Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Садизм, как я уже говорил выше, не является просто желанием причинить боль или унизить, это стремление к абсолютному контролю над другим существом, будь то человек или животное. Желание причинять боль и унижать является наиболее частым проявлением садизма; но настоящим его проявлением является стремление к полной власти, пусть даже при этом присутствуют элементы добродушия. Действительно, желание контролировать и подавлять часто является единственным проявлением садистского отношения к другим; эту черту можно видеть у многих бюрократов, школьных учителей, медицинских сестер, родителей (наедине с их детьми) и так далее. Часто садизм проявляется только в таких социально приемлемых и легко рационализируемых видах – либо потому, что более яркие проявления подавлены и высвобождаются лишь при одобрении со стороны общества {102} (как, например, в случае эсэсовского охранника), либо потому, что устремление не является достаточно сильным и удовлетворяется лишь частичным контролем. Существует множество переходных стадий между контролем и причинением физической боли.
Связывание, заковывание в наручники, вставление кляпов и удушение другого человека ради подавления его спонтанного поведения и лишения его возможности выражать свою волю являются такими переходными стадиями; переходными они являются не потому, что причиняют меньше страданий и боли, чем другие формы жестокого обращения, а потому, что социально они более приемлемы, их легко рационализировать, представив дело так, что все это делается в интересах «объекта». В этих случаях садист совершенно не осознает садистской природы своего поведения, в то время как в случаях явной жестокости подавление сознания ослабевает, хотя и тогда при применении открытой жестокости и причинении боли садист рационализирует свои действия необходимостью, например правильно воспитывать ребенка (когда, например, ребенка учат «слушаться»).
Садистское устремление направлено на достижение абсолютного контроля по меньшей мере над одним объектом или на короткое время. Это желание хорошо просматривается в половых отношениях. Для мужчины-садиста женщина должна стать чистым объектом, его творением, вещью, с которой он может делать все, что ему угодно, без ограничений. (У женщины-садистки желания такие же, но зеркально противоположные.) Если садизм сочетается с генитальным сексуальным желанием, то следует определенное физиологическое удовлетворение, которое ограничивает дальнейшее продолжение садистского действа. Если же садизм не сочетается с сексом, то возбуждение проходит только после того, как достигается цель полного подчинения или садист просто утомляется и выбивается из сил. При хронических формах более скрытого садизма желание практически никогда не удовлетворяется полностью.
Примерами садизма, прямо не связанного с сексуальным вожделением с половой разрядкой, являются жестокости эсэсовцев в концентрационных лагерях и на оккупированных территориях, избиения заключенных и подозреваемых жестокими полицейскими и действия осуществляющих самосуд толп. В таких случаях беззащитные и беспомощные люди {103} именно в силу своей беспомощности пробуждают садистскую похоть и служат объектами жестокости садистов. Очень часто проявления садизма можно наблюдать у людей, беспощадно избивающих животных; более доброкачественной формой садизма, направленного на контроль над объектом, является мотив, скрытый за притворной заботой о питомцах – особенно собаках, которые сами поддаются контролю и позволяют себя устрашать в отличие от кошек.
Самым ярким проявлением садизма является синдром «насилия и грабежа», которым «страдают» некоторые солдаты армий, взявших неприятельские города. Издавна существовал обычай, согласно которому солдатам, ворвавшимся в город, давали гласное или негласное разрешение поступать с жителями города, как им заблагорассудится. Разрешение обычно имело временны́е ограничения, в противном случае солдаты могли войти во вкус вольницы и перестать выполнять приказы офицеров. Мы видели этот поведенческий синдром в «изнасиловании Нанкина» японскими войсками, а также в оргии изнасилований, которую устроили русские непосредственно после взятия Берлина. Особенностью синдрома «насилия и ограбления» является тот факт, что этот синдром не ограничивается собственно сексуальным насилием: целиком картина синдрома состоит из изнасилований, грабежей и разрушения всего, что попадается под руку – мебели, окон и кухонной утвари. Случаются и убийства, но они происходят относительно редко и в принципе не бросаются в глаза. Солдаты, вовлеченные в эту вакханалию, никем не контролируются, да и не поддаются никакому контролю. Они действуют под влиянием бешеной страсти, в состоянии крайне выраженного возбуждения.
Каково значение и смысл этого синдрома? Самое очевидное объяснение заключается в том, что надо вычленить изнасилование как центральный элемент и интерпретировать его как результат длительного подавления сексуального влечения, которое наконец, после нескольких лет тяжелой войны, можно невозбранно удовлетворить. Несмотря на то что, конечно, это верно, что длительное половое воздержание является важной составляющей всего этого комплекса, некоторые факторы ставят под сомнение такое простое объяснение. Во-первых, в рамках этого синдрома {104} поведение в отношении женщин характеризуется подчеркнутыми изнасилованиями, при которых отсутствует даже грубое ухаживание и соблазнение. Очевидный ответ, что практически все женщины откажут в таких домогательствах в любом случае, на мой взгляд, не выглядит таким убедительным, как кажется, но для того, чтобы утверждать это наверняка, надо провести исследование этой сложной проблемы на материале различных войн. Как бы то ни было, отказ играет какую-то роль, но не может адекватно объяснить феномен немедленного и предпочтительного изнасилования. Пример предпочтения изнасилования в тех случаях, когда не было бы никаких проблем с добровольным согласием, можно найти в исследовании на материале одной маленькой мексиканской деревушки (см.: Fromm and Maccoby, 1970b).
Другим возражением против объяснения изнасилований длительным вынужденным половым воздержанием является полная неразборчивость в выборе жертв. Согласно всем данным, насиловали даже старых и непривлекательных. Ни одна из этих оговорок сама по себе не является убедительным аргументом против теории фрустрации от полового воздержания. Но они становятся важными, если принять во внимание другие аспекты этого синдрома. Солдаты, вовлеченные в вышеупомянутое разграбление с изнасилованиями, крали все, что могли унести с собой, а что не могли украсть, ломали, пачкали, растаптывали. Если главной мотивацией была похоть, почему они с равной яростью грабили и ломали все, что могли? И как можно объяснить это состояние яростного возбуждения с его трансоподобными свойствами?
Я уделил так много места описанию этого синдрома, потому что это превосходный пример садизма. Ядром этого сильного переживания была абсолютная власть над всем и вся. Насилуя женщин, мужчины-садисты устанавливали свою неограниченную власть над всем живым – не только над самими женщинами, но и над их родителями, мужьями, детьми и друзьями, которые стояли и бессильно наблюдали за происходящим. Поскольку женщина представляет для мужчины всю природу, отношение к которой всегда сопряжено с элементами страха {105}, неограниченная власть над ней внушает мужчине чувство всемогущества, каковое и является сущностью садизма. Но эта абсолютная власть ощущается не только в отношении к живым существам, но и в отношении к неодушевленным предметам. Если нельзя стать их хозяином и унести с собой, чтобы потом ими пользоваться, то можно стать их хозяином, просто сломав, уничтожив или сделав бесполезными для других – растоптать их – вместе с «Я» их владельцев.
Эта концепция садизма принципиально отличается от концепции, согласно которой садизм понимают как парциальное влечение исключительно сексуальной природы. Но в садизме есть нечто гораздо более глубокое; это способ бытия, одна из возможных форм человеческого существования, один из ответов, который человек может дать на вопрос, заданный ему самим фактом рождения человеком.
В каком смысле садизм является «духовным» ответом на экзистенциальную проблему человека? Целью всего садистского устремления является контроль, абсолютный контроль, всемогущество. Это решение не похоже на регрессию к животному состоянию или приему наркотиков, которые притупляют сознание и являются, следовательно, источником устранения экзистенциальной дихотомии. Ощущая всемогущество, человек устраняет и другую экзистенциальную дихотомию. Человек разрывает свою ограниченность, ограниченность своего реального бытия, уничтожая чувство бессилия, присущее его существованию. Человек, обладающий живым умом и фантазией, может воображать себя сильным, чувствовать свою власть над всем и быть «хозяином своей судьбы», но он не в состоянии на самом деле не переживать свою беспомощность и бессилие перед многими обстоятельствами и, в конце концов, перед лицом смерти. Эта дихотомия между видимостью силы и бессилием может быть разрешена в фантастическом представлении о собственном всемогуществе. Садист, который с помощью различных садистских приемов достигает ощущения контроля, выходит за пределы условий человеческого бытия, ломает экзистенциальные ограничения. В экстатическом состоянии ощущения собственной силы человек перестает быть человеком, он превращается в Бога. Может быть, всего на мгновение, на час, на один день – но {106} надежда на это переживание и само переживание стоят всех страданий и даже смерти. Не учитывая «духовный» смысл садизма и удовлетворяясь отношением к нему как к парциальному компоненту полового влечения и как к психологической аберрации, мы никогда не поймем его глубины, интенсивности и универсальности.
Виды садизма различаются в зависимости от того, имеет ли садист власть в реальной жизни. Средний человек относительно бессилен: раб в большей степени, чем крепостной, крепостной в большей степени, чем бюргер, рабочий девятнадцатого века в большей степени, чем его коллега в двадцатом веке, гражданин диктаторского государства – в большей степени, чем гражданин государства демократического. Однако все зависят от обстоятельств, созданных не ими, и от людей, выбранных не ими (в демократических странах это тоже так, потому что они на самом деле не «знают» своих представителей и «выбрали» их под влиянием интенсивного промывания мозгов телевидением и другими средствами массовой «коммуникации»). В той степени, в какой человек располагает какой-то властью и может проявить ее в осмысленном поступке, его чувство беспомощности ослабевает до приемлемого уровня; действительно, мы обнаруживаем намного меньше садизма в среде культурно и экономически благополучных классов, чем в менее развитых классах, например в нижнем слое среднего класса (ср.: Fromm, 1941a, pp.207–239).
Человек, получающий недостаточное материальное и культурное удовлетворение в реальной жизни, человек, практически беспомощный перед лицом высшей власти, сильно страдает от своего бессилия. Для него садистское разрешение проблемы является способом преодоления бессилия; по сути, это единственно возможная для него форма личного освобождения, если он не в состоянии принять участие в конструктивном изменении своего положения, чему, однако, и не в последнюю очередь, препятствует его садизм. Но это обездоленное человеческое существо, которое является и чувствует себя как Господин Никто {107}, может ощущать себя верховным властителем, когда в составе разъяренной, чинящей самосуд толпы участвует в акте запугивания, унижения, а иногда и убийства своей жертвы. Точно так же простой солдат армии-завоевательницы становится Богом, когда в экстазе насилия и грабежа возносится над своим социальным и человеческим бытием.
На другом краю шкалы находится индивид, который в действительности обладает такой властью, что испытывает искушение выйти за пределы своего человеческого статуса и провозгласить себя Богом. Политический лидер, наделенный абсолютной властью, такой, как Сталин или Гитлер, практически обречен впасть в соблазн абсолютной власти. Камю блестяще описал этот феномен в пьесе «Калигула». Положение абсолютного владычества дает Калигуле власть над всеми – над телами, душами, честью и стыдом всех и каждого. Ощутив вкус неограниченной власти, он уже не способен выносить экзистенциальное бессилие, которое все же ощущает; и в самом деле: осуществляя свою власть, он должен уничтожить все человеческие узы и оказывается в состоянии невыносимого одиночества и изоляции. Только фантазия всемогущества может спасти его от этой боли. Он уже готов потребовать и возжелать невозможного – «получить луну с неба». С этого момента он впадает в безумие. Но это безумие – не болезнь, это образ бытия, частная религия.
Садизм присутствует не только в социальных низах и среди диктаторов, но и в среде многих других социальных групп. Во многих частных ситуациях человек получает шанс сыграть роль диктатора. Таковы отцы в отношении своих жен и детей, школьные учителя, тюремные надзиратели, полицейские, врачи, медицинские сестры, армейские офицеры и так далее. Очень важно отметить, что во многих таких случаях реальная власть может быть и не чрезмерной; главное, она должна быть достаточно велика для того, чтобы внушить ее носителю иллюзию абсолютной власти.
Однако, так как эти ситуации наилучшим образом способствуют проявлению садизма, остается без ответа вопрос о том, встречается ли склонность к садизму у {108} индивидов, не имеющих социально-экономических проблем. Ответ на этот вопрос выходит за рамки этой главы, и потому я ограничусь общим замечанием: те же условия фактической беспомощности и бессилия могут иметь место в атмосфере семьи, в которой родители обращаются с ребенком как садисты, особенно в менее очевидной форме, когда подавляется воля и душится спонтанность ребенка – прямым насилием, равнодушием или угрозами.
Проблема связи между садизмом и склонностью к разрушению является наиболее сложной и требует дальнейших исследований. (Эту тему я подробно рассматривал в «Анатомии человеческой деструктивности», 1973а.) Нам следует отличать «простой садизм», целью которого является контроль, а не разрушение, от деструктивного садизма, при котором склонный к обладанию «анальный» элемент принимает злокачественную форму стремления к смерти. Это допущение соответствует моей концепции любви к смерти (некрофилии) как злокачественной формы накопительного, «анального характера», о чем я писал в «Сердце человека» (1964а, с. 37–61). Нет нужды говорить, что как и при любой смешанной патологии, некрофилия может выступать в бесчисленном множестве обличий.
Говоря о «простом садизме», я должен еще раз подчеркнуть, что целью такого садиста является контроль, а не разрушение. Он хочет, чтобы его объект был живым, ибо только в этом случае он может испытывать возбуждение и удовлетворение от полного и безраздельного контроля. Если садист уничтожает объект, ощущение контроля исчезает, потому что садист уже не может наблюдать унижение и беспомощность жертвы. Только в исключительных (но не столь уж редких) случаях «простой» садист хочет убить; он может пожелать с такой полнотой насладиться страхом жертвы, что доходит до последнего действа драмы – до убийства. С точки зрения садиста {109}, однако, это не является неизбежной необходимостью, но стремление к всемогуществу может быть такого рода, что акт убийства, разрушения чудесного свойства присутствия жизни в другом явится кульминационным проявлением этого всемогущества. По этой причине не всегда легко клинически отличить садизм от деструктивности (некрофилии). Но эта разница тем не менее существует.
Деструктивная, склонная к некрофилии личность изначально ненавидит жизнь и желает ее уничтожить, а не контролировать. В то время как садизм «горяч», некрофилия холодна и отчуждена. Садист все же находится на стороне жизни, ища окончательного удовлетворения, которого он не может достичь иным способом. Деструктивная же личность уже покинула мир живых. Некрофил пребывает в отчаянии от сознания своей безжизненности, и ему не остается иного утешения, кроме удовлетворенности от того, что он может забрать чужую жизнь; отсюда, в то время как простой садизм является извращением потенции, деструктивность является окончательной и беспощадной местью жизни за неспособность испытывать какую бы то ни было «интимность», даже интимность между палачом и жертвой.
Деструктивный садизм в противоположность «простому» садизму характеризуется примесью некрофильских тенденций; здесь имеет место жажда всемогущества и любовь к смерти. Учитывая присутствие обеих тенденций, деструктивный садизм отличается от простого садизма в той мере, в какой уничтожение жизни смешано со стремлением к всемогуществу, но он отличается от некрофилии тем, что в последней отсутствует «горячее» отношение к жертве. Толпа, творящая самосуд, является лучшим примером деструктивного садизма; определенный тип хладнокровного убийства (без элементов садизма) являет собой пример некрофильской деструктивности, а стремление причинять боль и унижать, не убивая, есть пример «простого» садизма.
В своей теории инстинкта смерти Фрейд предложил более привлекательное решение, выдвинув идею о том, что садизм и Эрос смешаны в инстинкте смерти. Но это решение нельзя признать удовлетворительным – во-первых, потому что оно не объясняет садизм без сексуального компонента, а во-вторых, оно было бы в наибольшей степени полезно для объяснения {111} деструктивного садизма, а не простого садизма. Главный недостаток этой идеи Фрейда заключается в том, что он не обособил друг от друга контроль-всемогущество и деструкцию-некрофилию.
На основании клинических, а также социально-психологических данных я пришел к выводу о том, что садизм является формой интенсивной личной соотнесенности, в рамках которой садист должен взять власть над другим человеком, чтобы сохранить свою личностную цельность. Короче говоря, садизм предусматривает «симбиотические» отношения. Садисту желателен и нужен другой человек для страсти, но не для любви в том смысле, в каком мы употребляем это слово в обыденной жизни. Он эгоистически, по-садистски привязан к другому человеку, и именно по этой причине садизм, как и иные формы интенсивной привязанности, легко возбуждает генитальную сексуальность и смешивается с ней {111}.
Войти с помощью соц. сетей: