Новое время

Эпоха Возрождения не прибавила Прометею шансов для восстановления его былого божественного статуса. По страницам литературы Нового времени он продолжает шествовать не столько в божественном облике, сколько в человеческом. Особого внимания заслуживают П. Кальдерон (XVII в.) и Вольтер (XVIII в.).

Знаменитый испанский драматург Педро Кальдерон прославился множеством своих пьес («Жизнь есть сон», «Великий театр мира», «В тихом омуте…» и др. В 1679 г. он написал драму «Статуя Прометея». Её автор, в отличие от Горация и Проперция, изображает Прометея как положительного героя. Несмотря на то, что Прометей у Кальдерона сохраняет связь с мифическим прообразом, его Прометей существенно отличается от канонического. Он предстаёт перед нами в образе скульптора. Более того, испанский драматург позволил себе внести существенные изменения в сам сюжет мифа о Прометее.

Из пьесы Кальдерона мы узнаём, что Прометей – вовсе не борец с Зевсом, а слуга Минервы – богини Мудрости, которая из-за страстной любви к нему вознесла его на небо и по совету которой он похитил огонь с колесницы Аполлона. С помощью этого огня он одушевляет на земле созданные им человеческие статуи. Среди этих статуй оказалась и Пандора. Прометей переживает мучительные страдания от того, что создал прекрасное чудовище, из ящика которого на людей исходят несчастья. К самой же Пандоре Прометей, как ни странно, испытывает самые нежные чувства. Оказавшись в темнице, он просит Аполлона о милосердии к Пандоре и к созданным им людям. В конечном счёте драма П.Кальдерона «Статуя Прометея» заканчивается счастливо: Аполлон устанавливает на земле всеобщий мир, символом которого становится женитьба Прометея на Пандоре.

Ещё дальше, чем П.Кальдерон, по пути демифологизации образа Прометея ушёл знаменитый французский философ и писатель Вольтер. В своей опере «Пандора» (1748) он изображает Прометея в образе героя, страстно влюблённого в своё создание – Пандору. Сюжет в опере построен на соперничестве Прометея с Юпитером из-за любви к прекрасной Пандоре, а огонь, похищенный Прометеем с Олимпа, истолковывается в ней как символ всепожирающей любовной страсти. Борьба между Прометеем и Юпитером за Пандору первоначально оборачивается не в пользу Прометея, поскольку верховный бог переносит Пандору с земли на Олимп. Но в конечном счёте Прометей одерживает верх над Юпитером и соединяется на земле с Пандорой.

Разгневанный Юпитер отомстил Прометею ящиком, который он подарил Пандоре и который она от нечего делать время от времени открывает, чтобы выпустить из него очередную порцию несчастий.

Как видим, Вольтер не оставил по существу на образе мифического Прометея камня на камне. У А. Ф. Лосева читаем: «Таким образом, у Вольтера Прометей теряет всю свою всемирно-историческую значимость, всю свою борьбу с тиранией, все свои ужасные и несправедливые страдания и всё свое цивилизаторское значение. Осталась только одна любовная страсть к Пандоре, которая после разных перипетий получает своё окончательное право на существование. Больше, чем это сделал Вольтер, нельзя было снизить образ страдальца за разум и за всё человечества. Можно сказать, что Прометей здесь вообще теряет всю свою тысячелетнюю символику и превращается в преданного своей возлюбленной кавалера, достигающего после всяких успехов и неуспехов любовной цели» (указ, соч. А. Ф. Лосева. С. 258).

Конец XVIII в. характеризуется в интерпретации образа Прометея противостоянием двух братьев Шлегелей – Августа и Фридриха. Первый расценивал его под знаком плюс, а другой – под знаком минус.

В своей поэме «Прометей» (1797) А. Шлегель представил возвышенный образ Прометея. В этой поэме он изображает Прометея творцом не первых, но «новых» людей. Тех людей, которые были созданы не им, он застал в жалком состоянии. Они стали жертвой мировой бойни между титанами и Зевсом. Вот почему он решил создать людей заново. Он сотворил их из чистой глины, а небесный огонь ему понадобился для того, чтобы вложить в них искру божию – светлый разум и доброе сердце.

В пику своему брату Ф. Шлегель в своей «Люцинде» (1799) изображает Прометея в непривлекательном виде. С его точки зрения, подлинная человечность придёт к людям только тогда, когда они будут свободны от тягостной необходимости трудиться. Ежедневная забота о существовании делает людей суетными и мелкими. Но именно на такую жизнь их обрёк Прометей. У Ф. Шлегеля читаем: «Совсем не таков этот Прометей, изобретатель воспитания и просвещения. Ему вы обязаны тем, что никогда не можете быть спокойными и пребываете в постоянной суете; отсюда проистекает то, что вы даже тогда, когда вам, собственно, нечего делать, бессмысленным образом должны стремиться к выработке характера или пытаетесь наблюдать и обосновывать характер кого-нибудь другого. Такое начинание просто гнусно. Но в силу того, что Прометей совратил людей на трудовой путь, он теперь сам должен работать, хочет он того или нет. Ему ещё вдоволь хватит этой скуки, и никогда он не освободится от своих цепей» (Шлегель Ф. Люцинда. Т. 1.М.-Л., 1935. С. 33).

Девятнадцатый век

Былое величие Прометею в начале этого века вернул Иоганн Гердер. Его трактовка образа Прометея отличается небывалой глубиной. С его точки зрения, Прометей был прикован к скале за то, что он принёс людям человечность.

Слово «человечность» мы привыкли употреблять в нравственном смысле, имея в виду милосердие, соучастие и т. п. качества добрых людей. У И. Гердера это слово употребляется в более широком смысле: оно объединяет все те качества, которые делают человека человеком. Человечность в этом смысле есть отличие человека от животного. И.Гердер здесь вплотную приблизился к эволюционно-культурному истолкованию образа Прометея. Это истолкование и до сих пор остаётся самым точным и самым адекватным античному образу Прометея (см.: Даниленко В. П., Даниленко Л. В. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея. М.: КРАСАНД, 2012).

Особенно ярко эволюционно-культурный взгляд на Прометея представлен у И. Гердера в драме «Освобождённый Прометей» и стихотворении «Алтарь милосердия». В указанном стихотворении автор рисует эволюционный идеал человека. В своей человечности идеальный человек достигает высшего совершенства. Оно выражается в том, что его голова – храм мудрости, а сердце – кладезь доброты.

И. В. Гёте был намного менее оптимистичен в отношении к людям, чем И. Гердер. В своей «Пандоре» (1808) он выразил скептический взгляд на эволюционные возможности людей. С его точки зрения, Прометей создал людей, которые в большинстве своём живут, как учил Христос, заботами лишь сегодняшнего дня, легкодумно гоняясь за новизной. Этим людям автор «Фауста» заявляет:

 

Новому не рад я, с преизбытком

Этот род к земному приспособлен,

Только дню текущему он служит,

О вчерашнем думает лишь редко.

Что терпел, что снёс, то всё утратил,

Даже миг хватает без разбора,

Встречное, схватив, себе берёт он

И бросает без ума, без думы.

То мне горько. Но урок и речи,

Даже и пример, пребудут втуне,

Так грядите ж с детским легкодумьем

В день, всего неопытно касаясь!

Если б были вы с былым дружнее,

С настоящим, образуя, слились,

Благо было б всем, и был бы рад я.

 

В стихотворении Д. Байрона «Прометей» и поэтической драме П. Б. Шелли «Освобождённый Прометей» мы находим по преимуществу положительную нравственно-политическую доминанту в образе Прометея. С одной стороны, Д. Байрон сокрушается, что Прометей добрыми намерения вымостил себе дорогу в ад:

 

Ты добр – в том твой небесный грех

Иль преступленье: ты хотел

Несчастьям положить предел,

Чтоб разум осчастливил всех!

Разрушил Рок твои мечты…

Но с другой стороны:

Но в том, что не смирился ты, —

Пример для всех людских сердец;

В том, чем была твоя свобода,

Сокрыт величья образец

Для человеческого рода!

Ты символ силы, полубог,

Ты озарил для смертных путь…

 

В предисловии к «Освобождённому Прометею» П. Б. Шелли так оправдывает свою демифизацию образа Прометея: «Греческие трагики, заимствуя свои замыслы из отечественной истории или мифологии, при разработке их соблюдали известный сознательный произвол. Они отнюдь не считали себя обязанными держаться общепринятого толкования или подражать, в повествовании и в заглавии, своим соперникам и предшественникам. Подобный приём привел бы их к отречению от тех самых целей, которые служили побудительным мотивом для творчества, от желания достичь превосходства над своими соперниками. История Агамемнона была воспроизведена на афинской сцене с таким количеством видоизменений, сколько было самых драм. Я позволил себе подобную же вольность. Освобожденный Прометей Эсхила предполагал примирение Юпитера с его жертвой, как оплату за разоблачение опасности, угрожавшей его власти от вступления в брак с Фетидой. Согласно с таким рассмотрением замысла, Фетида была дана в супруги Пелею, а Прометей, с соизволения Юпитера, был освобождён от пленничества Геркулесом. Если бы я построил мой рассказ по этому плану, я не сделал бы ничего иного, кроме попытки восстановить утраченную драму Эсхила («Освобождённый Прометей». – В. Д.), и если бы даже моё предпочтение к этой форме разработки сюжета побудило меня лелеять такой честолюбивый замысел, одна мысль о дерзком сравнении, которую вызвала бы подобная попытка, могла пресечь её. Но, говоря правду, я испытывал отвращение к такой слабой развязке, как примирение Поборника человечества с его Утеснителем» ().

В драме П. Б. Шелли прикованный Прометей испытывает невыносимые страдания. Но он не смиряется перед своим тираном Юпитером. Он верит, что придёт «час урочный» и Юпитер будет повергнут:

 

Тебя он свергнет, яростный Тиран,

И вынудит – стереть лобзаньем жадным

Потоки крови с этих бледных ног,

Хотя они тебя топтать не будут,

Таким рабом потерянным гнушаясь.

Гнушаясь? Нет, о, нет! Мне жаль тебя.

Как будешь ты ничтожно-беззащитен,

Какая гибель будет властно гнать

Отверженца в бездонных сферах Неба!

Твоя душа, растерзанная страхом,

Откроется, зияя точно ад!

В моих словах нет гнева, много скорби,

Уж больше я не в силах ненавидеть:

Сквозь тьму скорбей я к мудрости пришёл.

Когда-то я дышал проклятьем страшным,

Теперь его хотел бы я услышать,

Чтоб взять его назад.

 

По религиозному пути в демифизации язычника Прометея пошёл французский писатель Эдгар Кюнэ. В своей драме «Прометей» (1838) он доверил освобождение Прометея не Гераклу, а архангелам Михаилу и Рафаилу. Они же сообщают Прометею, что Юпитер уже низвергнут Иеговой, к которому они уносят Прометея по воздуху. Греческий миф о Прометее, таким образом, Э.Кюнэ демифологизировал за счёт другого мифа – еврейского.

В литературе XIX в. в целом продолжало сохраняться противостояние отрицательных и положительных оценок образа Прометея. Так, итальянский писатель Д. Леопарди в диалоге «Пари Прометея» (1827) изобразил Прометея бесполезным и завистливым мечтателем. Но всех превзошёл в демифизации Прометея в конце XIX в. Андре Жид. В «Плохо прикованном Прометее» (1899) он изобразил Зевса в роли банкира, а Прометея – в роли обывателя. Однако преобладающим в это время стал мотив возвращения Прометею героического величия. Французы Л. Менар и Д. Пеладан изобразили его в образе светоча науки и святого великомученика, полька М. Конопницкая – в образе гения, непонятого серой народной массой, а немец К. Шпиттелер – в образе ницшеанского сверхчеловека.