однако это не значит, что социальный статус «закладывается в генах» и предопределяется при рождении. Если замерить уровень серотонина президента студенческой общины (или альфа-самца верветки) до социального триумфа, то он будет вполне обычным. Гормональный уровень – физиологический фактор, но он в значительной мере зависит от социальной среды. Лидерами не рождаются, ими становятся, если природа наделила нужными качествами и если подвернулся подходящий момент. Доведись вам стать президентом, и у вас подскочит серотонин.
Конечно, генетические различия имеют значение. От родителей можно унаследовать амбициозность, ум, физическую выносливость, художественную одаренность и массу других полезных качеств, однако разовьются ли они, зависит от среды, а принесут ли высокий статус – от удачи. Никто из нас не рождается, чтобы доминировать или подчиняться. Несомненно, есть те, которым везет больше, но часто это связано не столько с генетическими, сколько с культурными преимуществами. Эволюция не зря предусмотрела, чтобы все рождались со способностью вырабатывать много серотонина (то есть могли бы при благоприятных обстоятельствах занять высокий статус). Поведенческая гибкость, свойственная человеку, не зря развилась и закрепилась в ходе естественного отбора – она дает возможность любому подняться по иерархической лестнице, если представится шанс.
На что влияет серотонин? Эффект действия нейромедиаторов настолько тонок и зависим от химического окружения, что делать простые обобщения тут опасно. Однако, если не вдаваться в тонкости, серотонин расслабляет, повышает общительность и социальную активность, как стакан хорошего вина. Собственно говоря, алкоголь, помимо всего прочего, как раз и стимулирует выработку этого гормона. В общем, серотонин поднимает самооценку и заставляет вас вести себя так, как подобает уважаемому примату. Существенное падение его уровня грозит не только низкой самооценкой, но и серьезной депрессией, вплоть до суицида. Действие многих антидепрессантов, например прозака, направлено на повышение его уровня.
До сих пор в этой книге я мало упоминал биохимию, но не потому, что она неважна, просто связь между генами, мозгом и поведением мало изучена. К тому же изящная логика эволюционного анализа в большинстве случаев позволяет определить роль генов, не разбирая весь механизм их действия «по болтику». Хотя всякий раз, когда мы говорим о влиянии генов (или среды) на поведение, мысли или эмоции, мы фактически обращаемся к биохимическим механизмам.
Их понимание дает возможность систематизировать разрозненные данные и встроить их в эволюционную парадигму. Несколько десятилетий назад физиологи обнаружили, что искусственное снижение самооценки (путем подтасовки результатов личностных тестов) повышает предрасположенность людей к обману при последующей игре в карты. Недавнее исследование также показало, что люди с пониженным уровнем серотонина более склонны к импульсивным правонарушениям. В переводе на язык эволюционной психологии это значит, что «обман» является адаптивной реакцией, которая проявляется, когда человек попадает на социальное «дно», где, как ему кажется, получить ресурсы законным путем будет трудно. Как тут не вспомнить избитый, нарочито упрощенный мотив о том, что высокий уровень преступности в гетто связан с «низкой самооценкой»? Однако в нем, по всей вероятности, есть доля правды: телевидение и кино постоянно напоминают детям из бедных кварталов, что они неудачники. Удивительно, насколько часто дарвинизм, обычно карикатурно изображаемый как генетический детерминизм правого толка, обвиняют в социальном детерминизме, столь любимом либералами.
Опираясь на знания о биохимических механизмах, также можно легко проверить теории группового отбора: если, согласно им, готовность некоторых особей довольствоваться низким статусом является важным условием успеха группы, то блага, получаемые в результате такого успеха, должны распределяться между всеми членами группы, и значит, низкоранговым особям ни к чему тратить время и силы на низвержение установившегося порядка.
Проверить наличие связи между уровнем серотонина и статусом у человекообразных обезьян, например, у наших ближайших родственников – шимпанзе, довольно хлопотная задача, за которую пока никто так и не решился взяться. Однако готов спорить, что связь есть: генетически мы не сильно отличаемся и социальным статусом одинаково дорожим, так что и биохимические механизмы должны быть похожи, как и сопровождающие их психические и эмоциональные состояния.
Шимпанзе много внимания уделяют социальным ритуалам, в основном связанным с выражением почтения тем, кто находится выше по положению. Они склоняются в поклонах и могут буквально лобызать ноги «господина» (правда, такое встречается не во всех колониях и является, скорее, культурной особенностью). Заслужить подобное отношение очень непросто, самцам приходится бороться за него не на жизнь, а на смерть. Но зато и ставки высоки: ресурсы распределяются в точном соответствии со статусом – альфа-самец получает львиную долю, в частности он ревниво охраняет привлекательных самок в период течки.
Раз уж эта иерархическая лестница существует и ее верхние ступеньки дают репродуктивные преимущества, значит, гены, которые помогают особи подняться на них без особого ущерба, будут распространяться. Они могут отвечать за наличие мотивации («амбиций», «духа соперничества») или, напротив, за внушение таких чувств, как «стыд» или «позор», при социальных провалах (наряду с сильным нежеланием их испытывать). В общем, как бы эти чувства ни назывались, если они повышают приспособленность особей, они становятся частью психологии вида.
Самцы шимпанзе тратят больше сил на завоевание и сохранение социального статуса. Из-за этой непрекращающейся борьбы их иерархии более нестабильные. Альфа-самцу приходится постоянно контролировать ситуацию в стае, чтобы не дать какому-нибудь молодому нахалу пошатнуть его власть. Самки же практически не конфликтуют за статус (в большинстве случаев он устанавливается сам собой в зависимости от возраста). По этой причине их иерархия проявляется менее ярко, различить ее может только опытный наблюдатель, тогда как определить надменного и величавого альфа-самца в силах будет даже школьник. Социальные коалиции у самок (так называемая «дружба») часто длятся всю жизнь, у самцов – меняются постоянно в зависимости от стратегической выгоды.
Не правда ли, знакомая картина? Мужчин часто обвиняют в излишнем честолюбии, эгоистичности и оппортунизме. Лингвист Дебора Таннен, автор книги «Ты меня не понимаешь! Почему женщины и мужчины не понимают друг друга», подметила, что для мужчин, в отличие от женщин, беседа – «прежде всего средство отстаивания независимости, а также достижения или поддержания статуса в социальной иерархии».
Во второй половине XX века широко бытовало мнение, что эти различия обусловлены прежде всего культурой, и Дебора Таннен озвучила его в своей книге. Однако я уверен, что оно противоречит действительности. Эволюционные механизмы, заставляющие самцов шимпанзе идти на любые жертвы ради повышения своего социального статуса, хорошо изучены, и у нас нет оснований полагать, что в человеческом виде они не действуют.
Эти же механизмы объясняют различия между полами в сексуальной сфере: у самцов огромный репродуктивный потенциал, у самок – ограниченный, отсюда диспропорции в репродуктивном успехе среди самцов. Аутсайдеры могут вовсе не иметь потомков, что в ходе естественного отбора формирует стойкое отвращение к низкому статусу. Альфа-самцы, напротив, оплодотворяют многих самок и успешно передают свои гены следующему поколению, что культивирует у самцов безграничную жажду власти. У самок репродуктивные ставки в иерархической борьбе гораздо ниже. Любая самка шимпанзе, независимо от ее статуса, в момент овуляции не испытывает недостатка в партнерах, желающих с ней спариться, поэтому жесткой конкуренции у самок нет.
В отличие от них самки нашего вида конкурируют за партнеров, но не за любых, а лишь за тех, которые могут обеспечить материальное и социальное благополучие потомства. Однако нет никаких оснований полагать, что в ходе эволюции их статус был главным инструментом в этой борьбе. К тому же давление отбора в мужской конкуренции за секс явно сильнее, чем в женской – за инвестиции: в первом случае на кону выживание и воспроизводство, во втором – благосостояние.
За доказательствами давайте обратимся… к «Книге рекордов Гиннесса». Самый плодовитый в мировой истории человек оставил после себя 888 детей (что в десятки раз больше, чем могла бы родить одна женщина, даже если бы сильно постаралась). Имя героя – султан Марокко Мулай Исмаил ибн Шериф «Кровожадный». Не знаю как вам, а мне лично не по себе, что человек с таким прозвищем оставил после себя почти тысячу потомков. Однако таков естественный отбор – наиболее пугающие гены часто побеждают. Конечно, нет никакой уверенности в том, что кровожадность султана определялась наследственностью, а не, скажем, тяжелым детством. Тем не менее факт остается фактом: пока люди, наделенные сильной генетической тягой к власти, будут оставлять обильное жизнеспособное потомство, их гены, отвечающие за эту тягу, будут процветать.
Вскоре после путешествия на «Бигле» Дарвин хвастался своему кузену Фоксу, что его работа «была хорошо принята авторитетными людьми, и это вселило в меня уверенность, но, надеюсь, не наполнило тщеславием, хотя, должен признать, временами я ощущаю себя павлином, любующимся собственным хвостом». Удивительно удачное сравнение! Хотя на тот момент, еще до открытия естественного отбора и задолго до формулировки концепции полового отбора, Дарвин вряд ли мог оценить его точность, позже он бы непременно увидел остроумную аналогию, ведь высокая самооценка у мужчины, как и цветастый хвост у павлина, появилась в результате полового соперничества среди самцов. В «Происхождении человека и половом отборе» он написал: «Женщина, по-видимому, отличается от мужчины по своим психическим наклонностям, преимущественно по большей нежности и меньшему эгоизму… Мужчина выступает как соперник других мужчин; он находит удовольствие в соревновании, которое ведет к честолюбию, а последнее, в свою очередь, переходит в эгоизм. Эти свойства оказываются его природным и неблагоприятным наследственным достоянием».
Под «наследственным достоянием» Дарвин понимал не столько отголоски нашего обезьяньего прошлого, сколько закономерные итоги развития нас как отдельного вида: «Наиболее сильные и энергичные мужчины, те, которые могли лучше всего защищать свою семью и охотиться для ее прокормления, снабженные наилучшим оружием и обладавшие большими богатствами, например большим числом собак или других животных, могли воспитать большее в среднем число потомков, чем более слабые и бедные члены того же племени. Нельзя также сомневаться, что такие мужчины имели обыкновенно возможность выбирать наиболее привлекательных женщин. В настоящее время предводители почти всех племен на свете имеют возможность добыть себе более одной жены». И действительно, изучение племен аче, ака, ацтеков, инков, древних египтян и многих других культур не оставляет сомнений в том, что объем власти в руках у мужчины был прямо пропорционален численности его потомства. Изобретение контрацептивов разорвало эту связь, однако даже теперь статус мужчины существенно влияет на интенсивность и разнообразие его половой жизни.
Естественно, у мужской конкуренции, помимо генетических, есть еще и культурные предпосылки. Природная напористость и самоуверенность мальчиков обычно усугубляется воспитанием. Не исключено, что такое поведение родителей имеет генетическую основу: их стремление сформировать в своих детях оптимальные репродуктивные стратегии (вернее, стратегии, которые способны оказаться наиболее успешными для репродукции в рамках нашей эволюции) может являться врожденным. Маргарет Мид, изучая примитивные племена, сделала интересное наблюдение, справедливое, на мой взгляд, для любых человеческих обществ: «Маленькая девочка узнает, что она женщина, и просто ждет, пока однажды станет матерью. Маленький мальчик узнает, что он мужчина, но, прежде чем действительно им стать и добиться успеха в мужских делах, он вынужден доказывать свою мужественность». Относительная справедливость данного утверждения зависит от установок конкретного общества. Например, там, где принята полигамия, мужчины, имеющие высокий статус, могут оставлять огромное потомство, поэтому родители с младых ногтей взращивают в сыновьях сильный дух соперничества.
Естественно, это не означает, что мужчины обладают исключительной монополией на амбиции. Самки приматов (тут я имею в виду и обезьян, и людей) также стремятся к высокому статусу, поскольку он сулит весомые выгоды, такие, например, как большее количество еды или особое отношение к потомству. Самки шимпанзе обычно доминируют над неполовозрелыми самцами и в случае отсутствия альфы даже могут занимать его место. Такие примеры наблюдались в неволе: если в колонии не было взрослых самцов, самка становилась альфой и затем с большим умением отстаивала свой статус при появлении конкурентов-самцов. У бонобо и других наших близких «родственников» эта тенденция наблюдается еще ярче. В нескольких небольших колониях, содержащихся в неволе, именно самки являются безоговорочными лидерами. И даже в дикой природе они могут доминировать над низкоранговыми взрослыми самцами.
Далее мы проанализируем борьбу за статус у самцов шимпанзе. Она более ярко выражена, чем у самок, поэтому за ней удобнее наблюдать, однако психические силы, стоящие за ней, в общем, универсальны. И если они действуют так же и среди людей, то женщины подвержены им так же, как и мужчины, разве что в чуть меньшей степени.
Иерархии у шимпанзе и у человека изощреннее, чем у кур, и поэтому нестабильнее. Расстановка сил может измениться в любой момент и не только из-за перегруппировки членов колонии, но и из-за смены контекста («короля делает свита»). Дело тут в том, что шимпанзе и людям присущ реципрокный альтруизм, начисто отсутствующий у кур. Одним из наиболее ярких его проявлений является дружба, которая предполагает поддержку в социальных конфликтах.
Казалось бы, тут все просто. Однако не стоит обманываться: в природе подобное соединение – иерархическая структура с реципрокным альтруизмом – встречается крайне редко. Катализатором для его формирования является восприятие статуса как ресурса. Поскольку высокий статус расширяет доступ к пище и сексу, он начинает восприниматься как ценность сам по себе (так же, как люди стремятся больше зарабатывать, хотя съесть деньги или иначе использовать их в отрыве от системы невозможно). Таким образом, обмен услугами по взаимному увеличению статуса ничем не отличается от обмена едой: пока он дает результат, естественный отбор будет его поощрять. В общем, если копнуть поглубже, с эволюционной точки зрения помощь в борьбе за статус является главной целью дружбы как у шимпанзе, так и у людей.
Эти силы во многом определяют нашу жизнь: большинство перепадов настроения, судьбоносных привязанностей, перемен в отношении к людям, общественным институтам и даже идеям управляется психическими механизмами, входящими в это соединение. Оно формирует ткань нашей повседневной жизни. И структуру нашего общества: корпорации, национальные образования, научные школы – все это подчиняется тем же психическим законам. Реципрокный альтруизм и иерархическая структура, возникшие как средства сохранения индивидуальных генов, теперь поддерживают на себе весь мир.
Зачатки этих механизмов обнаруживаются и у шимпанзе. Взгляните пристально на структуру их общества, а затем представьте, что они неимоверно поумнели, обзавелись лучшей памятью, большей хитростью, навыками стратегического планирования и языком, и у вас перед глазами непременно встанет знакомая картинка: улицы и здания, наполненные хорошо одетыми шимпанзе. Офисы, государственные учреждения, университеты – все, как у нас, ни хуже ни лучше.
У шимпанзе, как и у человека, для достижения высокого статуса недостаточно одних амбиций и грубой силы. Правда, без драк не обходится, особенно если речь идет о смене альфы. Новый вожак непременно хотя бы раз колотит своего предшественника, а затем регулярно устрашает потенциальных конкурентов: пробегает по колонии, стучит по земле, наскакивает на членов стаи, а те должны уворачиваться и выражать свое почтение, при этом он может наподдать одному или двум из них просто так, для порядка. Однако все эти «меры устрашения» скорее просто помогают альфа-самцу снять напряжение от борьбы. Чтобы получить и удержать власть, нужен стратегический подход.
Наиболее любопытный пример восхождения по социальной лестнице благодаря сообразительности был описан известным британским приматологом Джейн Гудолл. Хитроумный шимпанзе Майк, будучи одним из самых мелких и слабых взрослых самцов в стае, вооружился пустыми гремящими канистрами из-под керосина, напугал сородичей и «пробил себе путь к вершине». Гудолл пишет: «Иногда Майк повторял свое выступление по четыре раза кряду, дожидаясь в промежутках, пока его соперники снова начнут обыскивать друг друга. Когда он после своего броска останавливался (всегда в нужном месте – там, где сидели другие самцы), они иногда возвращались и начинали, демонстрируя жестами подчинение, обыскивать Майка… Когда мы спрятали все канистры, Майк стал предпринимать решительные попытки раздобыть другие предметы, которые могли бы усилить впечатление от его демонстраций: стулья, столы, коробки, треножники – годилось все, что можно было достать. В конце концов нам удалось сделать такие вещи недоступными для шимпанзе, и тогда Майк стал широко пользоваться естественными объектами».
Правда, описанный случай нельзя назвать типичным. Как правило, для достижения высокого статуса шимпанзе используют не технические новшества, а социальные рычаги: манипулируют дружескими связями в личных интересах. Все по Макиавелли.
Шимпанзе, как и люди, редко восходят на вершину в одиночку. Учитывая, что в стае обычно имеется несколько честолюбивых молодых самцов, удерживать власть без стабильной поддержки крайне трудно. Как правило, ее осуществляет один крепкий подручный, который помогает альфа-самцу держать конкурентов в узде, за что получает определенные преимущества, например доступ к овулирующим самкам. Источником поддержки также может являться доминирующая самка, которая будет отстаивать интересы альфа-самца в обмен на привилегированное отношение к ней и к ее потомству. Система связей может быть очень сложной и размытой.
Лучше всего подвижность власти у шимпанзе и их эмоциональная и когнитивная сложность проиллюстрированы в книге голландского приматолога Франса де Вааля «Политика у шимпанзе. Власть и секс у приматов». В ней он рассказывает о своем опыте наблюдения за насыщенной социальной жизнью этих обезьян на небольшом, меньше гектара, острове в зоопарке голландского города Арнем. Книга эта, вернее даже одно ее название, вызвала бурные споры: де Вааля обвинили в излишнем антропоморфизме. Однако исследование было проведено уникальное – ученый предоставил подробнейший, чуть ли не поминутный отчет о своей жизни среди обезьян. Я попробую кратко пересказать его с сохранением занимательной антропоморфной манеры де Вааля, а затем перейду к интерпретации.
Самец Йерун, главный герой нашей драмы, прекрасно осознавал шаткость власти. Будучи альфой, он полагался прежде всего на преданность самок, особенно Мамы, влиятельной обезьяны, занимавшей доминирующее положение в самочьей иерархии на протяжении всего периода наблюдения. Именно к самкам обратился Йерун за помощью, когда его статус начал оспаривать более молодой и сильный Лейт: сначала тот спаривался с овулирующими самками у него на глазах, затем стал агрессивно демонстрировать свою силу и, наконец, напал на Йеруна – буквально свалился на него с дерева, ударил и убежал. От неожиданности и обиды Йерун закричал. Затем он перебежал к группе шимпанзе, где в основном были одни самки, обнял каждую, чтобы закрепить стратегическое партнерство, и повел их на Лейта. Совместными усилиями они загнали наглеца в угол, тот от страха потерял самообладание и закатил истерику. Первое сражение Лейт проиграл.
Казалось, Йерун заранее предчувствовал эскападу молодого конкурента. Согласно наблюдениям де Вааля, за несколько недель до первой откровенной акции неповиновения Лейта Йерун стал в два раза больше времени тратить на укрепление дружеских связей со взрослыми самками. Человеческие политики тоже не гнушаются популистских акций перед выборами.
Увы, бедный Йерун недолго наслаждался победой. Лейт начал планомерно разрушать правящую коалицию. В течение нескольких недель он активно приучал всю стаю к тому, что быть сторонником слабеющего альфы невыгодно и даже опасно. Когда он видел самку, вычесывавшую Йеруна, он приближался к ней, угрожал или даже нападал с побоями. Однако позже, когда Йеруна не было поблизости, он не гнушался грумингом той же самой самки и играл с ее детьми. Самки быстро усвоили урок.
Возможно, если бы Йерун лучше защищал своих союзниц, он смог бы сохранить статус альфы, однако это было слишком рискованно: Лейта поддерживал молодой самец по имени Никки. Он сопровождал друга, когда тот преследовал самок, и порой сам поддавал им крепкий шлепок. Такое партнерство было вполне естественным: Никки, только входящий во взрослую жизнь, боролся за доступ к самкам – обряд инициации молодого самца шимпанзе, – и его союз с Лейтом упрощал эту задачу. Позже, после некоторых колебаний, Лейт предоставил Никки дополнительный стимул в виде особых сексуальных привилегий.
Разбив коалицию Йеруна, Лейт начал оспаривать его статус альфы. После череды враждебных столкновений Йерун сдался и смиренно засвидетельствовал свое почтение новому правителю.
Лейт показал себя мудрым и зрелым лидером. Пока он находился у власти, в колонии царили справедливость и порядок. Если два шимпанзе затевали драку, он вставал между ними и спокойно и беспристрастно прекращал столкновение. А если и принимал чью-то сторону, то это почти всегда была сторона проигравшая. Такая тактика в политике называется «популизм». Йерун тоже активно к ней прибегал: она нравилась самкам (будучи менее озабоченными отстаиванием статуса, те выступали за социальную стабильность). Лейт перенял это поведение и заручился поддержкой самок.
Однако, увы, популизма надолго не хватило. Лейта, с одной стороны, продолжал одолевать Йерун, одержимый стойкой любовью к власти (и, возможно, затаенной враждой, хотя после поражения оба соперника демонстративно примирились и активно занимались взаимным грумингом), а с другой стороны – амбициозный Никки. Вероятно, последнего Лейт считал более весомой угрозой, поскольку искал союза с Йеруном, как бы вытесняя Никки из круга лидеров. Опытный Йерун, осознавая свое центральное место в расстановке сил, сначала поддержал Лейта, а затем столкнул лбами двух молодых соперников, переметнулся на сторону Никки и в союзе с ним свалил Лейта. Статус альфа-самца достался Никки, однако хитрый Йерун сумел поставить себя так, что в течение всего следующего года он, а не фактический правитель, лидировал в стае по сексуальной активности. В связи с этим де Вааль определил Никки как «номинального лидера», а Йеруна – как серого кардинала.
К сожалению, у этой захватывающей истории ужасный эпилог. После того как книга де Вааля была издана, шаткий союз Никки и Йеруна распался. Однако, стоило Лейту восстановить свой альфа-статус, они вновь объединились и однажды ночью в ходе жестокого боя они смертельно ранили Лейта, оторвав его яички (такой вот эволюционный символизм). Де Вааль почти не сомневался, на ком из двух подозреваемых лежит основная вина в той трагедии. Позднее он заметил: «Никки на десять лет моложе Йеруна, и тот крутит-вертит им, как хочет. Раньше я боролся с этим моральным суждением, но теперь не могу воспринимать Йеруна иначе как убийцу».
Де Вааль рассказал историю шимпанзе из Арнема так, как если бы они были людьми. Стоит ли осуждать его за антропоморфизм? Как ни странно, даже эволюционные психологи вынесли бы ему обвинительный приговор, по крайней мере по одному пункту.
Де Вааль предположил, что как раз перед эскападой Лейта Йерун начал проводить больше времени с самками, потому что «уже чувствовал изменение в позиции Лейта и знал, что его собственное положение под угрозой». Вероятно, Йерун действительно что-то почувствовал и поэтому стал уделять больше времени общению с социально значимыми самками. Однако стоит ли из этого делать вывод, что Йерун «знал» о надвигающемся нападении (то есть сознательно ожидал его) и предусмотрительно принял меры для своей защиты? Разве не могла растущая наглость Лейта просто напугать Йеруна и подтолкнуть его к более близкому контакту с друзьями?
Разумно предположить, что гены, поощряющие конструктивную, пусть и неосознанную, реакцию на угрозу, будут приумножаться в ходе естественного отбора. Когда младенец шимпанзе или человека при виде жуткой твари отступает к матери – это логичная реакция, хотя младенец вряд ли рационально осознает ее логику. Точно так же, когда я предположил, что регулярно рецидивирующее заболевание Дарвина поддерживало его привязанность к Эмме, я не имел в виду, что он сознательно пересматривал свое отношение к жене ввиду своего слабого здоровья (хотя и это возможно). Угрозы и бедствия укрепляют нашу привязанность к людям, которые могут помочь противостоять невзгодам, – к семье и к друзьям.
Приписывая шимпанзе стратегическое мышление, можно легко упустить из виду базовое положение эволюционной психологии о том, что повседневное поведение человека – это зачастую результат действия скрытых сил, которые заставляют нас поступать рационально, но бессознательно. Поэтому, когда де Вааль утверждает, что Йерун и Лейт «способны пересмотреть свой политический курс, принимая рациональные решения и не гнушаясь оппортунизма», и тут же заявляет, будто «в этой политике нет места для симпатий и антипатий», он неверно трактует факты, ведь даже у человека политические взгляды могут формироваться под воздействием субъективных эмоциональных предпочтений. Первичный двигатель политики – естественный отбор, именно он калибрует наши чувства в своих интересах.
Пожалуй, это единственный пункт, по которому эволюционные психологи вынесли бы обвинительный приговор де Ваалю; по всем остальным они бы его оправдали, потому что, как правило, он приписывает шимпанзе не человеческую рассудительность, а человеческие чувства. Поначалу, когда Лейт только начинал оспаривать власть Йеруна, между ними периодически случались стычки, которые рано или поздно (как и у многих других приматов, включая человека) заканчивались ритуалами примирения. Де Вааль обратил внимание, с какой неохотой шимпанзе начинали сближение, и списал эти колебания на «чувство чести». Из осторожности он поставил фразу в кавычки, хотя, возможно, зря: у шимпанзе, как и у людей, стремление к мирному решению конфликта наводит на мысль о покорности, что отнюдь не помогает в эволюционной борьбе за статус, поскольку снижает шансы на успех. Так что генетическое отвращение к покорности (до определенного предела) имеет эволюционный смысл. Говоря о себе, мы называем такое отвращение «чувством чести» или «гордостью». Тогда почему бы не употребить аналогичный термин в отношении шимпанзе? Как отметил де Вааль, исходя из близкого родства наших двух видов, можно предположить глубокую психическую общность (что вполне соответствует научному принципу «не множить сущности»: если есть единая гипотеза, правдоподобно объясняющая два отдельных явления, то не стоит выдумывать еще).
Как известно, женщины часто жалуются на мужчин за то, что они никогда не признаю́т свою неправоту, не извиняются первыми и не спрашивают дорогу. Так вот, у этих особенностей, оказывается, есть эволюционное объяснение: мужчины просто не желают признавать чужое превосходство даже в мелочах. Видимо, в ходе эволюции самцы, которые с готовностью шли на примирение после борьбы или иначе без особой необходимости выказывали подчинение, заметно опускались в иерархии, что негативно влияло на их выживаемость и способность к размножению. Женщины, правда, тоже не любят извиняться, однако, если верить народной мудрости, все же не настолько упрямы, как мужчины. И это неудивительно, ведь у наших предков выживаемость самок меньше зависела от степени упорства, чем у самцов.
Еще одно человеческое чувство, которым де Вааль награждает шимпанзе, – это уважение. Когда превосходство Лейта стало очевидным, он игнорировал вялые попытки Йеруна сблизиться, пока тот не издал «уважительное хрюканье», сигнализирующее о безоговорочном подчинении. И если у людей профессиональный боксер, проигравший бой, может говорить, что он «уважает» сильного противника, то почему бы бета-шимпанзе не относиться с пиететом к альфе. По-моему, «благоговейный трепет» – именно то чувство, которое испытывает побежденный самец, когда склоняется в почтительном, смиренном поклоне перед победителем.
Джейн Гудолл, как и де Вааль, говорит об «уважении» среди обезьян, хотя и немного в ином контексте. Вспоминая о том, как шимпанзе Гоблин, будучи подростком, тянулся к альфа-самцу Фигану, она пишет, что «Гоблин с большим уважением относился к своему «герою», всюду следовал за ним, наблюдал, чем тот занимается, и часто обыскивал его». Знакомое чувство, не правда ли? Только, думаю, слово «почтение» подходит сюда лучше.
Меня могут обвинить в упрощении и в слишком поспешном переходе от внешних параллелей между человеком и обезьянами к глубинам психологии приматов. Спорить не стану: возможно, так оно и есть. Не исключено, что удивительное сходство между шимпанзе и человеком объясняется не общим эволюционным происхождением или биохимией, а чем-то иным. Однако если мы отказываемся считать амбиции, уважение, почтение, трепет, честь, гордость, презрение, надменность и другие чувства установками, выработанными в процессе естественного отбора в качестве приспособления к жизни в иерархическом обществе, то как же тогда нам их трактовать? Почему они обнаруживаются во всех культурах? Есть ли альтернативная теория? И если да, то объясняет ли она, к примеру, почему гордость и амбиции у мужчин в среднем выше, чем у женщин?
У современной эволюционной теории объяснение есть – естественный отбор в контексте иерархической структуры.
Наблюдения де Вааля (и его антропоморфные аналогии), по сути, подтверждают теорию Роберта Триверса о реципрокном альтруизме, впервые сформулированную в статье 1971 года. Де Вааль считает, что поведение шимпанзе «руководствуется тем же чувством моральной правоты и справедливости, что и у людей». К такому выводу он пришел «после того, как Пейст поддержала Лейта в драке с Никки. Когда Никки позже стал демонстрировать себя перед Пейст, она повернулась к Лейту и протянула ему руку, прося тем самым помощи. Но Лейт ничего не сделал, чтобы защитить ее от атаки Никки. Пейст тут же с яростным лаем набросилась на Лейта, погнала его по всему вольеру и даже ударила». Предательство друга вызвало бы у вас не менее яростное негодование, не правда ли?
Согласно Триверсу, глубинный источник «чувства справедливости» – реципрокный альтруизм. Иерархия тут ни при чем. Два основных правила групповой жизни шимпанзе, выделенные де Ваалем: «услуга за услугу» и «око за око, зуб за зуб» – по сути, не что иное, как принцип справедливого возмездия, сформировавшийся без привязки к статусам.
Однако социальная борьба (с непременным образованием союзов и коллективной враждой) придала этим глубоким философским установкам особый вес. В человеческом обществе противоборствующие коалиции, конкурирующие за статус, часто опираются на некое смутное чувство морального права, которого противник якобы лишен. Из-за эволюции в условиях реципрокного альтруизма и социальной иерархии наш вид приобрел такие «привычки», как личная неприязнь и месть, а также расовое угнетение и мировые войны.
Тот факт, что войны в каком-то смысле являются «естественными», вовсе не делает их приемлемыми или неотвратимыми. Это верно и в отношении социальной иерархии: тот факт, что у нашего вида в ходе естественного отбора развилось социальное неравенство, отнюдь не легализует его и не делает его неизбежным. Конечно, когда группа людей (особенно мужского пола) проводит много времени вместе, то иерархия (пусть неявная и негласная), скорее всего, сформируется. Сознательно или нет, мы оцениваем окружающих и в соответствии с этим распределяем свое внимание и уважение: решаем, с кем общаться, с кем соглашаться, над чьими шутками смеяться, чьи инициативы поддерживать. Однако социальное неравенство в более широком смысле (предполагающее резкий разрыв между богатыми и бедными, привилегированными и бесправными) – совсем другое дело. Это продукт некомпетентной государственной политики или ее полного отсутствия.
Естественно, политика должна согласовываться с природой человека. Если люди в основном эгоистичны (а это так), то бесполезно призывать их упорно трудиться без весомого материального подкрепления: человек, который работает больше, чем ленивый сосед, хочет и получать больше. Крах коммунистической системы – тому пример. Однако в то же время аккуратное перераспределение налогов не отбивает у людей желание работать. Вот между этими двумя крайностями и должна лавировать политика. У каждого есть своя цена, но она продукт старого доброго человеческого эгоизма, а не тяги к статусу как таковой. Последняя даже, напротив, упрощает процесс перераспределения материальных благ. Как оказалось, люди склонны сравнивать себя с ближайшими соседями по иерархической лестнице, вернее только с теми, кто находится выше их, что вполне оправданно с точки зрения эволюции, однако суть не в этом. Если правительство соберет с вас и всех ваших соседей из числа среднего класса налогов на тысячу долларов больше, чем обычно, то для вас в плане социальной иерархии ничего не изменится: ваша зависть к более состоятельным Джонсонам никуда не денется, она так и будет подстегивать вас трудиться, а вот если бы стимул для вас имел абсолютное денежное выражение, то желания работать у вас бы заметно поубавилось.
Современный взгляд на социальную иерархию наносит ощутимый удар по одному из топорных философских оправданий неравенства. Еще раз подчеркну: ни к чему заимствовать ценности у естественного отбора – то, что он «счел» целесообразным, не всегда оказывается безусловно хорошим. Однако не все это понимают и продолжают утверждать, будто иерархия – естественный способ сохранения группы сильных особей и якобы неравенство может быть оправдано во имя общего блага. Только вот современные данные этого не подтверждают, что лишает и без того шаткую теорию всяких опор.
Особое негодование у тех, кто обвиняет де Вааля в антропоморфизме, вызывает название его книги – «Политика у шимпанзе». Однако если верить политологам и считать политику процессом раздела ресурсов, то, наблюдая за шимпанзе, нельзя не заподозрить, что политику изобрели не мы. Де Вааль видит у своих подопечных не просто политический процесс, а «демократическую структуру». Зарвавшийся альфа-самец, насколько бы он ни был сильным, обречен на провал. Например, Никки, в отличие от Лейта, был дальше от «народа», поэтому и популярности такой не имел. Самки не спешили выражать ему покорность и, когда тот бывал неоправданно жесток, преследовали его всей толпой и однажды даже загнали на дерево, где он вынужден был укрыться он «народного гнева». Возможно, на современную представительную демократию это и не тянет, но и чистой диктатурой такой режим уже назвать нельзя (неизвестно, сколько бы Никки пришлось просидеть в укрытии, если бы Мама, главный миротворец колонии, не поднялась на дерево, не поцеловала бы его и не свела вниз, после чего он смиренно просил у всех прощения).
Попробуйте провести такой опыт: найдите политические дебаты по телевизору и отключите звук. Понаблюдайте за жестами. В любой точке мира они будут примерно одинаковыми – призывными или негодующими. Затем включите звук. Послушайте, что политический деятель говорит. Готов спорить, он (или, реже, она) убеждает группу избирателей поддержать его в борьбе за власть и раздает обещания, заманчивые для «народа» (или некой его критической части). Политики-шимпанзе поступают точно так же. В обоих случаях главная цель (осознанная или нет) – статус. И в обоих случаях очевидна готовность пойти на многое ради ее достижения. А отдельные нюансы, вроде конкретных фраз и обещаний, не столь важны – даже самую пафосную речь можно свести к простым призывам. Включая звук, вы просто перепрыгиваете на несколько миллионов лет вперед по эволюционной лестнице.
Несмотря на многочисленные параллели, между обезьянами и человеком все же остается непреодолимый разрыв. У людей статус часто не подкрепляется грубой силой. Да, в детстве у мальчиков лидерами нередко становятся наиболее физически крепкие, однако во взрослом возрасте на передний план выходят совсем другие критерии, а явные политические устремления в некоторых культурах даже мешают. Вот как описывал уклад жизни индейцев навахо ученый Дэниэл Фридман: «Тем, кто активно стремится к власти, не доверяют. Лидером становится тот, с кого можно взять пример. Если у кого-то хорошо родится зерно, ему подражают, и он в этой области становится лидером. Другой знает много целебных заклинаний – его уважают за это, и статус его высок. Расхваливать себя, втираться в доверие, заводить полезные знакомства… в традиционном обществе навахо не принято».
Это отнюдь не означает, что навахо не стремятся к власти. Еще как стремятся, только делают это более тонко. Статус у них, как и везде, дает репродуктивные преимущества. Умелый земледелец и опытный врачеватель имеют больше шансов заполучить привлекательную партнершу, потому что оба не обделены умом, а первый еще и поднаторел в производстве материальных ресурсов. Они добились высокого статуса не посредством физического запугивания или иного манипулирования людьми, а просто нашли свое призвание и добились в нем успеха.
Диапазон средств для достижения высокого статуса в разных культурах и субкультурах просто поражает: здесь и изготовление бус, и музицирование, и чтение проповедей, и родовспоможение, и изобретение лекарств, и сочинение рассказов, и сбор монет, и снятие скальпов. Психические же механизмы, лежащие в основе всех этих действий, в сущности, одинаковы. Мы оцениваем социальную среду и стараемся делать то, что пользуется спросом, и избегать того, что не находит одобрения. Что это будет – не так уж важно, главное – найти свою нишу и преуспеть. Люди повсюду хотят испытывать гордость, а не позор, и получать уважение, а не презрение.
Не сумев разглядеть психическое единство за поведенческим разнообразием, антропологи школы Боаса свели к минимуму роль человеческой природы. Рут Бенедикт писала в 1934 году: «Мы должны принять все особенности нашего наследства: биологически наследуемое поведение – одна из важнейших его частей, но она крайне мала, тогда как культурный процесс передачи традиции играет колоссальную роль».
Строго говоря, она права. Если исключить такие стереотипные действия, как ходьба, еда и сосание груди, то «поведение» действительно не передается биологически. А вот органы психической жизни – передаются, и они, вследствие своей гибкости, порождают большое количество различных вариантов поведения в зависимости от обстоятельств.
Внимательно взглянув на исследование Рут Бенедикт, можно понять, почему она выпустила из поля зрения психические механизмы, заставляющие человека стремиться к высокому положению в обществе. Она изучала племя зуни, которое подобно соседям-навахо не поощряет открытое соперничество и политические амбиции: «Идеальный человек у зуни приветлив, преисполнен достоинства и скромен, он ни над кем не старается доминировать… Любой конфликт, даже если правда на его стороне, наносит урон его репутации… Самая высокая похвала… если говорят: “Он вежливый человек”».
Обратите внимание на подтекст: у индейцев есть определенный «идеал», и любой, кто стремится к нему, удостаивается «похвалы», а тот, кто ему не соответствует, теряет репутацию. Иными словами, зуни наделяют высоким положением в обществе тех, кто к нему особенно не стремится, а чересчур рьяных и честолюбивых лишают его. Несмотря на кажущуюся непохожесть на привычные нам модели, в обществе зуни действуют те же психические механизмы (реципрокный альтруизм во всех культурах вынуждает людей обзаводиться такими качествами, как дружелюбие, великодушие и честность; индейцы племени зуни, видимо, развили эту природную склонность, укрепив естественную связь между доброжелательностью и положением в обществе).
Объяснить необычный уклад жизни у зуни можно как силой культуры, так и гибкостью психической организации. На мой взгляд, вероятно и то, и другое, но второе особенно интересно. Оказывается, органы психической жизни настолько гибкие, что могут участвовать в формировании социальной системы, которая фактически противоречит глубинной эволюционной логике. Несмотря на то, что психические механизмы, заставляющие человека стремиться к высокому положению в обществе, испокон веков провоцировали кулачные бои, напористую саморекламу и прочий мачизм, они, как оказалось, также способны и подавлять эти агрессивные проявления. Например, чтобы преуспеть в монастыре, надо обладать такими качествами, как спокойствие и аскетизм. В викторианской Англии в некоторых слоях общества особенно ценились доходящие до абсурдности учтивость и деликатность (почти как у зуни).
То, что мы называем культурными «ценностями», – не что иное, как средства для достижения социального успеха. Они закрепляются, потому что дают одобрение. Когда мы воспитываем ребенка – формируем его социальное окружение и выказываем уважение или презрение в ответ на его действия, – мы фактически программируем его как робота. Некоторых это возмущает, но, как известно, всем не угодишь. Лейтмотивом нападок на социобиологию в 1970-е годы был страх, что людей не получится запрограммировать так, как обещали Скиннер и другие бихевиористы.
Новая парадигма не отметает бихевиоризм с его концепцией положительных и отрицательных подкреплений. Безусловно, некоторые мотивы и эмоции, скажем похоть и ревность, невозможно полностью стереть воспитанием. Однако огромное разнообразие моральных норм (то есть допустимых поведенческих реакций) говорит о просторе для маневра. Власть социального одобрения и порицания колоссально велика.
Однако насколько глубоко заложены его модели? Или, иными словами, насколько велик диапазон поведения, которое может быть одобрено обществом?
Здесь наблюдаются устойчивые тенденции. Социальные активы, которые давали преимущества индивидам на протяжении всей эволюции, не сдают свои позиции и сейчас. Крупные, сильные мужчины и красивые женщины, как и раньше, имеют фору в борьбе за статус. Глупость мало кого восхищает, а вот контроль над материальными ресурсами (то есть деньгами), напротив, притягивает многих. Однако противостоять этой привлекательности вполне возможно. Существуют культуры и субкультуры, которые стремятся сместить акцент с материального на духовное. И успех их порой впечатляет, хотя он и не тотален. К тому же пределов своего биологического потенциала они еще не достигли.
Даже наша культура, несмотря на явный перекос в сторону материального, кажется вполне сносной, если сравнивать ее, к примеру, с культурой племени яномамо из Южной Америки, где, чтобы подняться по социальной лестнице, молодой человек должен убить как можно больше мужчин из соседних деревень, попутно участвуя в похищении и групповом изнасиловании женщин. Если его жена попробует уйти к другому, он сможет без стеснения, скажем, отрезать ей уши. Боязнь делать категоричные заявления заставила нас идти кружным путем.
Ощущение такое, что нравственные ценности жителей некоторых современных городских районов начинают все больше походить на идеалы яномамо: молодые мужчины, не гнушающиеся убийством, пользуются уважением в своем референтном кругу. Это, к сожалению, свидетельствует о том, что худшие черты человеческой природы всегда находятся у поверхности, готовые всплыть при малейшем ослаблении культурных ограничений. Человек – не чистый лист, как некогда полагали бихевиористы, он – живой организм, отталкивающие склонности которого не так-то просто (если вообще возможно) подавить, – и все из-за нашей готовности ни перед чем не останавливаться в борьбе за высокий статус. Мы способны пойти на все, что угодно, ради уважения – даже отринуть свою природу и вести себя как люди.
Войти с помощью соц. сетей: