7. Пусть левая рука твоя не знает (ГБ)

Пусть левая рука твоя не знает,

что делает правая.

[Матф. 6:3]

В ходе процессов, которые мы называем восприятие, получение знаний и деятельность, требуется соблюдать нечто вроде этикета. Если же эти весьма неясные правила не соблюдаются, валидность наших ментальных процессов подвергается опасности. В первую очередь эти правила касаются сохранности тонких линий, отделяющих священное от мирского, эстетическое от меркантильного, преднамеренное от бессознательного, мысль от эмоции.

Я не знаю, поддержит ли абстрактная философия необходимость этих разделительных линий, но я уверен, что такие перегородки – обычная черта человеческих эпистемологий и потому должны наряду с прочим стать предметом естественной науки о человеческом знании и действиях. Подобные разделительные линии, несомненно, можно найти во всех человеческих культурах, хотя у каждой культуры есть свой уникальный способ справляться с возникающими парадоксами. Я привожу факт существования этих перегородок как подтверждение того, что мир Эпистемологии – мир, который невозможно объяснить, не обращаясь к ментальному, – упорядочен, реален и требует изучения.

В данной главе я приведу несколько историй, иллюстрирующих, что происходит, когда эти линии повреждаются или нарушаются.

В 1960 году мне довелось послужить морской свинкой для психолога Джо Адамса, изучавшего галлюциногены и их действие. Он дал мне сто микрограмм ЛСД. Когда вещество начало действовать, я стал говорить ему о том, чего жду от этого опыта: я хотел бы получить прозрение в то, как эстетический фактор упорядочивает поведение. Джо сказал: «Подожди минутку! Подожди, пока я включу магнитофон». Когда он наконец включил запись, он попросил меня повторить то, что я сказал.

Любой, кто принимал ЛСД, знает, что поток идей там таков, что «повторить» что-либо практически невозможно. Я пытался изо всех сил, но неуклюжие действия Джо вызвали между нами определенное напряжение. Интересно отметить, что далее наши роли в этой борьбе поменялись. Он ворчал на меня, что я слишком много думаю вместо того, чтобы быть спонтанным, хотя сам нарушил мою спонтанность со своим магнитофоном. В ответ я защищал интеллектуальную позицию.

В какой-то момент он сказал: «Грегори, ты слишком много думаешь».

«Думать – это моя работа в этой жизни», – ответил я. Позднее он вышел в сад и вернулся с бутоном розы. Он дал мне этот прекрасный свежий бутон и сказал: «Перестань думать. Посмотри на это».

Я держал бутон и смотрел на него. Он был прекрасным и сложным. Я сказал: «Вот это да! Джо, подумай, сколько сюда вложено мысли!» – таким образом поставив знак равенства между эволюцией и мыслительным процессом.

Очевидно, проблема не просто в том, чтобы избегать мысли и использования интеллекта, поскольку они иногда вредят спонтанности эмоций, а в том, чтобы очертить, какие виды мыслей вредят спонтанности, а какие и есть тот самый материал, из которого состоит спонтанность.

Позднее в ходе того же сеанса ЛСД я сказал Джо: «Все это очень хорошо и красиво, но тривиально».

«Что значит тривиально?» – спросил Джо.

Наблюдая бесконечное столкновение, распад и видоизменение форм и цветов, я сказал: «Да, это тривиально. Это похоже на паттерны разбивающихся волн или стекла. Но я вижу только плоскости разрыва, а не сам материал. Я думаю, Просперо из шекспировской “Бури” ошибался, когда сказал: “Мы созданы из вещества того же, что и сны”. Ему надо было сказать: “Сны – это фрагменты и частицы того вещества, из которого мы созданы”. А вот что это за вещество, Джо, – это совсем другой вопрос».

Хотя мы и можем обсуждать идеи, которые «у нас есть», или материал, который мы воспринимаем через наши органы восприятия, вопрос о природе оболочки, содержащей в себе весь этот «опыт», – это совершенно другой и гораздо более глубокий вопрос, приближающийся к религии.

Описанные события поставили передо мной два вида вопросов. Какова природа того континуума, из которого сделаны «идеи», и той матрицы, в которой они пребывают? И какие виды идей создают в работе этой матрицы беспорядок или путаницу, разрушающую способность к творчеству?

В 1974 году мне позвонили из офиса губернатора штата Калифорния Джерри Брауна и попросили произнести речь на «молитвенном завтраке». Похоже, что у губернаторов всех штатов и даже у самого президента есть свои ежегодные «молитвенные завтраки». Эта традиция была учреждена группой членов Сената, которой эта идея когда-то понравилась.

Я был в нерешительности и напомнил, что я всего лишь некрещеный антрополог. Вы уверены, что я именно тот человек, которого хочет услышать губернатор на своем молитвенном завтраке? Да, он хочет именно этого. И я согласился произнести речь.

Событие ожидалось в январе, времени было предостаточно – около пяти месяцев. Однако очень скоро я получил объемистый пакет из офиса судьи Мак-Брайда, главного федерального судьи Сакраменто. Ему предстояло быть распорядителем завтрака, и он явно был обеспокоен. Он подробно извещал меня, что предстоит важное религиозное и традиционное событие, и указывал, что я должен уважать эти традиции. Чтобы облегчить мне задачу, он даже прислал в качестве образца речи, произнесенные другими ораторами на других молитвенных завтраках.

Судья сообщал мне, что речь должна длиться восемнадцать с половиной минут. Тогда я записал ее на бумаге, что вообще делаю редко, и отправил копию в офис судьи, чтобы он не беспокоился.

Ниже следует то, что я тогда написал и позднее зачитал собранию.

Я – антрополог. И задачи антрополога вынуждают его отправляться в незнакомые места. Точнее, в места, не знакомые ему, но, конечно, знакомые людям, живущим в этих местах. И вот я на завтраке у губернатора. Это место мне незнакомо, но для многих из вас это естественная среда обитания. Я здесь для того, чтобы связать это незнакомое место с другими незнакомыми местами мира, где люди собираются для того, чтобы помолиться, что-то отпраздновать или просто подтвердить, что в мире есть нечто большее, чем деньги, складные ножи и автомобили.

Одна из вещей, которые дети должны узнать о молитве, состоит в том, что о складных ножах не молятся. Некоторые выучивают этот урок, а некоторые нет.

Если мы хотим поговорить о таких вещах, как молитва и религия, нам нужен какой-то пример, образец. Трудность в том, что слова «религия» и «молитва» использовались во многих разных смыслах в разные времена в разных частях мира. И я хочу попросить хотя бы на время моего выступления понимать эти вещи в соответствии с нижеследующим примером.

Известный антрополог Сол Тэкс (Tax) около двадцати лет назад работал с группой американских индейцев близ Айова-Сити. Они пригласили его на всенациональный съезд Аборигенной американской церкви, который должен был состояться через несколько дней рядом с Айова-Сити. В этой церкви центральным таинством является прием пейота: маленького бутона галлюциногенного кактуса, помогающего индуцировать религиозное состояние. Церковь тогда подвергалась гонениям за использование средства, возможно, являющегося наркотиком. И Солу Тэксу, как антропологу, пришла в голову мысль, что он сможет помочь этим людям, если снимет фильм о съезде и весьма впечатляющих ритуалах, происходящих на нем. Такой фильм мог бы послужить свидетельством того, что их культ – действительно религия и потому на него распространяются конституционные гарантии свободы вероисповедания. Поэтому он бросился обратно в Чикаго, где была его база, и сумел раздобыть съемочный грузовик с несколькими техниками, а также пленку и камеры. Он оставил свою команду в Айова-Сити, а сам отправился поговорить с индейцами и заручиться их одобрением проекта. В ходе разговора, произошедшего между антропологом и индейцами, Тэксу постепенно стало ясно следующее:

«…Они не могли вообразить себе, что занимаются таким очень личным делом, как молитва, перед камерой. По мере того, как они один за другим выражали свои соображения как за, так и против, напряжение нарастало. Все были согласны, что речь идет о том, чтобы осквернить одно богослужение ради спасения церкви, и никто не пытался смягчить вопрос. Никто не пытался утверждать, что опасность, нависшая над церковью, возможно, не так уж и велика. Они принимали эту дилемму как данность, словно персонажи греческой трагедии. Я [Сол Тэкс] сидел рядом с президентом церкви и слушал речи как зачарованный. Постепенно становилось все яснее, что целостность им дороже существования. Хотя присутствующие были самыми политически ориентированными членами церкви, они не могли пожертвовать долгожданной священной ночью молитвы. Когда все высказались, президент встал и сказал, что если другие хотят, чтобы фильм был снят, он не станет возражать, но тогда он просит позволить ему не участвовать в церемонии. Это положило конец любым разговорам о фильме, это было ясно всем» (Tax, 1956).

Интересный парадокс этой истории в том, что подлинно религиозная природа таинства пейота была доказана отказом его лидеров принять прагматический компромисс и придать своей церкви законный статус при помощи средств, несовместимых с их уважением к ней.

Этот пример, однако, не определяет слово «религия». Он лишь говорит о мерах страховки, необходимых для защиты религии от изменения контекста, от того «рефрейминга», который превратит ее в нечто светское и секулярное, а скорее всего – в развлечение.

Позвольте мне привести еще один пример, чтобы еще чуть приблизиться к тому, что я называю религией, и показать, что такое защита от различных видов осквернения. Я хочу привести отрывок из «Баллады о Старом Моряке» Сэмюэля Тейлора Кольриджа, которую, вероятно, многие из вас знают. Это история о корабле, попавшем в ужасные бедствия. Палубы завалены трупами умерших от жажды, и историю рассказывает герой поэмы, Старый Моряк, единственный выживший. Этот отрывок – поворотный пункт всей поэмы. Он всегда казался мне чрезвычайно волнующим.

 

Вдали от тени корабля,

В сиянье белом я

Увидел дивных змей морских:

Они всплывали, и у них

Светилась чешуя.

 

 

В сиянье лунном их наряд

Заметен был везде:

Зеленый, черный, голубой,

И след тянулся золотой

За ними по воде.

 

 

Мой Бог, какое счастье быть

Творением Твоим!

Я неосознанно послал

Благословенье им!

От всей души моей послал

Благословенье им.

 

 

И помолился, и спустя

Мгновение одно

С меня сорвался Альбатрос

И камнем пал на дно.

 

Я, конечно, не хочу сказать, что благословление морских змей стало причиной дождя, который пошел вслед за тем. Такая логика соответствует другому, более секулярному языку. Я хочу сказать, что природа таких вещей, как молитва, религия и т. д., наиболее отчетливо проявляется в моменты изменений – моменты, которые буддисты называют Просветление. И хотя Просветление может быть связано с самыми разными видами опыта, я думаю, важно отметить, сколь часто Просветление по сути своей является внезапным осознанием биологической природы нашего мира. Это внезапное открытие или осознание жизни.

Рассказ о морских змеях дает нам такой намек. Другой пример, еще более яркий, но почему-то, увы, менее знакомый, – это история библейского Иова.

Иов, как вы помните, напоминает самодовольного мальчика Джека Хорнера. Он втыкает палец в пирог, протягивает его бедным и говорит: «Какой же я добродетельный!» Его Бог в точности похож на него самого, и в свою очередь хвастается Сатане добродетелью Иова. Сатана – это, возможно, самая живая часть личности Иова, глубоко спрятанная и подавленная. Он берется за работу, чтобы показать, что напускное благочестие Иова не имеет ценности. Наконец, после бесконечных страданий Иова, Бог, отличающийся гораздо меньшим благочестием и педантизмом, говорит из бури. Он произносит проповедь длиной в три главы. Это совершенно исключительная проповедь, смысл которой в том, что Иов совершенно не знает естествознания.

«Знаешь ли ты время, когда рождаются дикие козы на скалах, и замечал ли роды ланей?

Можешь ли расчислить месяцы беременности их? и знаешь ли время родов их?

Они изгибаются, рождая детей своих, выбрасывая свои ноши.

Дети их приходят в силу, растут на поле, уходят и не возвращаются к ним». (Иов. 39:1–4).

Вот это я и произнес перед собранием политиков и чиновников на молитвенном завтраке. В заключение я сказал, что мне было бы гораздо спокойнее за наш мир и действия нашей цивилизации (способной к загрязнению среды, эксплуатации и т. д.), если бы я был по-настоящему уверен, что наши губернаторы и наши члены палаты представителей могут расчислить месяцы беременности диких ланей и знают время их родов.

В назначенный день на завтраке в огромном выставочном зале присутствовали 1300 человек за сотнями столиков с фруктами и сыром. Я помню, много говорилось об этой скромной, но здоровой пище. Пресса была многочисленной: было около двадцати стационарных камер. Еще несколько человек с переносными камерами ходили как лошадки: один человек с камерой и светом, а за ним второй с десятью килограммами батарей.

Когда все расселись по местам, судья Мак-Брайд поднялся на подиум для приветствия. Он обратил внимание, что это духовное, а не светское событие, а потому снимать участников запрещено! У прессы вытянулись лица и батареи показались еще тяжелее. Чтобы как-то утешить прессу, Мак-Брайд напоследок сказал: «Конечно, вы можете снимать суфийский хор!»

Позже пел хор – воистину ангельский. Я там говорил о религии, а вот они показали нам ее – пусть краешек, но показали.

Хор и я со своей семьей прибыли накануне вечером и губернатор Браун повел нас всех ужинать в китайский ресторан. За ужином кто-то упомянул купол Капитолия, то есть законодательного собрания штата, и один из хористов поинтересовался, как под ним звучит пение. И вот в 11 часов ночи мы все ввалились в Капитолий, который Браун открыл собственным ключом. Хор встал под куполом и начал петь. Полились прекрасные звуки: суфийские и грегорианские хоралы, более светские песнопения елизаветинских времен.

Однако история про Сола Тэкса и индейцев из Айовы – тяжелая история. Возможно, с моей стороны было невежливо вешать ее на судью Мак-Брайда. Скорее всего он не намеревался делать приём до такой степени религиозным. Он лишь опасался, что я могу нарушить этикет, ту патину, которая покрывает и предохраняет подобные ритуалы.

Я рассказал ту же историю в 1969 году, в первый день конференции Веннера-Грена. Это было в Бург-Вартенштайне в Австрии. Я был председателем и пригласил около двадцати философов, биологов и антропологов, чтобы обсудить эстетическую детерминанту в поведении человека и животных. Это был тот же общий вопрос, ради которого я попробовал ЛСД: играют ли эстетические факторы какую-то роль в проявлении отношений у людей и животных? Это была хорошая группа, однако при открытии конференции я рассказал им историю Сола Тэкса, чтобы задать стандарт целостности.

В этой истории индейцы считают абсурдом принесение в жертву целостности ради сохранения религии, единственная значимость, смысл и цель которой – культивировать целостность. Индейцы отказались спасать свою религию на таких условиях.

История вызвала панику у моего собрания ученых. Им казалось, что индейцы проявили безрассудство или чрезмерное рвение. Возможно, даже высокомерие. И так далее. Ученые приняли мирскую точку зрения на эту историю. Так я в первое же утро погубил свою конференцию, и потом восемь дней мы пытались восстановить интеграцию группы. Это нам так и не удалось.

Возможно, можно сказать о религии и поведении что-то полезное или хотя бы интересное, если сопоставить историю Сола Тэкса с историей Старого Моряка и морских змей, которых он благословил неосознанно. А потом перейти к тому, почему важно знать естествознание. Когда я говорил об этих вещах на молитвенном завтраке, я хотел, чтобы вопрос остался неявным, чтобы он не утонул или даже, возможно, не погиб в многословии. Однако чтобы он неявно присутствовал в факте соседства этих историй.

А теперь я хочу поставить его напрямую. Во-первых, о камерах и съемке. Я хочу спросить, каким образом эти инструменты могут обесценить религиозный обряд. Что есть религиозный обряд, коль скоро камера может обесценить его? Вспомним, что судья Мак-Брайд попал на завтрак из мира судебных заседаний, где съемка обычно также запрещена. Если определить религиозный обряд как последовательность действий, смысл или действенность которых может быть ослаблена съемкой, тогда процессуальные действия суда являются религиозным обрядом.

Скажем так: Старый моряк не смог бы благословить морских змей неосознанно, если бы в знаменитом путешествии его сопровождала пресса с камерами и вспышками.

В той мере, в какой религия связана с отпущением вины (а западная религия с этим связана, помимо всего прочего), обряд, являющийся необходимым условием отпущения, должен быть отчасти (но насколько?) бессознательным, неосознанным. Если бы Старый Моряк сказал себе: «Я знаю, как избавиться от вины за убийство Альбатроса: я отправлюсь в тропики, найду морских змей и благословлю их в свете луны», то Альбатрос и по сей день висел бы у него на шее.

Однако, в конечном счете, ни Альбатроса, ни Старого Моряка никогда не было. Это только история, поэма, произведение искусства, притча.

Многим известна история про человека, который влез в автобус с большой клеткой, обернутой бумагой. Он сильно пьян, всем мешает и требует, чтобы клетка стояла рядом с ним. Его спрашивают: «Что в клетке?» «Мангуста», – отвечает он. Его спрашивают, зачем ему мангуста, и он объясняет, что у пьяницы должна быть мангуста против змей, появляющихся в белой горячке. Ему говорят: «Но ведь эти змеи не реальны».

Он, торжествуя, показывает пустую клетку и говорит: «Верно, но и эта мангуста тоже нереальна!»

Не служит ли эта история парадигмой любой религии и психотерапии? Не чушь ли все это? И что мы имеем в виду, когда говорим: «Санта-Клауса нет!»?

Если это все чушь, то здравомыслящий человек просто пойдет домой и про все это забудет. Он проведет вечер за починкой водопровода или заполнением налоговой декларации. Однако такие здравомыслящие люди никогда не были достаточно многочисленны, чтобы вычистить цивилизацию и избавиться от всего мифологического «хлама». И действительно, почти все мировые культуры имеют своих вымышленных персонажей, мало того – заставляют детей пристально смотреть на них, дабы дети научились, что эти персонажи не обладают той же реальностью, как кастрюли, сковородки или даже люди.

Во всех инициатических культурах новички должны сперва пережить устрашающую мистерию с участием фигур в масках, а затем должны сами надеть эти маски и танцевать. Каждый должен сам покрутить «ревуна», что он делает с ликованием с оттенком злорадства. (Но откуда столько злорадства?)

А что насчет Хлеба и Вина? Прихожанин «причащается» к ним, то есть ест и пьет их. Вряд ли можно продемонстрировать яснее, что Хлеб – это просто хлеб, а Вино – это просто вино, отнюдь не марочное. И тем не менее…

Когда-то у меня был пациент, сочетавший алкоголизм и психоз. Он происходил из религиозной семьи христианских фундаменталистов. В этой семье не разрешалось упоминать Санта-Клауса, поскольку, сперва поверив в него, а затем разочаровавшись, дети могли бы стать атеистами. Из того, что «Санта-Клауса нет», они могли бы заключить, что «Иеговы нет».

В рамках нынешнего обсуждения позвольте мне предположить, что утверждение «Иеговы нет» может значить «у разума нет матрицы; у вещества, из которого мы сделаны, нет ни связности, ни паттерна».

Почему важно, чтобы, благословляя морских змей, Старый Моряк сделал это «неосознанно»?

Сходный вопрос ставится в сказке, известной каждому балийцу. Аджи Дарма, старый фольклорный герой, знает язык животных, но не должен никому этого говорить под угрозой потери этого дара. Почему такое условие справедливо?

Это сложная история и каждая ее часть согласуется с другими частями таким образом, чтобы послужить иллюстрацией к поднимаемым мной вопросам. Вот эта история.

Аджи Дарма (буквально «отец снисходительный» или «отец долготерпеливый») однажды гулял в лесу и натолкнулся на двух совокупляющихся змей. Самец был обычной гадюкой, но самка была принцессой-коброй, и они нарушали кастовые правила. Поэтому Аджи Дарма взял палку и побил их. Они уползли в кусты. Девушка-кобра пошла прямо к своему отцу, царю всех кобр, и сказала: «Этот скверный старик пытался изнасиловать меня в лесу».

Царь змей сказал «Неужели?» и послал за Аджи Дармой. Когда старик явился, царь спросил: «Что на самом деле произошло в лесу?» – и Аджи рассказал ему.

Царь сказал: «Да. Именно так я и думал. Ты правильно побил их и будешь награжден. Отныне ты будешь понимать язык животных. Но есть одно условие. Если ты кому-нибудь скажешь, что знаешь язык животных, ты этого дара лишишься».

И Аджи пошел домой. Лежа ночью в постели рядом с женой он услышал разговор двух гекконов на соломенной крыше. Гекконы издавали звук «хе-хе-хе» как люди, смеющиеся над скабрезными историями. Они и смеялись над скабрезными историями, и Аджи Дарма благодаря своему новому знанию смог понять их. И он тоже засмеялся.

«Аджи, над чем ты смеешься?» – спросила его жена.

«Ха… ха… ни над чем, дорогая».

«Но ты смеялся. Ты над чем-то смеялся».

«Нет. Просто что-то пришло в голову, дорогая. Это неважно».

«Аджи, ты смеялся надо мной. Ты больше меня не любишь». Ну и так далее.

Но он так и не сказал ей, над чем смеялся, потому что не хотел потерять язык животных.

Его жена переживала из-за этого все больше, заболела и умерла.

Старик мучился от вины и угрызений совести. Он убил свою жену просто потому, что эгоистично желал сохранить знание языка животных.

Поэтому он решил совершить ритуальное самосожжение, противоположное обычному. При обычном самосожжении вдова прыгает в погребальный костер своего мужа. А в этот раз он прыгнет в костер жены.

Была сложена большая поленница, согласно обычаю украшенная цветами и листьями. Рядом он велел построить платформу с лесенкой, чтобы он мог броситься оттуда в огонь.

Перед началом кремации он забрался на платформу, посмотреть, все ли в порядке, и примериться к прыжку в огонь. Пока он там стоял, внизу подошли две козы – козлик и беременная козочка – и заговорили.

Козочка сказала: «Козлик, достань мне тех листьев. Тех вкусных листьев. Мне нужно поесть».

Но козлик сказал: «Бе-е-е…»

Козочка сказала: «Козлик, ну пожалуйста. Ты меня не любишь, козлик. Если бы ты меня любил, ты бы достал. Ты больше меня не любишь». Ну и так далее.

Но козлик лишь говорил: «Бе-е-е… Бе-е-е…»

Аджи Дарма слушал это и внезапно его осенило. «Вот! Вот что надо было ей сказать, – сказал он себе и несколько раз попробовал это сделать, – “Бе-е-е! Бе-е-е!”» Затем он спустился с платформы и пошел домой.

С тех пор он жил счастливо.

Я привел ряд фрагментов данных, дающих намек на устройство мира. Все фрагменты сходятся в том, что при определенных обстоятельствах есть нечто, чего не следует сообщать. Например, было важно, чтобы Старый Моряк не отдавал себе отчета в том, что благословляет змей, и особенно – чтобы акту благословления не ставилась никакая «цель». Он должен был благословить их «неосознанно». Аналогично Аджи Дарма не должен никому говорить, что понимает язык животных. Индейцам из Айова-Сити нельзя фотографироваться. Их ритуальные действия не должны попасть в камеру, чтобы они не увидели себя и чтобы мир не узнал об этих мистериях. Я был раздражен на Джо за прерывание моих наркотических галлюцинаций его возней с магнитофоном, и еще больше – его просьбой повторить сказанное, что очевидно требовало повышенного участия сознания. И так далее.

Я не могу даже точно сказать, сколько примеров этого феномена – предотвращения коммуникации – можно найти в вышеприведенных историях. Ведь Аджи должен был не только сохранить в секрете свое знание языка животных, он должен был скрыть сам факт существования какого-то секрета, и именно с этим он не справился.

В религиозной мысли различных эпох и различных частей мира мы снова и снова обнаруживаем напоминание, что открытия, изобретения и знание в целом следует считать опасными. Многие примеры хорошо знакомы: Прометей был прикован к скале за открытие бытового использования огня, который он украл у Аполлона-Феба; Адам был наказан за то, что съел запретный плод с Древа познания, и т. д. Греческая мифология снова и снова напоминает об опасности знания, особенно знания, касающегося противоположного пола, которое всегда губительно. Провинившегося мужчину разрывают на куски, и у греков даже было слово для обозначения такой судьбы, которое в европеизированной версии может звучать как спарагматизация. Примеры включают Актеона, который случайно подсмотрел купание Артемиды и был разорван на части ее собаками, и Орфея, которого разорвали на части нимфы после его возвращения из царства мертвых, откуда он пытался вывести Эвридику. По пути назад он обернулся посмотреть на нее и потерял ее навсегда. Или царь Пентей, герой одноименной пьесы Еврипида, сторонник строгой дисциплины, которого Вакх-Бахус подбил пошпионить за вакханками. Бог подучил царя переодеться в женскую одежду и забраться на дерево, чтобы понаблюдать празднества женщин. Они заметили его, вырвали дерево с корнем и разорвали Пентея на куски. Там была и его мать. В финальной сцене пьесы она возвращается с гор с головой сына в руках. Она кричит о «льве», которого они убили. Кадм, ее отец, проводит сеанс психотерапии. «За кого ты вышла замуж?» Царица отвечает. «Что за сын родился?» Она снова отвечает. Наконец, Кадм показывает на голову Пентея: «Кто это?» И тогда царица неожиданно узнает голову своего сына. Миф учит, что мужской вуайеризм наказывается смертью через разрывание на куски.

Мы шутливо говорим детям, что «любопытство сгубило кошку», но у греков это не было предметом для шуток.

Я думаю, это очень важный и существенный вопрос: для сохранения «священного» требуется определенный вид отказа от коммуникации. Коммуникация нежелательна не из-за страха, а потому, что коммуникация может изменить природу идей.

Есть монашеские ордена, члены которых приносят обет избегать любой вербальной коммуникации. (Почему именно вербальной?) Это так называемые безмолвные ордена. Но если мы захотим узнать конкретные контексты, где отказ от коммуникации обозначает присутствие священного, полезных подсказок мы не получим. Отказ от речи как таковой мало о чем говорит.

Пока я хочу просто сказать, что есть много вопросов и много обстоятельств, в которых сознательность нежелательна, а молчание – золото и где скрытность может служить знаком, извещающим нас о приближении к святой земле. Затем, собрав достаточное число случаев, когда о чем-то не следует говорить, мы могли бы попробовать нащупать определение «священного». Далее стало бы возможно сопоставить вышеприведенные истории с примерами необходимого отказа от коммуникации из области биологии, которые, я думаю, оказались бы формально сравнимы.

Что люди считают священным? Возможно ли, что в функционировании любых живых систем есть процессы, информация о которых должна быть закрыта для других частей системы, иначе совместная работа целого нарушится или парализуется? Что значит придерживаться чего-то как священного? И почему это важно?