3. Идеализация безнадежности

Еще один пункт, который стоит отметить, – это революционная роль тех ценностей, которые, согласно Маркузе, утратили свое значение: любовь, стремление к свободе, борьба со скукой и рутиной, борьба с манипуляциями, стремление к цельности и к жизни, не ограниченной материальной и чувственной удовлетворенностью. В той мере, в какой {126} человек в ходе своей истории вышел за рамки простого удовлетворения своих материальных потребностей, он получил «гуманистический» опыт, испытал ощущение бытия человеком, и это ощущение мотивирует его к борьбе против многих видов социального порядка, которые нарушают эти человеческие потребности и нужды. Действительно, революции происходят не только вследствие материальных лишений, но и из-за неисполнения тех человеческих устремлений, без которых человек не может по-настоящему чувствовать себя человеком.

Герберт Маркузе некоторым образом сдвигает эту проблему. В своей полемике против моей позиции он утверждает, что цель оптимального развития индивидуальной личности «принципиально недостижима» (1955/1966, p. 258) в нашем обществе, что человек не способен воплотить «продуктивную реализацию личности, заботы, ответственности и уважения к другим, продуктивную любовь и счастье и при этом сохранить душевное здоровье»; если пациент станет бунтарем или (что то же самое) мучеником, это будет означать, что он «излечился» (1955/1966, p. 258).

Маркузе думает, будто я полагаю эту цель легко достижимой и ее может достичь большинство, однако он не может признать, что вся моя работа выражает мою недвусмысленную позицию, которая полностью противоречит целям и реальной деятельности капиталистического общества. В «Искусстве любви» (1956a, p. 132) я писал, что:

Я не верю в реализацию идеалов братской любви при нынешней социальной системе. Люди, способные к любви при существующей системе, являют собой исключения; любовь – это маргинальный феномен современного западного общества… Те, кто серьезно относится к любви – как к единственному разумному ответу на проблему существования человека, – должны, соответственно, прийти к выводу о неизбежности важных и радикальных изменений в структуре нашего общества, когда и если любовь {127} станет социальным, а не индивидуальным и маргинальным феноменом.

Но оставим в стороне полемику, касающуюся лично меня, и спросим: что имеет в виду Маркузе? Неужели невозможно, даже для меньшинства, уважать, заботиться и любить? Если бы это было так, то, следовательно, не должно заботиться, уважать и любить; не надо развиваться личностно; вместо этого следует ждать революции, вслед за которой родится «новый человек».

Если бы сегодня было невозможно подняться над доминирующим личностным типом, это было бы невозможно и никогда, и не было бы, скорее всего, никакого прогресса человечества. С таким убеждением, как у Маркузе, люди каждой эпохи должны были бы ждать революции, вместо того чтобы пытаться достичь более высокого уровня человеческого развития, а революции всегда заканчивались бы полным крахом (а не только частичным, как чаще всего бывало в истории), потому что революции совершались бы людьми с рабской психологией.

Развитие личности должно происходить и происходит в самых неблагоприятных условиях, и более того, неблагоприятные условия являются стимулами такого развития. Но это справедливо только для меньшинства, которое в силу ряда причин может в какой-то степени освободиться от принятого в обществе образа мышления и опыта и даже выступить против них. Маркузе и его единомышленники ни на минуту не отрицают такую возможность для радикала, который может мыслить «немыслимое» в данном обществе. Что же касается попытки достичь некоторых аспектов опыта «нового человека» «преждевременно», то это трудно, но отнюдь не невозможно. Эти попытки должны совершать именно те люди, которые противостоят современному им обществу и борются за мир, пригодный для человеческой жизни. Политический радикализм без подлинно гуманистического радикализма может привести только к катастрофе.

То, что Маркузе защищает своим запутанным, сложным, двусмысленным способом, является в своей основе вульгарным материализмом, согласно которому полное {128} удовлетворение материальных потребностей вкупе с удовлетворением всех половых потребностей, особенно догенитальных, представляет собой полное и окончательное счастье.

Нет никаких сомнений, что при таком отношении человек не сможет быть счастливым и будет жить с ощущением полной беспросветности своего бытия. К несчастью, эта беспросветность переносится и в политическую теорию, которая напрочь оторвана от реальности. «Отверженные и обездоленные, эксплуатируемые и преследуемые люди других рас и цвета кожи, безработные и не имеющие надежды найти работу» (Marcuse, 1964, p. 256), хотя и не обладают революционным сознанием, выполняют революционную функцию. «Тот факт, что они начинают отказываться играть в чужие игры, может стать вехой, отмечающей начало конца» (1964, p. 257). Маркузе, кроме того, смутно говорит о шансе на то, что «исторические крайности снова могут встретиться: наиболее сознательные элементы человечества и его самая эксплуатируемая сила. Но это всего лишь шанс (1964, p. 257).

Маркузе завершает «Одномерного человека» следующим высказыванием: «Критическая теория общества не располагает концепциями, которые могли бы перекинуть мост через пропасть между настоящим и будущим» (1964, p. 257). Любая теория, не обладающая концепцией, способной перекинуть мост над пропастью между настоящим и будущим, именно по этой причине неприменима к политическим действиям. Для политического действия любого рода требуется демонстрация путей и средств, с помощью которых можно соединить края этой пропасти, пропасти между настоящим и будущим. Сам Маркузе не выдвигает никаких политических программ и не отвергает никакие политические действия и выступления, особенно студенческие; по этой причине студенты верят, что Маркузе дает им программу политических действий. При этом сам он занимает гордую и независимую позицию: «Ничего не обещать и не демонстрировать успех; моя позиция всегда негативна; так я выказываю свою верность тем, кто без всякой надежды отдавал и отдает свою жизнь ради Великого Отказа» (1964, p. 257).

Боюсь, что это всего лишь поза этакого романтического мученика; в действительности Маркузе не предлагает ничего конструктивного ни в политическом, ни в гуманистическом смысле {129} для того, чтобы помочь людям в их следующем шаге в направлении будущего – или хотя бы помочь перенести катастрофу с достоинством, и поза эта может найти отклик лишь у сходно настроенных людей, пребывающих в отчаянии. Несомненно, такая позиция отличается от тех, кто призывал к сохранению человеческих ценностей и даже был готов отдать жизнь за эти ценности – ценности, которые Маркузе так легко сбрасывает со счетов. Опираясь на безнадежность и страх, трудно создать какое-то эффективное политическое движение, но зато можно причинить большой вред, призывая людей гордиться собственной безнадежностью.

Поза Маркузе, представлявшегося радикалом, практикующим Великий Отказ, а на деле предлагавшего возвращение к инфантильному сибаритству и эгоистическому образу жизни, выглядит горькой шуткой. Он не выступает от имени жизни, он выступает во имя отсутствия любви к жизни и цинизма, замаскированного под сверхрадикальную теорию.

После того как я написал эти строки, я прочитал недавно опубликованное «Эссе об освобождении» (1969), где Маркузе представляет взгляды, находящиеся в резком контрасте с его прежними сочинениями. Здесь власть инстинкта смерти сведена практически до нуля, идея об оживлении догенитальной сексуальности полностью оставлена, и Маркузе теперь предлагает, чтобы те, кто борется за социализм, воплощали в своей жизни образ желаемой цели. «Эксплуатация должна исчезнуть из труда и отношений между борцами… Понимание, нежность в отношениях друг с другом, инстинктивное осознание того, что есть зло… будут… свидетельствовать о подлинности бунтарского духа» (1969, р. 88). Хотя я очень рад, что Маркузе занял позицию, которую прежде резко критиковал, мне все же жаль, что он не комментирует эту перемену в интересах интеллектуальной ясности {130}.