Глава 7

Небо жгло глаза нестерпимо больно, руки были раскинуты, под ладонями, от шершавого металла я чувствовал тепло. Чуть приподняв голову, попробовав пошевелиться, я ощутил, что ноги слушаются меня. Уловив движение, сидевший спиной ко мне Вагасков обернулся.

– С возвращением.

Полумертвый, с ноющими, сверлящими болью суставами и словно чужими, ватными ногами, сделав усилие, опершись на локоть, я чуть приподнялся, стараясь, пробуя понять, что происходит вокруг.

– Я не погиб?

Сидевшая рядом с Вагасковым, подтянув колени в груди, Сигрин, отбросив волосы за плечи, чуть повернулась ко мне.

– Нет.

– Почему?

– Так было угодно богам. Никто не знает, что происходит. Значит, ты еще для чего-то нужен. Вотан отпустил тебя.

– А остальные?

Отвернувшись, глядя куда-то вдаль, Сигрин на мгновение сделала легкое, чуть уловимое движение к немецкому офицеру.

– Сколько ваших не вернулось?

– Трое.

Она повернулась к Вагаскову.

– А ваших?

– Двое.

Усмехнувшись чему-то и кивнув, она отвернулась.

– Я не помню всех.

Приподнявшись, подтянув ноги, я с усилием сел, оглядываясь, глядя вокруг. Черная, сияющая резко блещущим гравием пустыня, черный замок позади, рельсы, уходящие долгим изгибом вдаль, тендер паровоза впереди, в нескольких метрах от меня, прицепленные к нему две платформы, немецкий офицер со стальным цветком в руках, сидящие и лежащие на платформах остальные. Положив цветок на металл платформы, словно не желая видеть, устав от него, немецкий офицер повернулся к Сигрин.

– Еще один листок упал. Это предупреждение? Это плохо?

Не глядя на него Сигрин пожала плечами.

– Это так, как должно быть. Время идет. Никто не в силах остановить время. Вы что-то сделали. Достаточно ли этого, чтобы успеть? Успеете ли вы? Не знаю.

Темнея лицом, словно исподволь чем-то раздраженный, казалось, мгновенье поборовшись с собой и не выдержав, немецкий офицер повернулся к Сигрин.

– Они испытывают нас. Одно испытание следует за другим. Мы теряем людей, но большинство из нас выдержали испытание. И большинство их, – он кивнул на Вагаскова, – тоже. Разве это не значит что-то, разве это не зачтется?

Усмехнувшись, Сигрин не повернулась к нему.

– Вы не в школе на экзаменах. И вы не школьники. Не стоит напоминать о хорошо выученных уроках и клянчить пятерку за хорошее поведение. Боги убьют вас, когда захотят. И покончим на этом.

Теплея глазами, Вагасков неожиданно улыбнулся.

– Ты не разжалобишь ее. Никто не знает, что происходит, и она не знает. Нам надо двигаться. Как там твои?

Поднявшись, немецкий офицер спрыгнул с платформы.

– Сейчас узнаю.

Поспешно, по хрустящему гравию он пошел к паровозу. Черная пустыня смыкалась с небом у горизонта. Значит, путь нам предстоит снова, значит, мы еще живем, еще двигаемся. Светлое, серое небо. Словно что-то ощутив, оглянувшись, я увидел сваленные темной, чуть поблескивающей грудой в конце платформы мечи. Вернувшись, немецкий офицер залез на платформу.

– Все готово. Сейчас. Сейчас в путь.

Клуб дыма показался над паровозом. Толчком сотряслись платформы, дрогнув, тихо взяв с места, паровоз поехал. С неожиданной мягкостью Сигрин повернулась к лежавшему недалеко от него молодому немчику.

– Почему ты ничего не спрашиваешь?

Растирая голову руками, немчик виновато улыбнулся.

– Немного трудно. Очень болит голова и руки.

– Это пройдет. Впрочем, это не важно. Новое испытание скоро найдет вас.

– И снова надо будет умирать?

– Возможно. Не все так просто. Вы уже показали, что можете умирать. По разному людей пробуют на изгиб.

– Что же это будет?

– Увидишь. Все будет заново, ничто не повториться. Может быть, вас станет меньше, может, нет. Все придет в свое время. Доверься. Жди.

Сливая стук колес в единый грохочущий шум, разгоняясь, поезд несся по пустыне. Мельком посмотрев на немца и на Вагаскова, Сигрин улыбнулась.

– Я кое-что припасла для вас. Почему вы не спрашиваете, что свалено там, в тюках, в углу?

– И что это?

– Это плащи – из толстой воловьей кожи. Они помогут вам как-то справиться с холодом.

– Значит, там, куда мы едем, будет холодно? – мельком усмехнувшись, крутанув головой, немец кивнул Вагаскову. – Это по твоей части.

Вагасков улыбнулся.

– Я жил в Одессе.

Немец коротко взглянул на Сигрин.

– И скоро они наступят – эти холода?

– Скоро. Вы сами не заметите, как это произойдет.

Сверля воздух, поезд несся по пустыне. Опустившись, повалившись набок, подперев ладонью ноющую голову, я смотрел на пролетающую мимо черноту. Чуть тусклее стал гравий, веющим и прохладным стал воздух, потемнели, снизившись, тучи. Вдруг, как одним ударом, незаметно, стремительно приблизившись, потянулись с обеих сторон перепаханные бетонно-земляные поля с полуразрушенными постройками; быстрыми частоколами, перемежая их, проносились полоски острого чернеющего леса. Рухнувшие стены, брошенные в грязи стальные бочки, перекошенные шлагбаумы. Лес, густо, настойчиво, все больше и больше занимая пространство, вытесняя следы пребывания человека, уже лишь редко прерываясь одинокими разбитыми домиками, бетонно-каменными пустошами, тянулся с обеих сторон. Потом исчезли и они, сплошная стена деревьев тяжело двигалась справа и слева. Стало холодно. Потянувшись к тюкам в конце платформы, люди разобрали плащи. Долго, долго поезд несся через лес. Поднялся ветер. Злая, злая непогода. Внезапно чуть расступившись, уйдя в сторону, лес открыл остатки, развалины какого-то города, затем сомкнулся вновь, уже покрытый снегом стоял вокруг лес, паровоз сбавил ход, отступили с одной стороны заснеженные деревья, пустошь, покрытое снегом большое поле открылось, сдавленное лесами, длинный черный одноэтажный дом с двускатной крышей был виден у опушки вдали, из трубы дома, чуть заметный, шел дым. Сбросил ход, замедлился и остановился паровоз. Свет, тишина и неподвижность были кругом. Подняв голову, посмотрев в сторону дома, Сигрин коротко, тихо повернулась к немецкому офицеру и Вагаскову.

– Ступайте. Пришло время.

Приподнявшись, немецкий офицер смотрел в сторону дома.

– Что там?

– Неважно. Ступайте. Вас ждут.

Спрыгнув с платформы, в узел из-под плащей побросав мечи, потащив узел за собой, по снегу мы пошли через поле к дому. Безмолвно, безжизненно лес чернел с обеих сторон. Медленно, с непривычки неумело, плохо пробираясь сквозь снег, оставляя за собой натоптанный, рваный след, мы шли через поле. Дом приближался, с прошедшими минутами он стал совсем рядом, поле осталось позади. Ряд застекленных окон, что-то неразборчивое, маленькое мелькнуло за одним из них и исчезло, тяжелая, обитая изморозью, чуть просевшая дверь, странный, матерчатый, аккуратный половичок перед ней. Потянув дверь, немецкий офицер, взглянув в открывшийся полумрак, первым вошел в дом, мы последовали за ним. Узкий коридорчик, длинный зал направо и налево, плотное, словно сбитое, заботливо накопленное тепло. Длинный стол стоял в конце зала, четыре очень старых женщины сидели за ним. Смущенно, медленно мы подошли к ним. Какими-то маленькими деревянными поделками, похожими на игрушки, был заполнен стол, подслеповато вертя в руках деревянную поделку, маленьким коротким ножом что-то вырезая на ней, ближайшая из женщин подняла на нас глаза.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – сказал немецкий офицер. – Извините, мы сами не знаем, зачем, с каким делом мы пришли к вам.

Женщина, чуть вздрогнув, поспешно, быстро поднесла палец к губам.

– Тихо. Пожалуйста, тихо. Дети спят.

Сдавленно, смущенно мы стояли перед ними. Длинные деревянные лавки стояли вдоль стен, попятившись, кто-то из наших, сбросив плащи, уселся на них. Осторожно, медленно сели на скамейку рядом с женщинами Вагасков с немецким офицером.

– Вы воспитываете детей?

– Мы сберегаем детей.

– Чьи это дети?

– Мы не знаем, чьи это дети. Мы не знаем, откуда эти дети, мы не знаем, откуда мы. Мы очень, очень старые. Но наша жизнь в том, чтобы сберечь этих детей.

– Сберечь? Им кто-то угрожает?

– Многое, так многое, очень многое угрожает детям. Мы кормим их, одеваем, обогреваем, заботимся, чтобы они не загрустили. И выводим их гулять – в поле, каждый день, когда начинает падать снег.

– Почему только так – почему только когда начинает падать снег?

– Они бегают, радуются снегу, когда нет снега они становятся грустными, не играют. Поэтому мы всегда выводим их, когда идет снег. Они играют, если снег выпадает липкий, лепят из него снежных баб, разных зверушек. Мы охраняем их.

– От кого?

– Лес совсем рядом. Когда дети выходят гулять, выходят белые шакалы, стоят у деревьев, на опушке и смотрят на детей. Иногда просто смотрят, но иногда словно что-то чувствуют и нападают на детей. Мы защищаем их.

– Чем защищаете?

Женщина виновато улыбнулась.

– Мы очень старые. Защищаем – вот этим.

Несколько ссохшихся, неумело заостренных палок и загнутый кусок дерева, похожий на обломок табуретки, лежали вдоль стены.

– Мы защищаем их. Защищаем, отгоняем шакалов – как умеем.

– У вас всегда получается отогнать шакалов? Все дети живы?

Коротко отвернувшись, смахнув слезу, женщина повернулась к спросившему это немцу снова.

– Не надо… Не надо об этом говорить.

– Что будет с этими детьми? Здесь всегда зима? Дети вырастут?

– Мы не знаем. В древней книге написано, что однажды зима кончится, но не сказано когда. Там написано, что солнца не будет, но будет светлое небо, будет тихо и тепло. И тогда дети начнут расти и вырастут большими сильными мужами. Но для этого надо выдержать зиму.

– Что вы вырезаете из дерева? Это игрушки – для них?

– Да, для них. Надо все время мастерить новые игрушки, иначе дети заскучают и могут заболеть. У нас нет лекарств. У нас есть только игрушки. Эта болезнь – вечная грусть. И мы не знаем, как ее лечить. Мы все время делаем новые игрушки, потом раскрашиваем их. За лесом, в разрушенном городе есть место, где можно достать краски. И мы топим печь, чтобы детям было тепло. В лесу много старых, ссохшихся деревьев, мы пилим их – пилой – вдвоем, втроем, сколько хватит сил. Потом везем на санках сюда и снова пилим – чтобы получились дрова, чтобы можно было топить печь.

– У вас нет топора?

– Есть, но он большой, тяжелый, нам его не поднять. Весь день надо топить печь, останавливаться нельзя, иначе дети могут простудиться. Мы пилим деревья, что привозим из леса, вдвоем, втроем.

– Дети спят?

– Да, сейчас спят, у себя в комнатах. Еще есть время до того часа, когда пойдет снег. По вечерам за домом мы разводим большой костер, дети садятся вокруг и мы рассказываем им сказки. Мы знаем много сказок, но забываем, приходиться придумывать новые.

– Чем мы можем помочь вам?

– Вы взрослые, сильные, вы сможете управиться с топором. Если сможете – помогите нам нарубить дров.

– Мы сделаем это. И мы просим разрешить нам сопровождать вас, когда вы поведете детей гулять.

– Пойдемте.

Вагасков, немец и еще несколько человек, вслед за шаркающей, медленно идущей женщиной, поднявшись, вышли во двор. На утоптанной площадке позади дома были свалены спиленные деревья, старые, грубо сколоченные козлы были тут же. Увидев чуть скошенную полуоткрытую дверь, скорее по наитию, чем по подсказке открыв ее, я увидел старый, тяжелый, заиндевевший топор. Бросив кое-как очищенный от веток ствол на козлы, двое наших уже пилили его; откатив стволы из кучи, я начал обрубать у них ветки. По очереди, передавая пилу и топор друг другу, мы распилили деревья и нарубили дров. Снежинка упала мне на ладонь, бросив топор, я поднял голову – снежинки тихо обжигали веки и глаза, падали на спины и плечи трудившихся рядом, ложились на землю, на сложенные у стены дома поленья. Серебристым мягким потоком заструился снег. Обойдя дом, мы подошли ко входу – три или четыре десятка маленьких мальчиков и девочек, одетые в грубые, толстые, с толстыми воротниками пальто и вязаные шапочки, похожие в этой одежде на маленькие грибочки, тихо стояли у порога. Взявшись за руки, медленно, охраняемые четырьмя пожилыми женщинами, они пошли под сыплющимся снегом в поле; похватав из принесенного кем-то узла мечи, так же медленно, озираясь, мы пошли вслед за ними.

Снег шел сплошной пеленой, дети, смеясь и перекликаясь, разбежались по полю; встав с мечом у черты размытой, полузасыпанной снегом земли, на краю поля, смахнув снег с лица и оглядевшись, на границе леса и земли, меж старых, с запорошенными ветвями деревьев я увидел шакала. Огромный и странно неповоротливый, с странно несимметричной оскаленной мордой, чуть припав на передние лапы и выгнув спину, он пристально смотрел куда-то мимо меня, в снежную муть, где, играя и что-то лепя из снега, возились ребятишки. Качнув головой, словно примериваясь, заметно тяжело хромая, он двинулся коротким, неожиданно быстрым шагом через полосу земли, в сторону, мимо меня, к полю, словно выбрав себе где-то в быстром детском мельтешении цель и настойчиво и неотвратимо направляясь к ней.

С екнувшим сердцем, поспешно, в несколько секунд, пробежав по снегу, почти догнав, поравнявшись с ним, с поднятым мечом, след в след я шел за ним. Вдруг разом прыгнув в сторону, переменив направление, резко развернувшись, бросившись в другую сторону, он побежал в самую снежную пелену, куда-то, где среди крутившегося снежного водоворота чернел край детского пальтишка; кинувшись за ним, успев, застав тот момент, когда, присев на миг на задние лапы, грузно, оскаленно, он готов был совершить прыжок, с размаху я огрел его мечом по спине; почти без удивления оглянувшись, зарычав, медленно, словно примериваясь заново, он двинулся ко мне. Подняв меч, чуть согнувшись, я ждал прыжка; словно в последний миг передумав, шагнув в сторону, с потухшими глазами, опустив голову, быстрым шагом он побежал прочь в сторону леса, с облегчением я огляделся – по всему полю, сколько можно было различить в вихрях снега, наши и немцы, напрямую схватившись с огромными, рычащими, неуклюжими и одновременно неожиданно ловкими тварями, нанося удары или гоняясь за убегающими в снегу, бегали по границе поля и леса; сбившись в кружок, подняв головы в вязаных шапочках, смотрели на падающий снег детишки, согнуто, подняв заостренные палки, стояли на страже их пожилые женщины. Кто-то из наших, нагнав споткнувшегося в снегу, кажется, уже раненого зверя, зарубил его коротким быстрым ударом, повсюду, оттесняемые и отогнанные звери скрылись; вновь разбежались по снегу, крича и смеясь, детишки, в ровно падавших, медленных снежных потоках снова зачернели разбросанно их пальто и шапочки.

Через поле, медленно я подошел к убитому зверю. Убитый ударом в шею, вывернув голову и подобрав лапы, он лежал с открытыми глазами, видно было, что многие зубы в пасти были сломаны. Отвернувшись, я побрел прочь. Перестал падать снег, взявшись за руки, радостно, торжественно, широко открытыми глазами глядя в небо, словно прощаясь до завтра с только что падавшим, хорошим, добрым снегом, дети шли к дому. Завозившись у порога, оббивая и вытирая о половик обувь, я зашел в дом одним из последних, чернели в углу грудой сброшенные пальтишки, носились по дому, смеясь и играя, дети; сидели за столом двое старушек и Сигрин. Видимо уже о чем-то переговорив с ней, немецкий офицер, дав знак своим, которые, сбросив было плащи, снова одевались, сам отойдя в сторону, о чем-то с остановившимся лицом и чуть встревоженно разговаривал с двумя подошедшими к нему матросами; подойдя, кладя меч в узел вместе со всеми прочими, стоя за их спинами, я слышал, о чем они говорят.

– Простите, но мы не можем поступить иначе. Это должно быть сделано, и это окончательное решение. Простите нас, капитан.

– Не в моих правилах произносить громкие речи, но вы знаете, что сейчас на весах. И все же я снова спрашиваю вас – вы хорошо подумали?

– Мы знаем, что на весах. Но мы хорошо подумали. Наше место здесь. Силы старушек на исходе. Никто, кроме нас, не защитит и не поможет уберечь этих детей. Мы остаемся. Это тоже наш долг, капитан.

Не отвечая, немецкий офицер отошел в сторону. На середине комнаты, повернувшись, он столкнулся лицом к лицу с Вагасковым. Мгновенье, словно без слов все понимая, немец смотрел на него.

– У тебя?…

– Один.

Вздохнув, немецкий офицер посмотрел куда-то в сторону.

– Что ж, могло быть и хуже.

Сосредоточенно-притихший, отчего-то задумчивый Вагасков мельком взглянул на него.

– Ты думаешь, это хуже?

– Я думаю, это хуже. И ты тоже обязан так думать, если мы делаем одно дело.

Ничего не говоря, Вагасков пошел к двери. Обнявшись и попрощавшись навсегда с нашим дизелистом, который тоже оставался здесь, я последовал за ним. Под серым небом, стоя у порога, мы дождались вышедшую последней Сигрин, вместе с ней вышла одна из пожилых женщин.

– Спасибо, – сказала она. Сильные молодые мужчины, и целых трое. Теперь мы обязательно справимся.

– Не понимаю, – сказал немец, – как вы справлялись раньше. Как же вы, такие слабые, могли отбиваться от них.

– Не знаю, – сказала женщина, – если с детьми что-то случится, нам нет жизни. Может, это добавляет силы.

Тихо дул ветер, с верхушек деревьев вдали падали снежные хлопья.

– Идемте, – сказала Сигрин. – Не так уж много у нас осталось времени. Нас ждут.

По утоптанному снегу, прежним путем, мимо чернеющего леса, волоча за собой кожаный узел с мечами, мы пошли к ждавшему нас поезду.