16. Невинность и опыт (ГБ и МКБ)

В этой главе будут исследованы те характеристики ментальной среды или сети, которые проявляются на границе раздела (интерфейсе) между ментальными подсистемами. Для начала в качестве важнейшего примера я рассмотрю интерфейс между стариками и молодежью. Этот интерфейс я сравню с другими, особенно с тем иногда носящим трагический характер интерфейсом, которые антропологи называют контакт культур, и еще одним, часто не менее трагичным, возникающим, когда человеческие сообщества сталкиваются с природными экосистемами.

Позвольте начать с двух хорошо известных лимериков, схематично и сжато иллюстрирующих феномен ментального контакта:

 

Горевал паренек: «Ду-ду-ду!

Думал я, что автобус веду,

Но действительность мне

Вдруг открылась вполне:

Как трамвай я по рельсам иду!»

 

На этот лимерик есть ответ:

 

Голосил старичок: «Вай-вай-вай!

Счастлив тот, кто похож на трамвай,

А автобуса рок —

Ежедневный урок

Оптимальный маршрут выбирать».

 

Без сомнения, эта пара стишков написана, чтобы подчеркнуть иллюзорную природу свободы воли. Помимо этого она намекает, что автобус старше и опытнее трамвая.

По мере того как вы продвигаетесь от узкого детерминизма к несколько более широкому, вы продолжаете оставаться внутри вселенной, кажущейся детерминированной, однако получаете возможность отступить в сторону от контекста, в котором живете, и увидеть этот контекст. На этой стадии вы можете выбирать между тем, что получше, и тем, что похуже. Не все для вас столь жестко задано. Вы становитесь похожи скорее на автобус, чем на трамвай. Но у вас по-прежнему остается иллюзия, что если бы вы только смогли достичь следующего порядка (уровня) свободы, если бы вы только смогли выйти в какое-то новое измерение, вы получили бы подлинную свободу воли. Кажется, что свобода всегда находится за следующим углом или за следующим гребнем ментального ландшафта. Мы продолжаем исследовать и размышлять, словно надеемся однажды найти мысль, которая сделает нас свободными.

Смысл лимериков в их сопоставлении. Наивность трамвая, полагающего, что он был бы свободен, если бы не эта ограничивающая колея, демонстрируется через разочарование автобуса, обнаруживающего ограничения и обязанности следующего уровня контроля. «Свобода» и «обязанности» – это комплементарная пара такого рода, что увеличение одного всегда приносит за собой увеличение другого.

И поверхностный контраст между автобусом и трамваем, и фундаментальный детерминизм, с которым оба должны столкнуться, в совокупности дают нам аллегорию отношений между молодостью и старшим возрастом, а также пример распространенных базовых характеристик многих интерфейсов между ментальными системами.

В молодости наша колея узка, стиснута социальными ограничениями и нашим ограниченным знанием вещей. По мере приближения к старшему возрасту колея становится шире. Может показаться, что это дает нам бо́льшую свободу, но на самом деле это увеличивает нашу ответственность за выбор – за наш выбор. [Если местоимение «мы» из предыдущей фразы отнести к современному человечеству в его отношениях с биосферой, то все очевидные возможности, предлагаемые технологией, увеличивают как выбор, так и необходимость ответственности.]

Я собираюсь обсуждать не философские абстракции «свободы воли» и «детерминизма», а необходимый компонент естественного хода развития любого организма. Это и значит быть ментальным существом, и этот парадокс является существенной частью человеческой жизни, частью ментального окружения, какого бы уровня сложности мы ни достигли.

Наше ви́дение другого всегда искажено. На взгляд трамвая автобус кажется «свободным». Но на взгляд автобуса невинность трамвая кажется блаженством свободы.

Аналогичный контраст имеет место почти во всех иерархиях и пирамидах власти, сочетающих множество подсистем. Недавно меня назначили членом Попечительского совета Университета штата Калифорния. Я вошел в число двадцати пяти человек, составляющих правление этого очень большого финансового и образовательного концерна со ста тысячами студентов в девяти университетских городках. Все как внутри, так и снаружи этой институции думают, что члены Попечительского совета – это могущественные лица как по отдельности, так и сообща. Предполагается, что они могут и на самом деле определяют то, что происходит в этом огромном Университете. Однако, говоря по правде, они сознают ограниченность своей власти еще острее, чем студенты. Лично у меня было больше влияния на образовательный процесс в роли старшего преподавателя, чем в роли члена Совета. В те дни я мог непосредственно влиять на студентов в аудитории. Я мог вкладывать в их головы странные идеи, и они могли задавать странные вопросы в других аудиториях. Они могли сказать другим преподавателям: «Но Бейтсон говорит так-то и так-то». Положение члена Совета обернулось разочарованием; мне все больше и больше приходилось принимать решения о количественных величинах, а не об идеях. Сколько студентов мы можем принять? Какую плату за обучение установить? Как поднять пенсионную систему на уровень современных требований? В качестве члена Совета я почти утратил свободу формировать вопросы.

Я уверен, что и президент США чувствует себя почти полностью связанным, что придает ему сходство с автобусом. Его власть вводить новшества входит практически в полное противоречие с его обязанностью поддерживать «порядок». Большинство его решений должно быть направлено на поддержание status quo. Президент-идеалист и президент-радикал, попав в Белый дом и обнаружив, сколь мало у них власти, должны разрыдаться.

Однако люди по-прежнему стремятся стать президентами, монархами, премьер-министрами. Они стремятся к так называемой «власти». Странным образом, иллюзия власти есть побочный продукт и функция того искаженного восприятия, которое заставляет трамвай завидовать автобусу. Любой нижестоящий скорее всего думает, что любой вышестоящий более свободен от «определяющей колеи». В этом разгадка честолюбия. В большинстве человеческих культур начиная с эпохи неолита ментальная среда поощряет подобные устремления. Честолюбие и зависть являются обычными побочными продуктами обширного класса интерфейсов между человеческими ментальными подсистемами.

Нам предстоит изучить механику иллюзии: то далекое от реальности почтение, с которым невинность смотрит на опыт, и ту далекую от реальности зависть, с которой опыт смотрит на невинность.

Схожее положение дел характерно для отношений между полами. Альфред Хэддон (Haddon), наш старый кембриджский профессор, каждый год заканчивал свой курс лекций по физической антропологии одной и той же шуткой. Он ставил на кафедру два черепа – мужской и женский – и предлагал отметить контраст между ними. На мужском черепе он указывал на тяжелые надбровные дуги и грубую бугристость мест прикрепления мышц в затылочной области; на женском черепе он указывал на общую легкость и гладкость структуры и незавершенное состояние швов. В заключение он говорил: «Как видите, мужской череп напоминает человекообразную обезьяну, а женский – ребенка. Какой вам больше нравится?»

Как бы то ни было, есть в этом искусный и милосердный промысел Провидения, заставляющий каждый пол завидовать другому и, возможно, восхищаться им. Да пребудут эти иллюзии с нами вечно!

Значит ли это, что от этих скрытых тенденций ментальной жизни невозможно освободиться? Верно ли, что конкретные иллюзии, характерные для отношений между старыми и молодыми, характерны для любых подобных интерфейсов? Значит ли это, что эти иллюзии обязательно связаны с темами зависти и контроля? Какова механика появления таких иллюзий? Можно ли найти какие-то исключения? Такие исключения пролили бы свет на природу более широкого ментального окружения.

Существует немало ситуаций, в которых человеческие существа достигают или сохраняют некоторую свободу от иллюзий, сопровождающих иерархическое превосходство.

Первый класс таких исключений сопряжен с фактом неминуемой смерти. В шотландском диалекте есть слово fey, однокоренное со словами fate — «судьба» и faery — «фея». Оно означает возвышенное над обыденностью состояние, в котором многие ранее неизвестные истины становятся самоочевидными. Поэтому в фольклоре индивидуум в состоянии fey наделяется сверхъестественной мудростью и способностью к ясновидению. Этот термин весьма точно описывает состояние сознания, порождаемое абсолютной несомненностью смерти. Когда смерть близка и неотвратима, когда невозможны никакие компромиссы, зрение приобретает новую ясность, а разум может воспарить. Это состояние является результатом освобождения от собственнических тенденций и, полагаю, приблизительно соответствует буддийской «непривязанности» (nonattachment). По выражению Уильяма Блейка, появляется возможность смотреть через свои глаза, и иллюзии успеха и поражения, стыда и самодовольства исчезают. Если бы все находились на грани смерти, зависть была бы невозможна.

Возвращаясь к иносказанию об автобусе и трамвае, мы не должны забывать, что оба этих средства передвижения (и равно их человеческие аналоги) имеют и лелеют представление, что они куда-то движутся. Они полностью привязаны к ценностям эго, и именно из этой привязанности они создают свои иллюзии свободы и/или детерминизма. Можно сказать, что автобус стоит на шаг ближе к непривязанности, но это ничего не значит. Он либо привязан, либо нет; здесь нет промежуточных состояний (за исключением страдания).

Неизбежной характеристикой окружающей ментальной системы – ее эпистемологической необходимостью – является то, что допущение наличия цели предполагает (возможно, воображаемую) проблему свободы воли и/или детерминизма. Исследование связи между идеями целенаправленности и идеями свободы ближе подводит нас к необходимой истине, нежели то немногое, что мы можем сказать о понятиях «цели» и «свободы воли» по отдельности.

Я был близок к смерти в двух случаях, потребовавших хирургического вмешательства, и в обоих случаях операция была неудачной, но пациент выжил. Я благодарен за оба эти переживания, о которых я уже писал в другом месте. Здесь я хочу сказать, что оба переживания дали мне огромное освобождение. Любовь поднялась из глубины, и ее стало легче выражать. В то же время возникло чувство одиночества, похожее на чувство, с которым после напряженного восхождения альпинист взирает с высокой горы.

Это не было краткой экзальтацией, а длилось недели и месяцы и только постепенно уступало дорогу обыденности, заботам и привязанностям повседневной жизни. Мой последний опыт этого рода имел место примерно год назад, и сегодня я по-прежнему не вполне вернулся к норме, к тому, что Томас Элиот называл «нелепо бесплодное грустное время между концом и началом».

Очевидно, состояние fey может возникнуть в любом возрасте, однако преклонный возраст – это, помимо всего прочего, приближение к смерти; и я думаю, что различие доступного уровня состояния fey вносит свой вклад в барьер между старостью и молодостью. Дело не только в том, что старость более подобна автобусу, а молодость более подобна трамваю, но и в том, что с годами мы начинаем постепенно обнаруживать, что проблема свободы воли несущественна.

Мне повезло увидеть некоторые стороны другой системы, в которой люди относительно свободны от дилемм автобуса и трамвая. Это было на острове Бали, где я в течение двух лет вел полевую работу совместно с Маргарет Мид, с которой мы тогда состояли в браке (см. Bateson, Mead, 1942).

Западные понятия цели и времени, понимаемого как длительность, в мышлении балийцев неотчетливы, и даже слова для обозначения этих понятий очевидно являются результатом недавних заимствований. В ответ на вопрос о цели: «Зачем ты делаешь то-то и то-то?» – балийцы, как правило, отвечают либо с точки зрения паттернов этикета, либо с точки зрения календаря: «Потому, что сейчас Анггара-Каси».

Другими словами, то умонастроение, которое заставляет и трамвай, и автобус жаловаться на недостаток свободы, либо отсутствует, либо слабо выражено у балийцев. И привязанность, и цель всегда тесно связаны с идеями времени.

Будет естественным спросить, находятся ли балийцы в состоянии fey в смысле хронического ожидания смерти. Ответить на этот вопрос не так просто. Конечно, смерть и связанные с ней ритуалы являются неизменной и бросающейся в глаза чертой жизни балийцев. Их ритуалы кремации широко известны. Покойных несут к месту кремации на высоких башнях, порой достигающих высоты 30 м. Их несет большая толпа мужчин, кричащих и вопящих под бамбуковой решеткой, поддерживающей башню. Они, шатаясь, проходят через деревню и затем пересекают ручей, где происходит неистовая забава с грязью: все топают, брызгаются и смеются. В каждой такой похоронной толпе есть один или два человека, называемые сапта, «свободный от отвращения». Этими индивидуумами отчасти восхищаются как забавниками, но и отчасти презирают за афиширование (аджум-аджуман) этого странного пристрастия. Они могут схватить и дернуть руку или ногу разлагающегося трупа, или погрузить лицо в брюшную полость трупа.

Эта грубая игра (если это слово уместно) является правильным общепринятым поведением, что резко контрастирует с выражением горя и «уважения к покойному», которых традиция требует от западных людей. Однако сомнительно, что общепринятое поведение на похоронах является выражением «чувств» участников, говорим мы о Бали или о Западе. В горной деревне Баджонг Геде мы стали свидетелями похорон жены глухонемого мужчины. Овдовевший муж рыдал самым жалким образом, и его многочисленные друзья извинялись за это бесстыдное проявление горя, объясняя, что из-за глухоты он не знает, как надо себя вести.

В целом ясно, что традиционное балийское отношение к смерти очень сильно отличается от нашего, и это отношение до некоторой степени напоминает либо имитирует непривязанность или состояние fey. Однако кажется, что балийское «счастье» (как они это называют) в присутствии смерти не так просто. Возможно, что они подавляют выражение горя, в точности как мы подавляем импульсы к непристойному поведению.

Я полагаю, совсем не случайно, что индуистская богиня смерти на Бали имеет не только индуистские имена Кали и Дугра и соответствующие этим именам атрибуты, но она также и Рангда, Королева ведьм и сама ведьма, напоминающая Медузу-Горгону, с ужасным лицом и способностью парализовать тех, кто дерзнул приблизиться. В ритуальных представлениях ей достаточно взмахнуть антенгом (перевязью, в которой балийские матери носят своих младенцев), чтобы приближающиеся недруги оцепенели.

Ведьмы, вероятно во всем мире, напоминают человека в состоянии fey и демонстрируют непривязанность. Их пример также показывает, какую враждебность могут навлечь носители этих качеств. Ведьма традиционно действует на грани логики и заставляет контекст выглядеть иначе, нежели он выглядит с конвенциональной точки зрения. Она создает контекстуальные каламбуры и двусмысленности, что приводит к постоянному соскальзыванию в даблбайнды. Интересно, что традиционное европейское испытание и/или наказание ведьм производилось погружением, гротескным и ужасным даблбайндом, создающим симметрию преступления и наказания. Подозреваемую привязывали к концу шеста, погружаемого в воду. Если она тонула, это доказывало ее невиновность, но ценой жизни. Если она плавала, это доказывало вину, за чем следовало сожжение.

Я не знаю, действительно ли преступное колдовство особенно характерно для старых женщин, но таков стереотип европейского фольклора и сказок. В своих танцах и представлениях балийцы восхищаются предпубертатными девочками, танцующими роль Рангды, хотя сама Рангда – старая карга. Говоря языком индуизма, она скорее Кали-Дурга, нежели Парвати, однако внутри каждой прекрасной маленькой Парвати скрыта Кали-Дурга, и наоборот, в каждой старой карге скрыта Парвати. Принц в каждом чудовище и чудовище в каждом принце.

Ведьма, сапта, мистик, шизофреник, дурак, пророк, мошенник и поэт – все они варианты автобуса. (Ведьма традиционно наделяется свободой перемещения в трех измерениях. Возможно, ее лучше всего символизирует какое-то летающее, кружащееся и сбивающее с толку устройство наподобие вертолета.) Все они обладают частичной свободой, что ставит их в положение конфликта с традиционным миром.

В 1949 году, когда психиатры все еще верили в лоботомию, я начал работать в психиатрической больнице Управления по делам ветеранов в Пало-Альто. Однажды один психиатр-ординатор позвал меня взглянуть на доску в нашей большой аудитории. Днем там собиралась комиссия по лоботомии, и доска осталась невытертой.

Это было тридцать лет назад и сейчас, разумеется, подобное невозможно, но в те дни собрания по поводу лоботомии были большим событием. Собирались все, кто имел хоть какое-то отношение к пациенту: врачи, медсестры, социальные работники, психологи и т. д. Присутствовало тридцать или сорок человек, включая «Комиссию по лоботомии» из пяти человек под председательством приглашенного специалиста, известного психиатра из другой больницы.

Когда были оглашены все исследования и отчеты, ввели пациента, чтобы приглашенный специалист с ним поговорил.

Специалист дал пациенту кусок мела и сказал: «Нарисуйте фигуру человека». Пациент послушно подошел к доске и написал: «НАРИСУЙТЕ ФИГУРУ ЧЕЛОВЕКА».

Специалист сказал: «Не надо писать. Нарисуйте». И пациент написал: «НЕ НАДО ПИСАТЬ НАРИСУЙТЕ».

Специалист сказал: «Все, я сдаюсь». На этот раз пациент пересмотрел определение контекста, которое он до того использовал ради отстаивания свободы, и огромными буквами написал через всю доску: «ПОБЕДА».

Я полагаю, что по мере того, как мы поднимаемся по лестнице искушенности от молодости к старости, от невинности к опыту, или, обобщенно, от одного уровня логической типизации к следующему, мы неизбежно сталкиваемся во всеми видами сложности, примерами которых служат мистик, шизофреник и поэт. Сеть разума, уродства и красоты, в которой и мы, и все остальные живые существа существуем и частью которой являемся, структурирована таким образом, что все описанные мной вещи при соответствующих обстоятельствах должны происходить.

Дело не только в том, что автобус должен выбирать между тем, что получше, и тем, что похуже, но и в том, что находясь лицом к лицу с трамваем автобус станет завидовать его невинности; и напротив, трамвай станет завидовать опыту и псевдосвободе, которую дает опыт.

Ментальный мир неизбежно размечен и разделен множеством границ раздела на множество подсистем. Поэтому мы можем понять работу этого ментального мира, продвигаясь шаг за шагом. Ментальный мир неизмеримо больше нас самих, однако у нас все же есть некоторые «трюки», позволяющие нам что-то понять и о его огромности, и о его деталях. Из этих трюков наиболее известны индукция, обобщение и абдукция. Мы собираем информацию о деталях; мы складываем вместе кусочки информации, пытаясь составить картину или форму; затем мы подводим итог в виде утверждений о структуре. Затем мы сравниваем наши формы, чтобы выяснить, как их можно разбить на классы, подпадающие под одни и те же или родственные правила. Именно для этого последнего шага я использую термин абдукция, которая является клеем, удерживающим вместе всю науку (а также и религию?).

При всем этом мы сами, разумеется, служим примером неизбежных характеристик сети разума, частью которой являемся, ветви которой составляют нашу сущность. Именно эту сеть пытается исследовать данная книга. В особенности мы не должны забывать о барьерах, которые надо поддерживать, чтобы сеть разума могла стать сложнее и богаче, могла эволюционировать в направлении экологической кульминации: полустабильной системы с максимальной дифференциацией, сложностью и изяществом. Мы ищем контрасты, которые развиваются и проявляются по мере роста искушенности.

Мы также ищем примеры патологии, дающие частичные ключи к пониманию условий сохранения здоровья большей сети. Мы ищем феномены на границах раздела, те интерфейсные феномены, при которых участвующие подсистемы претерпевают грубое обесценивание, как это происходит с ведьмой и госпитализированным шизофреником. Такие случаи легко распознать как повреждения системы, которые взывают об исправлении и к индивидууму, и к системе. Более серьезны многочисленные случаи, в которых целые долгоживущие подсистемы вроде сообществ или экосистем со временем медленно деградируют в результате взаимодействий и интерфейсных феноменов.

Таковы случаи (возможно, это общее правило), когда количество вытесняет качество. Это тот трюк, при помощи которого старые, увы, уклоняются от необходимости понимать молодых, а отцы города могут решать, положить ли в основу всей системы либо автобусы, либо трамваи, при этом не понимая ни тех ни других. Для трюка достаточно элементарной экономики и оценки затрат.

Из всех созданных воображением организмов – драконов, протомоллюсков, «недостающих звеньев между человеком и обезьяной», богов, демонов, морских чудовищ и т. д. – экономический человек самый тупой. Он туп потому, что все его ментальные процессы сводятся к количественным величинам, а его предпочтения транзитивны. Его эволюцию проще всего понять, если рассмотреть коммуникативные проблемы при контакте человеческих культур.

При соприкосновении двух цивилизаций всегда требуется достичь некоторого взаимопонимания. В случае двух сильно контрастирующих систем, почти не имеющих общих предпосылок, установить общую основу для коммуникации непросто. Это становится еще сложнее потому, что во всех культурах люди склонны верить, что их ценности и предрассудки «истинны» и «естественны». Такое привилегированное положение собственной культурной системы, вероятно, неизбежно и повсеместно. Есть, однако, один предрассудок, распространенный практически во всех культурах: если A больше B, то A, вероятно, лучше B.

Поэтому получается, что дилеммы, порождаемые контактом культур, часто разрешаются за счет концентрации внимания на этой общей предпосылке, с которой проще всего согласиться. Тогда встреча цивилизаций превращается в вопрос торговли и возможность получения прибыли, либо в маневры ради «власти», при которых предполагается, что неизбежным исходом должно стать доминирование одной из сторон. Если посмотреть на трагедии, происходящие на границах соприкосновения двух человеческих культур, не приходится удивляться, что аналогичные трагедии происходят на границах соприкосновения человеческих сообществ и экосистем и ведут к их резкому сокращению или медленной деградации. Предпосылки подобных столкновений, как правило, отмечены упрощенчеством, однако определяют интерпретацию сообщений, формируют наблюдения и в конечном счете влияют на ход событий. Предпосылки, приведшие к конфликтам между белыми колонистами и американскими индейцами, были теми же, что привели к разрушению травянистых прерий, а сегодня угрожают влажным джунглям Южной Америки и их обитателям.

Альтернативой стал бы сдвиг нашего восприятия, признающий сложность и взаимную интеграцию систем по обе стороны любой границы. Мы низводим себя до таких карикатур, как «экономический человек»; мы низводим другие сообщества, леса и озера до положения активов, постепенно низводя их и в другом смысле, как прерии были низведены до пустыни, члены других групп были низведены до рабов, или как при помощи психохирургии шизофреника низводят до недочеловека.

Что нужно, чтобы взаимодействовать с границей раздела более сложным образом? Как минимум, для этого нужен способ восприятия, признающий как нашу собственную сложность, так и системную сложность другого, признающий возможность совместного вступления в недискриминационную систему с общей сетью разума и элементами необходимой таинственности. Подобное восприятие одновременно и себя, и другого является признанием священного.

[То, как мы действуем, как уравновешиваем сложности свободы и ответственности, зависит от ответа, который мы даем на древнюю загадку «Что есть человек?». Одним из многочисленных вариантов этой загадки является загадка Сфинкса, с которой мы встречались в Главе 13. Она гласит: «Что ходит сперва на четырех ногах, затем на двух и, наконец, на трех?», чем ставит вопрос в контексте границ раздела, всегда существующих в человеческом обществе между детством и зрелостью, а также между зрелостью и старостью. Что иногда подобно автобусу, иногда подобно трамваю, но никогда полностью не «свободно»? И что значит двигаться через бо́льшую и более сложную ментальную систему, вовлекаясь в многочисленные столкновения с другими ментальными подсистемами, каждая из которых содержит определенную возможность целостности? Мы имеем дело со столкновениями разумов, происходящих во фрейме большей ментальной системы. В этом контексте вопросы, подобные загадке Сфинкса, надо задавать в двух аспектах, как это сделал Уоррен Мак-Каллок в своей версии вопроса Псалмопевца: «Что есть человек, коль скоро он может знать число, и что есть число, коль скоро человек может его знать?»]

Что, по нашему мнению, есть человек? Что значит быть человеком? Что есть другие системы, с которыми мы сталкиваемся, и какова связь между нами?

Вместе с загадкой я хочу предложить вам идеал. Возможно, он не достижим окончательно, но может по крайней мере стать мечтой, к которой мы стремимся. Идеал в том, что наши технологии, наши медицинские и сельскохозяйственные методики, наши общественные структуры должны каким-то образом соответствовать нашим лучшим ответам на загадку Сфинкса.

Видите ли, я не думаю, что действие или слово способны определить сами себя. Я полагаю, что действие или слово, маркирующее опыт, всегда следует рассматривать, как мы говорим, в контексте. А контекстом любого действия является вся эпистемологическая сеть и состояние всех вовлеченных систем, включая сюда и историю, приведшую к этому состоянию. То, чем мы считаем себя, должно быть совместимо с тем, чем мы считаем окружающий мир.

Заметьте, что предложенный мной идеал близок к религиозной надежде. Мы не продвинемся далеко, пока не признаем, что вся наука и технология, а равно и медицина, начиная с Гиппократа, как вытекает из религии, так и воздействует на религию. Все врачи религиозны в двух смыслах: они неизбежно принимают какую-то этическую систему и неизбежно примыкают к какой-то теории отношений разума и тела, то есть к мифологии, нравится это вам или нет. [Это, вероятно, верно по отношению ко всем, кто имеет дело с живыми системами.] Для достижения предложенного мной идеала нам надо всего лишь быть последовательными. Увы, быть последовательным чрезвычайно трудно и, вероятно, невозможно.

Именно загадке Сфинкса я посвятил пятьдесят лет профессиональной жизни в качестве антрополога. В высшей степени важно, чтобы наш ответ на загадку Сфинкса гармонировал с управлением нашей цивилизацией, а оно в свою очередь гармонировало бы с реальной работой живых систем.

Главная трудность состоит в том, что ответ на загадку Сфинкса отчасти является результатом тех ответов, которые мы уже давали на различные формы этой загадки. Курт Воннегут дает нам едкий совет, что нужно тщательно выбирать, чем притвориться, поскольку мы становимся тем, чем притворяемся. Что-то в этом роде, какое-то подобное самоподтверждение происходит во всех человеческих организациях и культурах. То, что люди считают «свойственным человеку», становится предпосылками, встроенными в их общественные структуры; далее встроенные вещи выучиваются и становятся частью характера.

Одновременно с этим самоподтверждением наших ответов происходит нечто еще более серьезное: любой ответ, который мы поощряем и который из-за этого поощрения становится отчасти истинным, становится также труднообратимым. В этих вещах всегда присутствует инерция.

В наших предположениях о «человеческой натуре» мы должны быть крайне осторожны. Мы уже создали нацию сутяг, создав мир, в котором вред и боль имеют денежное выражение и в котором жить, не будучи защищенным страховкой, небезопасно, словно бы жить голым и безоружным.

Более того, наши гипотетические ответы на загадку Сфинкса сегодня находятся в состоянии непрерывных изменений. В данный момент мы находимся в крайнем замешательстве. Наши убеждения претерпевают быстрые изменения со скоростью сравнимой с той, с которой вещи менялись в классической Греции где-то между 600-ми и 500-ми гг. до н. э., или еще раз в начале христианской эры. Мы живем в странном и захватывающем мире, в котором ставятся под вопрос самые предпосылки языка. Какой язык у сердца? Или у правого полушария? Или у психоаналитического Ид? Это латынь или английский? Или это санскрит? Это проза или поэзия, на нем говорят или поют? Является ли его выражением наложение рук? Или выучка хирурга, фармаколога или массажиста? И так далее.

На самом деле под вопросом оказывается старая тема отношений между «телом» и «разумом», а это центральная тема величайших мировых религий.

Старые верования износились, и мы ощупью ищем новые. Дело не в принадлежности к христианству, мусульманству, буддизму или иудаизму, а в том, что у нас всё еще нет новых ответов на старые вопросы. Мы лишь знаем самую малость о направлении, в котором идут перемены, но совсем не знаем, чем они закончатся. Нам нужно думать не об ортодоксии, а нужно широко и с сочувствием открыть свой ум буре идей, в которой мы все сейчас живем и в которой нам следует наилучшим образом обустроить свой дом, найти духовный покой.

Я думаю, требование религиозной «свободы» в американской конституции порождено аналогичным потоком. Под «свободой» Отцы-основатели имели в виду возможность поклоняться и представлять себе Бога в многочисленных резко различающихся формах, открывшихся благодаря крайностям революционного периода. Эволюция, революция и религия должны идти вместе. Несмотря на религиозную свободу, принадлежность к религии важна. Я думаю, что запрет религиозного образования в государственных школах был ошибкой.

Однако вернемся к более актуальным аспектам загадки Сфинкса. Я предложил вам два соображения, касающихся ответа на загадку. Первое соображение гласит, что «человеческая природа» имеет свойство самоподтверждаться. Второе гласит, что особое значение нынешнего потока идей в том, что он является началом нового решения проблемы тело/разум.

Я считаю, что сегодня мы знаем достаточно, чтобы ожидать, что новая картина будет унитарной, а концептуальное разделение «разума» и «материи» предстанет как побочный продукт недостаточного холизма. Когда мы слишком пристально фокусируемся на частях, мы теряем способность видеть неизбежные характеристики целого, и тогда возникает искушение приписать феномены, порождаемые целостностью, некоторой сверхъестественной сущности.

Ныне «холистический» – это популярное слово, чаще всего встречающееся в словосочетаниях вроде «холистическая медицина». Оно относится к многочисленным воззрениям и практикам в диапазоне от гомеопатии до иглоукалывания, от гипноза до приема галлюциногенов, от наложения рук до развития альфа-ритмов, от индуизма до дзена, от врачебного умения найти подход к больному до предельно деперсонализированной диагностики через астрологический тип.

Человечество ждало холистического подхода в течение долгого времени. Само это слово первым употребил Ян Смэтс в 1920-х. Оксфордский словарь английского языка определяет его как «тенденцию природы создавать целостности из упорядоченных групп элементов». Однако систематическая мысль, дающая возможность придать этому слову точное и формальное значение, не апеллирующее к сверхъестественному, идёт из XIX века. Именно там мы можем найти ранние соображения о целостностях и формальных отношениях между информацией и организацией, включая Клода Бернара с его milieu intérieur – «внутренней средой», Клерка Максвелла с его «демоном» и анализом паровой машины с центробежным регулятором (1870), Рассела Уоллеса с его естественным отбором (1858), а также человека, представляющего особый интерес для врачей: «Старого доктора» Эндрю Стила (Still).

Старина Стил был основателем остеопатии. В конце XIX века он пришел к мысли, что телесные патологии могут быть связаны с нарушением того, что мы сегодня называем коммуникацией. Он предположил, что внутренняя физиологическая организация тела есть вопрос передачи сообщений, а спинной мозг является важнейшим центром сбора, обработки и распространения информации, который не могут миновать никакие сообщения. Он утверждал, что при помощи манипуляций с позвоночником можно излечить все болезни. Я думаю, он слегка помешался, как и все, на сто лет опередившие свое время. Он уверовал, что его идеи охватывают не только многие нарушения, действительно связанные с позвоночником, его осанкой и проводимостью, но также и случаи бактериальных инвазий. Это довело его до беды, однако по большому счету он был ранним холистом точно в том смысле, в котором я предпочитаю использовать это слово.

Сегодня, разумеется, мы знакомы с идеей патологии как разлада, противоречия, блокировки или выхода из-под контроля внутренней экологии тела. Даже в таких «физических» патологиях, как перелом костей, мы начинаем уделять внимание идее перелома кости и реакции на эту идею. Такие изменения находятся в согласии со многими современными представлениями во всех разделах биологии.

Я рискну предсказать, что в течение ближайших двадцати лет подобные вещи станут достоянием «человека с улицы» и неизбежно создадут основу для новых общепризнанных представлений, распространенных во всем обществе и разделяемых и учеными, и юристами, и врачами, и пациентами.

Старые общепризнанные представления изнашиваются, а новые наступают с удивляющей скоростью. В действительности мы учимся иметь дело с тенденцией мироздания создавать целостности, состоящие из единиц, соединенных при помощи коммуникации. Именно это делает тело живой сущностью, действующей так, словно она обладает разумом, которым она, несомненно и обладает.

Я считаю, что со времени Второй мировой войны слово «холистический» приобрело новый и гораздо более точный смысл. Этот новый точный смысл дает надежду на глубокий пересмотр западной культуры.

Становится все яснее, что загадочные явления, которые мы ассоциировали с «разумом», связаны с определенными характеристиками систем, лишь сравнительно недавно вошедшими в сферу компетенции науки. Среди них:

a) Характеристики циркулярных и самокорректирующихся систем;

b) Способность таких систем обрабатывать информацию;

c) Способность живых сущностей запасать энергию (я использую это слово в его обычном физическом смысле, в смысле эргов, джоулей, калорий и т. д.). Поэтому изменение в некотором органе восприятия (получение им сведений о различии) способно инициировать высвобождение запасенной энергии.

Есть еще несколько положений, которые сообща создают новые способы думать о целенаправленности, адаптации, патологии, короче говоря – о жизни. Они составляют предмет изучения кибернетики, теории информации, теории систем и т. д. Но сейчас я хочу привлечь внимание к нашей сегодняшней ситуации, когда рушатся традиционные способы думать о разуме и жизни и новые способы думать об этих вещах становятся доступны не только философам, обитающим в «башне из слоновой кости», но также практикующим врачам и вообще «человеку с улицы».

Исторически новые тенденции, ставшие явными во время Второй мировой войны и сразу после нее, почти полностью изменили наши представления о ментальном процессе и системе тело/разум, которые предстали как целостная, живая, самокорректирующаяся и саморазрушающаяся сущность.

Насколько мне известно, кибернетика, понимаемая в широком смысле этого слова, является единственной серьезной попыткой формального размышления о целостностях.

Если подойти к феномену разума с этими новыми инструментами, тогда генетику и прочие факторы, детерминирующие рост и форму (те, что определяют симметрию вашего лица с двумя глазами по обе стороны носа), всё то, что направляется сообщениями, исходящими от ДНК, можно рассматривать как часть ментальной организации тела. Как часть холизма.

Если мы поставим двойной вопрос: «Что есть человек, коль скоро он может распознать болезнь, нарушение или уродство?» и «Что есть болезнь, нарушение или уродство, коль скоро человек может их распознать?», то новые способы мышления могут предложить связующий ответ в форме утверждения, что саморекурсивная коммуникативная система способна знать о нарушении своих собственных функций. Она способна испытывать боль, а также способна на многие другие типы знания. Она также может знать о гармоничном функционировании, и это знание может стать основой для благоговения перед красотой большей, не столь дискриминационной системы.

Наконец, еще предстоит определить дисциплинарный аспект новых способов мышления. Верить и действовать в русле той веры, что не существует разума, отдельного от тела, и (конечно же) не существует тела, отдельного от разума, не значит стать свободным от любых ограничений. Это значит принять новую дисциплину, возможно, более строгую, чем прежняя.

Это возвращает нас к идее ответственности. Я редко использую это слово, но здесь говорю его со всей серьезностью. В чем же заключается ответственность всех тех, кто имеет дело с живыми системами? Все это пестрое сборище идеалистов и циников, праведников и стяжателей несет ответственность – как индивидуальную, так и коллективную – перед мечтой.

Эта мечта касается человека, который может знать живые системы и воздействовать на них, а также этих систем, которые можно знать. Части ответа на эту разветвляющуюся загадку должны возникнуть из математики, естествознания, эстетики, но также из радости жизни и любви. Все они должны внести вклад в воплощение этой мечты.

Я уже напоминал вам, что человеческой природе свойственно усваивать не только детали, но также и глубокую бессознательную философию, то есть становиться тем, чем мы притворяемся, приобретать форму и характер, который навязывает нам наша культура. Мифы, окружающие нашу жизнь, приобретают достоверность по мере того, как становятся частью нас самих. Такие мифы становятся неоспоримыми. Они глубоко, ниже уровня осознания встраиваются в характер, а потому по сути становятся религиозными, вопросом веры.

Именно за эти мифы и их возможные будущие формы все наши мифотворцы и мифопоэты, включая ученых, политиков и школьных учителей, несут ответственность. Врачи, юристы, средства массовой информации несут общую ответственность за распространяемые мифы, за ответы, предлагаемые на загадку Сфинкса.

Позвольте мне завершить главу ответом Псалмопевца на его вариант загадки:

Что есть человек, что Ты помнишь его?..

Не много Ты умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его. [Пс. 8:5–6]