– Шерше ля фам, говорю я и иду по квартире. В папиных тапках. Мои тоже ничего, с рожицей, мне нравятся. Просто его на два размера больше, ходить удобней. Хоть глазки на компьютерах перестала заклеивать, видеокамеры, а то и правда на паранойю было похоже. А чего?! Где-то читала, что русские хакеры могут следить за вами через видеокамеры, даже если машина выключена. Не знаю, как такое возможно, но я же не хакер. Так, соображаю чуть-чуть. Папины уловки надуть меня были наивны, но он этого не знает. Для его же блага, а то совсем запарится.

В книжках всё, что потом с героями случается, связано с их детством. Происшествия всякие, травмы. Я в это не верю! Сколько уж можно авторам талдычить старую песню? Нет, я Фрейда читала, интересно, не спорю, но как будто нельзя свихнуться в зрелом возрасте. Сколько мальчиков из хороших семей творили потом такое, что мало не казалось. И девочек. Писатели дают картинку, удобоваримую для читателя. Чтоб не особо пугать бедняжечку. А то вдруг ты родился таким, и хоть там счастливое у тебя было детство, или наоборот – ужасное… Иногда, конечно, этот упрощённый фрейдизм работает, более чем, тут я тоже не спорю. Иногда это не выглядит отстоем с позапрошлого века. У него, например. У моего любимого писателя. Одного из… По крайней мере, когда он – Форель, и пишет про Телефониста. Может, потому что частенько иронично выглядывает из-за своих этих конструкций и как бы подмигивает читателю. А иногда он становится больше своих конструкций и ироний; вот тогда он – настоящий, когда отпускает себя, тогда он знает какую-то такую правду, что оторопь берёт. Только не понимаешь, с радости или от жути. Я этих «Танцующих на крышах» тоже читала, мне меньше понравилось. Там автор как бы немного прячется, не – книжка очень искренняя, конечно, но он как бы… за саму эту искренность и прячется. А здесь, в Телефонисте, эдакая условность жанра, здесь ему не от кого прятаться, и некоторые моменты, как ни странно, прямо искренней… «Танцующие» – роман даже не про любовь, а о любви. И о ревности. Поэтому всё так трагично. О невыносимом несоответствии представления и живых людей, которые, при всём несовершенстве, при всех пороках, всё равно лучше. Потому что любовь только и есть та, которая в людях, на которую они способны. А всякая «небесная» – опасная идея, потому что химера. Неважно – к близким, к Богу, Родине, детям или к тому единственному, который суженый. По крайней мере, так я поняла.

Ну, у него эта тема везде проскакивает, в «Телефонисте» тоже.

В первой книге, «Звонок», только намёк, что у злодея есть женщина. В четвёртой, которая должна была быть последней, она, эта женщина, появляется. О ней последние мысли Телефониста, когда он тонет подо льдом озера. Интересно, я вот думаю, она тоже маньяк, эта женщина? Она знает, чем занимается Телефонист? Ведь знать такое и оставаться его женщиной – это точно маньячка. Наверняка. Или она не знает? Ведь у них прямо любовь… Или её саму прёт от этого? Автор почему-то избежал ответа на этот вопрос, хотя описал их… прямо чувства! Сильный момент, и от этого – самая оторопь. Что Форель хотел сказать? Чего не получается сказать в книгах типа «Танцующих»? Я бы так хотела поговорить с ним об этом. Мне почему-то кажется, что тот, кто Телефонист на самом деле, услышал и понял именно это. Узнал. Возможно, он пришёл от этого в бешенство, считал, что весь из себя такой уникальный, а возможно, ему стало ещё интересней. Нашёлся достойный противник. Только писатель ни с кем, как говорят папа с Вангой, не полемизирует, просто пишет, как умеет. А папе с Вангой пришлось – такая работа. Вот он и стал всё больше втягивать писателя в полемику – такая у него игра – начал копировать его книги. Так я думаю. Тропарёвский бы последователем, для него Форель – что-то типа гуру. Здесь другой случай. Телефонист наслаждается своей игрой, полагая её чем-то вроде интеллектуального поединка. Доминирует, превосходство… Но чувства, пусть тёмные, какие-то… надчеловеческие, для него тоже важны. Я не знаю, что за мрак творится в его башке, однако если Форель не ошибается и если, конечно, я думаю правильно, именно это и может сделать его уязвимым. Но вот какая мысль сейчас пришла мне в голову: в конце любой игры должен быть приз. Победа, награда и так далее. В чём приз Телефониста? Ванге не мешало бы спросить об этом у Форели – что думает его персонаж? Что – бред, похоже на безуминку? Есть немного… Но когда имеешь дело с психами, приходится идти на крайности. Вроде Форель всё прямо описал: его Телефонист свихнулся настолько, что считает себя супергероем, а все эти убийства – типа этапы восхождения, крестный путь сверхчеловека.

Может, я и ошибаюсь. Но так или иначе, погибая в четвёртой книге под льдом замёрзшего озера, Телефонист думает о своей женщине. И в своём последнем предсмертном видении он всё же становится супергероем, и пробив лёд, взлетает в небо и устремляется к ней, своей даме, даже серебристый след оставляет. Собственно, поэтому я и поняла, что это ещё не всё. Будет ещё книга. Что и сказала ему, автору, после лекции. Он очень удивился. Даже расхохотался! Заявил, что в тот момент думал больше об эффектном финале, но, вполне вероятно, я и права. Я тогда от гордости даже… вспотела немного.

А ещё Ванга обмолвилась, что та женщина, галерист, – возможно, подружка Форели. Тёлка его типа… Я, конечно, нема как рыба, у девочек свои секреты, никому не выдам. Но я её видела на лекции… Правда – красивая. И потом, когда на выставку ходили в галерею, куда меня не взяли с собой на открытие. Отец-то ладно с фигнёй своей, но Ванга уж могла бы… Красивая она, приятная, Ольга Орлова. Весёлая. Одевается стильно, не просто дорогие шмотки. Я её погуглила немного. Жена олигарха. Того самого Орлова. Но вот ведь какая фигня – не разводится. Конечно, зачем ей?! Все эти «сто тыщ ассигнациями в топку», про которые он говорил на лекции, весь этот «рай в шалаше» только в книжках и в песенках. Только у людей в головах, да и то, пока окончательно не повзрослели. В реальной жизни Маргариты не выбирают Мастера, жёны олигархов не уходят к писателям, а обратное движение, если повезёт, наоборот, бывает.

Интересно, она, эта Ольга, хоть наполовину понимает его книги, как Ванга? Или, например… как я?

Ладно, а то сейчас покраснею от таких мыслей или вспотею – подростки, они ж такие непостоянные.

А папа, кстати, делая вид, что ему всё равно, сказал, что у Ванги-то, видимо хахаль. Я фыркнула, конечно, бывший, наверное, говорю, иначе б я знала. А он – да нет, типа, два раза всплывал за последнее время. Да ладно, говорю, кто? А он манул рукой – не знаю. А потом – мне-то какое дело?!

Папа мой, папа: так не знаю, два раза всплывал или мне-то какое дело?!

– Шерше ля фам, – говорю я и шлёпаю по коридору в комнату, где стоит мамин компьютер. Включаю, присаживаюсь ненадолго, хотя знаю, что папа на работе. Пишу тому, кого до сих пор подозреваю в тайном присутствии в нашем доме. Но сейчас больше в шутку, конечно.

«Здравствуй»

«Кто ты?» – следует вопрос.

Пишу: «Дочь».

«Подтверди», – появляется на экране.

И ввожу то, что он требует. Потом пишу, чтоб переходил на мой комп, а я сяду напротив камеры.

Так и поступаем.

Он приветствует: «Здравствуй, Ксения».

«Сделаешь так, чтобы папа не увидел разговора?»

«Конечно. Уже сделано».

Всё как обычно. Прямо разговор с домовым эльфом. Вот ведь и правда жуть.

«Покажи мне ролик», – снова прошу я.

«Нет!» – И разъярённый эмоджи.

«Потому что его нет в сети?» – спрашиваю.

«Нет».

«Разве ты не можешь войти в сервер телефонной компании?»

«Конечно, могу, – такое снисходительное высокомерие. – Это не проблема. Но третий раз – нет».

«Почему?»

«Из этических соображений».

Глупость какая, думаю, знал бы ты, чего я только не видела. Но, скорее всего, опять бесполезно. Надо найти правильные слова для вопросов. Он почему-то любит, когда его поощряют. А на самом деле, меня больше интересует не ролик про «Две свечи». Но я почему-то пишу: «Скажи, какая она была?»

«Кто?»

Набираю: «Мама. Моя мама», – и кладу руки на колени.

Появляется ответ: «Ты хитрая девочка, Ксения».

Потом: «Она была прекрасной», – и, надо же, сердечки. Затем весёлые смайлики. А я всё жду. Наконец, спрашиваю:

«Ты был её другом?»

«Да. Но довольно об этом. Чего ты хочешь, Ксения?»

«То, чего нет в Гугле».

«В Гугле есть всё!» – и множество смайликов. Гирлянды салюта. Иногда он невыносим. С этой своей капризной надменностью.

Жду. Набираю (старый добрый метод тыка): «Орлова Ольга Павловна», – собираюсь ввести и понимаю, как ошиблась, сейчас их вывалится несколько тысяч. Вспоминаю, что видела её на странице в фб. Дополняю: год рождения (молодец, не скрывает, что за тридцать), место работы, потом, немножко подумав, пишу слова «галерея», «выставка», «Форель». Нажимаю на ввод.

Вываливается. Страница из Гугла. Вот спасибо-то! Зануда капризный… И тут же предупреждение: «задавай вопросы корректно». Смайлика не прислал. Как-то раз ему так же не понравились мои вопросы. Прислал противный сигнал и «конец связи».

Набираю корректно (всё тот же метод тыка): «То, чего нет в открытом доступе». И дальше: «Орлова Ольга Владимировна». Дальше всё те же данные из «Фейсбука». Потом пишу «ЦАБ» – в одно время в адресных бюро о человеке можно было многое узнать, папа рассказывал, как в его юности «пробивали» инфу о любых людях. Пишу: «База данных полиции», зачёркиваю, учитывая дату рождения, переправляю на «милицейские базы». Ну вроде бы всё. Если не пошлёт, то всё верно. Ввожу.

Молчит. Не отвечает. Делает вид, что ему нужно время.

– Ну давай, домовой эльф, чего завис? – говорю.

Он, конечно, меня не слышит. В этом уверена. Хоть в этом. А потом вжимаю голову в плечи и зажмуриваюсь. Опять этот мерзкий тревожный сигнал, как удар о глухой металл. Но вместо слов «конец связи» на экране появляется другое. И я даже не понимаю, к какой части моего вопроса, к его сути или форме, это относится. Крупными тёмно-красными буквами на пол-экрана горит надпись:

«С огнём играешь?»

– Ну вот эта пресс-конференция, товарищ полковник, – сказал Сухов, указывая на экран. – Это популярный ютуб-канал. Ещё и в «Афише» было, и на «Снобе».

– Те-то, скорее, из-за выставки, – добавляет Ванга. – Снобы. Но с Орловой дружат, модный галерист всё-таки.

– Вот он, видите, промелькнул: Форель, рядом Григорьев, издатель, и вот третий с краю – Епифанов Максим Евгеньевич, помощник издателя.

«Ещё один день-катастрофа», – думает Ванга.

– Ну-ка, подскажи, это тридцать первое марта? – просит Егорыч, и глаза его опасно блестят. – День и время убийства?

– Так точно, товарищ полковник, – вздыхает Сухов. Тишина. Всё внутри Ванги затаилось.

– Нет, ну вы, правда, в себе? – тихо начал Егорыч, отвернулся от экрана и пока ещё легонько постучал пальцами по столу. – Это же стопроцентное алиби! У вашего этого сына Пифа…

Ванга и Сухов осторожно кивнули.

– Нет, вы что творите, мать вашу?! – не выдержал Егорыч. – Значит, у нас два эпизода, но с резиновой куклой у вас проходит свидетелем какой-то бомж, а на момент убийства у подозреваемого чистое и очень хорошее алиби… Вы что творите, спрашиваю?!

– Он не какой-то бомж, – пытается возразить Ванга.

– Кольцо!

– Что?

– Опять кольцо ваше, – Егорыч стукнул по столу кулаком.

– Простите, – такое впечатление, что Ванга поперхнулась.

– Катерина, Сухов, вы окончательно сбрендили?

– Этот Дюба, – быстро проговорил Сухов и поправил сам себя, – Гражданин Родченко… В разведке служил.

– И что?

– С Игорем Рутбергом, – вставила Ванга. – Он его нашёл сейчас. Там такое дело: Рутберг ему жизнью обязан…

– Катерина! – прервал её Егорыч. Нахмурился: – В смысле… Это тот самый Рутберг?

Сухов кивнул:

– Так точно. Адекватность свидетеля…

– Ну вы даёте! – казалось, Егорыч отказывается верить и своим ушам, и своим глазам. – Чего-то у вас как ни подозреваемый, так олигарх. И у всех стопроцентное алиби. У вас что – классовая ненависть? Может, ещё за правительство возьметесь? Или ещё выше, – Егорыч ткнул указательным пальцем в потолок. – Нет, ну вы, правда, в себе, клоуны?!

– Нет ненависти, – тихо сказала Ванга.

– Не слышу?

– Мы нашли его, товарищ полковник, – горячо произнесла Ванга. – Была связь между квартирой Кривошеева и… издательством. Текстом Форели. Мы нашли её. Связь. Это был он! И свидетель наш…

– Так у него ж алиби, – рассмеялся Егорыч. – по основному эпизоду дела.

– Да, – согласился Сухов. – И мы уже какие только версии…

– Чего будете ему вменять-то? Непристойное поведение без отягчающих обстоятельств?

– Именно, что с отягчающими! – возразил Сухов. – Последствиями. Очевидно, что это уже не просто…

– И знаете, чего он вам скажет? – прервал его Егорыч. – ну-ка, давай, Ванга, дочка, что там мы ему вменяем? Давай, я пальцы зажимаю.

– Как минимум, незаконное проникновение в жилище.

– Так, – Егорыч загнул мизинец. – Раз!

– Телефонный терроризм…

– Ну, допустим, – Егорыч загнул безымянный палец и поправил Вангу. – телефонное хулиганство.

– Препятствие ходу следствия…

– Э-э-э, красавица моя, это ты уж не перегибай. Какое препятствие какому следствию? Тому, что у тебя в голове? Квартира Кривошеева сдается под бордель. Вот он и принёс в бордель резиновую бабу. Всё. Точка. Очень плохо, но… ненаказуемо. А то ещё и не сам. А попросил кого занести. Григорьеву, говорите, что-то типа пасынка? Значит, адвокаты будут минимум из «Гафаров и партнёры», а то ещё и пожирней. Нет у вас ничего!

– Вы же знаете, что это была инсталляция, товарищ полковник, – проговорил Сухов. Не просто принёс.

– Э-э, мил человек, а вот тут ты слушай сюда! Совсем заигрались в колечкины сложности, да? Оба?! – глаза Егорыча завращались; плохой признак; шеф заявил с нажимом: – Просто принёс! А кто там эти записки ваши на стенку приклеил и прочее – знать он не знает. Вот, что он вам заявит. И будет прав.

– Но телефонный звонок, – Сухов подумал, что Ванга отчаянно хватается за последнюю соломинку – это он сейчас услышал в её голосе.

– Ванга, дочка, вот ты же умная, – Егорыч вновь хлопнул по столу, но уже не сильно и ребром ладони. – Нет никаких следов: ни пальчиков на трубке, ни ДНК, даже голос – монтаж, записи. Кто звонил, чего звонил, откуда я знаю? Допустим, этот ваш Дюба – добросовестный свидетель, и чего? Притон накрыли?! Молодцы! Вот и занимайтесь притонами. Нету ничего! Ищите что-то существенное. Чтоб его закопать по самое не могу можно было. А пока ничего нет. И это плохо.

Егорыч отвернулся и принялся рассматривать стену. Сообщил, видимо, портрету министра:

– Дело резонансное. Федералы берут себе. Вас пока на подпевку. Но если отстранят – лучше самим в солнечный Магадан.

Сухов и Ванга вытянулись по струнке и угрюмо молчали. Потом Ванга что-то тихо произнесла, даже Сухов не расслышал.

– Прости, Катерина? – Егорыч помахал раскрытой ладонью у своего уха.

– Мы совсем рядом, – повторила Ванга.

– Так кто ж спорит-то, – смягчаясь произнёс Егорыч. – Ну да, инсталляция, как вы говорите, конечно. И с точки зрения твоей логики, ты права. Но с точки зрения доказательной базы – ноль. Фиг! Жилище индейца фигвам.

– Будет доказательная база, – пообещал Сухов.

Егорыч даже удивился, хмыкнул:

– Вот сладкая парочка…

– Мы не сладкая парочка, – сказала Ванга.

– Ещё чего мне тут на рабочем месте не хватало, – строго заявил Егорыч. Потом спросил уже совсем другим тоном: – Ну, и где он – этот ваш Пиф?

– Сын Пифа, – Сухов с облегчением вздохнул, видимо, разнос на сегодня окончен. – В отпуске со вчерашнего дня. Найдём.

– Ну, куда он денется с подводной лодки, – рассудительно заметил шеф. Помолчал, взглянул на них исподлобья. – А вы методом тыка действуете?

– В смысле: тыка? – не понял Сухов.

– Ну – почему Пиф? А не сам Дюба, например? Может, он по распоряжению Рутберга Пифа оговорил? Просто спрашиваю. С чего такая уверенность-то? Может, он его выгораживает.

– Кого?

– Игоря Рутберга. Олигарха вашего.

Ванга даже еле заметно покачнулась, выглядела слегка ошалевшей. Потом выговорила тоном сломавшегося автомата:

– У Игоря Рутберга алиби. На момент обоих преступлений.

– Значит всё-таки проверили? Всё-таки не такие клоуны?

– Проверили, – подтвердила Ванга. – И на двадцать седьмое и на тридцать первое марта.

Сухов бросил не неё быстрый недоумённый взгляд.

– Значит, хоть олигархов оставляем в покое. – Егорыч вздохнул, усмехнулся. – И на том спасибо! Уважили старика.

Снова отвернулся, видимо, портреты на стенах сегодня вызывали у него больший интерес, чем беседы с подчинёнными. Мотнул головой, в этом движении проскользнуло что-то бычье.

– Мне не надо ничего доказывать! – заявил шеф, хлопнув кулаками по столу. – Я понимаю вашу логику. Я даже допускаю, что вы правы… так и есть. Ну, я не знаю, как… он это делает…

«Ох, Егорыч, прямо мысли читаешь, – мрачно думает Сухов. – Я тоже не знаю, как он это делает. Я не знаю, как такое вообще возможно! Где-то в наших рассуждениях есть очень сильный дефект».

– Отступились бы вы на шажок, – вдруг сказал Егорыч. Ванга и Сухов молчат. – Чего головы повесили? Как говорится: если проблема не решается, надо выйти за рамки проблемы. Образно говоря.

Сухов попробовал улыбнуться, вышло довольно кисло.

– То есть он приносит резиновую куклу, полностью копируя место будущего преступления, – словно рассуждая сам с собой, продолжает шеф. – Но на сам момент преступного деяния у него пресс-конференция? Во как – занятой человек! Сухов, у нас что там теперь целая банда маньяков развелась?! И все из светской хроники?!

– Нет, конечно, – удивлённо говорит Сухов.

«Коллективными действиями там и не пахнет, – думает Ванга. И это всем известно».

– Тут… всё равно бы я не стал говорить о сообщнике, – осторожно заявляет Сухов.

– Не стал бы он, – бурчит Егорыч. Смотрит на Сухова, Вангу, но уже без всяких обвинений: действительно, разнос на сегодня закончен. – В чём ошибочка, а? Куда отступиться? – тяжело вздыхает. – Угол зрения поменять надо. И срочно. Куда сделать этот шажок, а-а? Тут колечко ваше ничего не шепчет?

– Да, – понимает его Сухов. – Мы ошибаемся в чём-то очень несущественном. Тут как будто… Но блин, – подносит ладони на уровень глаз, стучит раскрытой правой по тыльной стороне левой. – Знаете, как в калейдоскопе: маленькая стекляшка, но заслоняет всю картину.

Шеф вскинул брови, насмешливо спросил:

– Образно выражаясь, поэтически говоря?

– Простите, – сконфузился Сухов.

Ванге приходит сообщение. Она проверяет, смотрит на Сухова:

– От Кирилла. Епифанов не пересекал границы РФ. Ответ пришёл.

– Хорошо, – кивает Сухов.

– Жаль, – с расстроенной миной сетует Ванга. – Рассчитывала на Гоа слетать.

– О чём это опять? – брови Егорыча вновь выписывают недоумённую дугу.

– Об отпускных планах сына Пифа, – поясняет Ванга. – Мы его сразу в «стоп-лист».

Егорыч постучал пальцами по столу:

– Чего он там за отпуск набедокурить успеет? С поличным бы надо… Найдите! – шеф почесал свой гладко выбритый подбородок. – Бомж-разведчик… Что-то тут… Так себя показать? – щёлкнул языком. – Понимаете, о чём я?! Подумать надо крепко сперва. А пока мы все под его дудку пляшем. Крепко подумать!

Потом он пристально и насмешливо посмотрел на Сухова:

– Поэтически выражается он… Нее, ну клоуны, стекляшечки, значит, им теперь мешают.

Сухов счёл, что благоразумнее промолчать.

Егорыч поднялся со своего места, оперся кулаками о стол. Ванга поймала себя на том, что не удивится, если опять начнётся разнос. Или он предложит сходить вместе пообедать. За его счёт. Ванга подумала, что ничему не удивится. В жизни случаются и более удивительные вещи. В их жизни они происходят прямо сейчас. Егорыч постоял какое-то время в этой позе атакующего бульдога; когда начал говорить, взгляд сделался несколько тяжеловатым:

– Сухов, он никогда не оставлял живых свидетелей. Его никто не видел, – можно было возразить по поводу человека-рекламы, но Сухов вновь предпочёл промолчать. – За все эти годы ни одной зацепочки. А сын Пифа до сих пор жив. Значит… Как, Катерина? Не хотите подумать об этом, а?

Ванга пристально смотрит на шефа. И Сухов против своей воли думает удивлённо, будто впервые заметил: «Чёрт, какая она иногда бывает красивая». Потом её глаза чуть сужаются, и Сухов снова видит в них это сонное выражение. Егорыч ещё раз почесал подбородок:

– Сухов, ты, это… Подтянул бы снова писателя консультантом. Без него и с Пифом этим вашим не разобраться, и кто там у него книжки списывает… Физически должен кто-то быть! А то тут и вправду в гипнотизёров верить начнёшь. И следи за ним.

Сухов удивлённо смотрит на шефа:

– Так консультантом или в разработку?

– Не умничай! – отрезал шеф. – Сухов, тут либо Форель, вашу рыбку золотую, кто-то облапошивает, либо он нас. По-другому не выходит. Не бывает никаких колечек в этом мире.

Он отвернулся и опять взялся за изучение стен, затем собственных рук, поцокал языком, и губы его растянулись в ухмылочке:

– Вы молодцы! – неожиданно похвалил Егорыч и, казалось, сам удивился, потому что хихикнул. – Мыслите интересно, но уж больно умнО. Попроще надо. Найдите, куда отступить, – он словно наметил шаг назад и в сторону, а потом обеими руками показал над своей головой что-то типа полусферы. – Колпак этот вот… Он мешает. Колпак рассуждений ваших, образно говоря. Из него выйти надо. Найдите новую точку обзора.

И хоть Егорыч строго смотрит на Сухова, тот не выдерживает и добавляет:

– Поэтически выражаясь? – и сам себе кивает.

– Вон отсюда, клоуны! – требует Егорыч. – Идите, работайте.

– А ведь он прав с этим колпаком рассуждений, – сказала Ванга, когда они оказались в кабинете Сухова.

– Угу, – поморщился Сухов. – Бихевиорист фигов.

Ванга удивлённо посмотрела на него:

– Ты же говорил, буддист?

– Стихийный… – откликнулся Сухов и указал на свою пробковую панель. – А это для чего?

Теперь рядом с карточкой Мунка, между фотографиями с последнего места преступления и из квартиры Кривошеева появилось ещё одно изображение – распечатанная на принтере картина Форели, центральное произведение последней экспозиции «Две свечи». У Эдварда Мунка появился конкурент.

– Я… – Ванга нахмурилась. – И Егорыч про это же. Мы ведь, правда, где-то ошибаемся. Упёрлись прямо во что-то, – ещё больше нахмурилась. – Потому что такого не бывает! Невозможно. В это и упёрлись.

Сухов посмотрел на свою пробковую панель и почему-то ему впервые захотелось снять и выставить её из кабинета вон. Или хотя бы сорвать с неё карточку с репродукцией «Крика». Избавиться от… Как будто норвежский художник изобразил кого-то, кто так же вызревает внутри Сухова и может закричать. Избавиться. Но… пока не время.

– Так для чего эта картинка-то?

Она подняла на него какой-то несколько несчастный взгляд, зябко пожала плечами:

– Помнишь, ты сказал, что на миг оказался внутри, – кивком указала на пробковую панель, – его головы?

– Как не помнить?

– Вот… Пытаюсь. Но она… словно лишняя, эта картинка. Сырая… Не знаю! Да ещё алиби младшего Пифа только больше всё запутало, – посмотрела на панель, во взгляде что-то странно вопросительное, почти требовательное, а потом повернулась к Сухову, и теперь, второй раз за утро, опять это сонное выражение. Помолчала, быстро добавила. – Или наоборот!

– А-а?

Кивнула, как-то уже бодрее.

– Чего наоборот? – спросил Сухов. Подумал: слышал бы её сейчас шеф.

– Я… наверное, не знаю пока. Но…

– А зачем ты надула Егорыча?

– В чём?

Сухов немного наклонился к ней:

– Мы ведь не проверяли алиби Игоря Рутберга, – улыбнулся. – С чего бы?!

– А-а… У него есть.

– Проверила и мне не сказала?

Ванга чуть помялась:

– Двадцать седьмого марта Игорь Рутберг был на заседании правительственной комиссии. Там же присутствовал и Орлов, я говорила.

– Да, но… В день убийства?

Ванга посмотрела на Сухова прямо и сказала:

– Тридцать первого марта он провёл со мной весь вечер.

– Как?

– Как люди проводят вместе вечер?

Совсем незаметно, совсем немного он отшатнулся. Конечно, не так, как от удара. Его челюсть чуть дрогнула.

– Ясно, – сказал Сухов. – Ну и ну… Ясно.

– Чего тебе ясно?

– Алиби.

Она помолчала. Сама склонилась к нему:

– Сухов, с бывшими любовниками иногда прощаются.

– А я чего?! – развёл ладони в разные стороны. – Я ничего.

– Наши отношения себя исчерпали. Говорила же, дело прошлое.

– Меня это не касается, – отрезал Сухов. Сидит с каменным лицом, да ещё как будто кочергу проглотил. – К делу не относится.

– К делу нет, – она постаралась наклониться ближе, и чтоб следующая реплика прозвучала вполне как дружеская шутка тоже постаралась: – А ты, что, ревнуешь, что ли?

– С чего это мне ревновать?

Ну вот, наконец хоть усмехнулся.

– Жаль, – ответная усмешка. Но абсолютная имитация дружеских шуток в этот раз что-то не выходит. – А я уж было понадеялась.

– Значит, с бывшими, говоришь? – Сухов чуть повеселел.

«Всё, пора заканчивать, – подумала Ванга. – Не о том говорим. С чего эта неловкость-то?»

К счастью, Сухов сам уже решил сменить небезопасную тему.

– Так ты для чего повесила шедевр Форели-то? Ну, думай! Ответ нужен.

– А-а? – всё, Ванга выдохнула. Успела подумать, правда, что за эти полтора года они даже разговаривать стали одинаково. Такое бывает между друзьями. Но такого не случается с любовниками. – Шедевр…

– Угу, – Сухов наконец весело ткнул в свою панель. – Мунк и Форель рядом. Ну и что там за «ж-ж-ж»?

– Сам ты «ж-ж-ж», – она тоже улыбнулась. Ответ нужен. Посмотрела на развешанные фото. Правда, странный у них только что случился разговор. Даже сосредоточиться мешает. Но теперь всё позади, лишь какое-то ощущение осталось (приятное?) неожиданное. Неожиданный шаг в сторону… Ванга захлопала глазами, и сама не поняла, как сказала: – Они не похожи. Вот почему.

– Кто?! Что не похоже, Глупость?

Ванга чуть слышно, словно недоверчиво, усмехнулась, гладя на пробковую доску Сухова. Вот, в чём дело, вот, что не давало покоя: они не похожи, не совсем похожи.

– Фото: там, где убийство и где резиновая… – Ванга хотела что-то ещё добавить, но замолчала.

Сухов удивлённо посмотрел на неё:

– Конечно, не похожи. Прости, но это очевидно. Разные вещи. Ты что хочешь сказать-то?

– Сухов, – сказала Ванга. – Посмотри внимательно на три фото. Где убийство, где резиновая кукла и на шедевр Форели. Между чем больше сходства?

– Сходства? Между… – Теперь Сухов сам себя оборвал. – Да что ты хочешь сказать-то, наконец?!

– Я пока не уверена, произнесла Ванга, но теперь с осторожной просьбой в голосе, будто боясь спугнуть ещё совсем юную, не оформившуюся, уязвимую мысль. – Кажется, нам надо поговорить с Ольгой.

– Орловой?

– Да-да… – она кивнула. Само собой разумеется, с какой же ещё Ольгой им надо сейчас разговаривать? Ведь очевидно, между какими двумя фото больше сходства. – За ней ведь следили? Муж?

– Ну, у неё есть такие опасения, – Сухов всё ещё сбит с толку. Но – тихо, тихо, – мысленно просит Ванга. Сухов же не зря вспомнил сегодня калейдоскоп со стекляшками. И Егорыч со своим колпаком… Кое-каких стекляшек у них до сих пор не хватало. Но, похоже, теперь она знала, где взять. Во что сложится ускользавшая прежде картинка?

Сухов наблюдает за игрой мысли у неё на лице:

– Ты думаешь, может…

– Я думаю, может, за ней и не муж следил вовсе, – тихо произносит Ванга.