13. Непоругаемый Бог (ГБ)

Не обманывайтесь:

Бог поругаем не бывает.

[Гал. 6:7]

То, что говорилось до сих пор, можно понимать как довод или свидетельство в пользу реальности очень больших ментальных систем, систем экологического порядка и еще бо́льших, внутри которых ментальный мир единичного человеческого индивидуума выступает как подсистема. Эти большие ментальные системы помимо прочего характеризуются ограничениями на передачу информации между своими частями. И действительно, то обстоятельство, что в больших организованных системах некоторая информация не должна попадать в некоторые места, может служить доводом в пользу реальной природы этих систем, может доказывать существование того целого, целостности которого угрожает неуместная коммуникация. В данном контексте под словом «реальный» я имею в виду просто то, что приписывание системам таких размеров характеристик ментального процесса (см. список критериев в Главе 2) необходимо для их объяснения.

Однако просто декларировать необходимость и естественность такого шага – это одно, и совсем другое – пойти дальше и начать обсуждать, хотя бы и нестрого, разум какого вида могла бы представлять из себя такая огромная структура. Каких характеристик можно ожидать от таких разумов? И не есть ли они, возможно, то, что люди называли богами?

Великие мировые теистические религии приписывали высшим богам самые разные виды умонастроений, однако практически без исключений эти характеристики были производными от человеческих образцов. Богов воображали любящими, мстительными, капризными, долготерпеливыми, снисходительными, нетерпеливыми, коварными, неподкупными, продажными, юными, пожилыми, мужественными, женственными, сексуальными, бесполыми и т. д.

Каких ментальных характеристик следует ожидать от любой крупной ментальной системы или разума, базовые предпосылки характера которой должны совпадать с тем, что нам известно из кибернетики и теории систем? Исходя из системно-кибернетических предпосылок, мы, разумеется, не можем прийти к линеарному материализму бильярдных шаров. Но нет и ясности, что за религию мы сможем построить. Будет ли огромная организованная система обладать свободой воли? Будет ли этот «Бог» способен на юмор? На обман? На ошибку? На ментальную патологию? Может ли такой Бог воспринимать красоту? Или уродство? Какие события или обстоятельства могут воздействовать на органы восприятия этого Бога? Ведь такая система не может не иметь органов восприятия? А восприятие ведь должно быть ограничено как пороговыми значениями, так и фокусом внимания? Способен ли такой Бог на неудачу? На фрустрацию? И наконец, на сознательность?

Великие исторические мировые религии либо отвечали на эти вопросы слишком быстро, не делая паузы, которая позволила бы заметить, что эти вопросы позволяют более одного ответа, либо затуманивали вопрос массой догм и обрядов. Подобные вопросы, разумеется, могут поколебать веру, поэтому сами эти вопросы очерчивают зону, куда не без причины страшатся вступать и ангелы.

Однако в отношении любой религии, производной от кибернетики, теории систем, экологии и естествознания, ясны две вещи. Во-первых, наши вопросы могут быть сколь угодно нескромными, а во-вторых, ответы на них надо всегда принимать со смирением. Эти два условия находятся в резком контрасте с большинством мировых религий, которые без особого смирения обращаются с ответами, однако испытывают большой страх перед задаваемыми вопросами.

Если нам удастся показать, что в живой ткани религий вновь и вновь обнаруживается определенное единство, может оказаться, что самые несопоставимые эпистемологии, созданные человеческой культурой, способны указать нам дальнейший путь.

I. Трагедия

Создается впечатление, что драматурги классической Греции, а также, возможно, их зрители и философы, процветавшие в этой культуре, верили в то, что действия, совершенные одним поколением, могут задать контекст или запустить процесс, способный на долгие годы определить форму чьей-то личной истории.

Таким примером могут послужить мифы и драматургия о доме Атридов. Исходное убийство Хризиппа его сводным братом Атреем запускает череду событий, в которых брат Атерея Тиест совращает жену Атрея, затем в последовавшей междоусобице Атрей убивает сына своего брата и готовит из него кушанье, которое подает Тиесту на пиру. В следующем поколении эти события ведут к принесению Ифигении в жертву своим отцом Агамемноном, сыном Атрея, затем к убийству Агамемнона его женой Клитемнестрой и ее любовником Эгистом, сыном Тиеста и двоюродным братом Агамемнона.

В следующем поколении Орест и Электра, сын и дочь Агамемнона, мстят за убийство отца, убивая свою мать Клитемнестру. За этот акт матереубийства Фурии неотступно преследуют Ореста, пока не вмешивается Афина, которая учреждает суд ареопага (совета старейшин) и допрашивает Ореста в этом суде. Затем она закрывает это дело. Для прекращения действия ананке или неизбежности, при которой каждое убийство неотвратимо вело к следующему, потребовалось вмешательство богини.

Греческая идея неизбежного хода событий, конечно, не уникальна. Интересно, что греки представляли себе ананке как совершенно обезличенный мотив в структуре человеческого мира. Как будто с самого начала игры персонажам достались порченые кости. Этот мотив в своем саморазвитии использовал человеческие эмоции и стремления как средства, но сам мотив (мы бы вульгарно назвали его «сила») считался безличным, чем-то находящимся вне и выше и людей, и богов, каким-то отклонением или искривлением в структуре мироздания.

Подобные идеи встречались в другие времена и в других культурах. Индуистская идея кармы схожа с ананке и отличается от нее лишь характерной индуистской детальной разработкой, включающей как «хорошую», так и «плохую» карму, а также рецепты «сжигания» плохой кармы.

Я сам встречал аналогичные верования у новогвинейских ятмулов (см.: Bateson, 1936; 1958). Ятмульские шаманы заявляют, что могут видеть нггламби человека в форме окружающего его черного облака или ауры. Ятмулы помешаны на колдовстве, поэтому ясно, что нггламби приходит по следам колдовства. Некто A может согрешить против B, и таким образом навлечь на себя черное облако. B может заплатить колдуну, чтобы отомстить за первый грех, и нггламби тогда окружит и B, и колдуна. В любом случае ожидается, что человек с черным нггламби столкнется с трагедией. Возможно, это будет его собственная смерть, возможно, смерть родственника, поскольку нггламби заразно. И трагедия скорее всего станет последствием колдовства. Нггламби, как и ананке, работает через посредство людей.

Однако наш нынешний вопрос не касается подробностей природы ананке, нггламби, кармы и других аналогичных представлений, которые люди связывают с бо́льшими системами. Вопрос звучит так: какие характеристики ментальных подсистем (называемых индивидуумами) являются результатом их объединения в бо́льшие системы (в свою очередь также имеющие ментальные характеристики), и которые, вероятно, выражаются через создание мифов (будь они хоть истинными, хоть ложными) наподобие ананке? Это вопрос другого порядка (уровня), на который нельзя ответить ни овеществлением (reification) бо́льших ментальных систем, ни простым обращением к мотивации участвующих индивидуумов.

Мы можем предложить частичный пробный ответ, чтобы лишь показать читателю направление наших исследований.

Ананке, карма и нггламби – это овеществленные абстракции, причем последняя достигает такой степени конкретности, что шаманы даже могут ее «видеть». Другие овеществлены в меньшей степени и доступны для восприятия только через свои предполагаемые проявления, прежде всего в мифах, этих псевдосказках, иллюстрирующих работу принципов.

Сегодня нам хорошо известно, что в сфере человеческих взаимодействий индивидуальные верования способны самоподтверждаться. Это может происходить напрямую, посредством «внушения», когда верующий видит, слышит или ощущает то, во что верит, или же косвенно, когда верование подтверждает себя тем, что формирует действия верующего таким образом, что они приводят к результату, в который он верит; примером может служить надежда или страх. Далее я хочу отметить такую характеристику человеческих индивидуумов, как потенциальную способность к патологии, вытекающую из их податливости влияниям и своего рода липкости. Они слипаются в комки и создают сообщества, становящиеся воплощением мотивов, которые сами индивидуумы могут не осознавать.

С точки зрения такой гипотезы ананке и карма – это частные эпифеномены, побочные продукты скопления подсистем, легко поддающихся влияниям.

II. Противоречащие и конфликтующие мотивы

Темы из греческой драматургии дают возможность проиллюстрировать и другие ментальные характеристики бо́льших систем. В этом сложном корпусе взаиморазделяемых идей параллельно с «Орестеей» существовала вторая группа мифов, говорящих о взаимосвязи судеб поколений. Эти мифы, объединенные концепцией ананке, также начинаются с некоторого деяния. Кадм убил священного змея, чем навлек на себя гнев Ареса. Это создало почву для непрекращающихся злоключений царствующей династии Фив. В итоге дельфийский оракул предрек, что у Лайя, царя Фив, родится сын, который убьет его и женится на Иокасте, жене Лайя и своей матери.

Лай попытался противодействовать предсказанию, однако помимо своей воли именно этим и навлек на себя ход трагической неизбежности. Сперва он отказался от сексуальной связи с Иокастой, чтобы избежать зачатия сына, который его убьет. Но Иокаста напоила его вином, и сын был зачат. Когда ребенок родился, Лай приказал связать его и бросить на пустынной горе. Но план Лайя снова провалился. Ребенка нашел пастух, а затем его усыновил Полиб, царь Коринфа. Ребенка назвали Эдип, что значит «распухшие ноги», поскольку его ноги распухли от ремней, которыми он был связан.

Когда Эдип вырос, другие мальчики насмехались над ним, говоря, что он не похож на своего отца. Поэтому он отправился в Дельфы за разъяснением. Оракул предрек ему, что он обречен убить своего отца и жениться на своей матери. Эдип, не зная, что он приемный ребенок, и считая Полиба своим подлинным отцом, не возвращается в Коринф, чтобы не совершить убийства. Он становится скитальцем.

Скитаясь, он сталкивается с незнакомцем на колеснице, который грубо отказывается пропустить его. Он убивает незнакомца, который оказывается Лайем, его подлинным отцом. Продолжая свой путь, близ Фив он сталкивается со Сфинксом и решает его загадку: «Кто тот, кто ходит сперва на четырех ногах, потом на двух и, наконец, на трех?» Сфинкс уничтожает сам себя, и Эдип внезапно становится героем, оказавшим огромную услугу Фивам. Он женится на Иокасте и становится царем этого города. У них рождается четверо детей. Затем город поражает чума, и оракул объясняет это страшным поступком одного человека. Эдип требует расследовать этот вопрос, хотя слепой пророк Тиресий советует ему, как говорится, не будить спящих собак. Наконец, истина открывается. Царь Фив Эдип сам и есть тот человек, который убил отца и женился на матери. Иокаста от ужаса вешается, а Эдип ослепляет себя булавкой из ее шарфа.

Эдипа изгоняют из Фив, и он скитается по миру в сопровождении своей дочери Антигоны. Наконец, старый и слепой, он приходит в Колон близ Афин. Там он таинственным образом исчезает в священной роще, посвященной Фуриям, которые предположительно принимают его в свой загробный мир.

Надо сразу отметить формальный контраст между сказаниями об Эдипе и Оресте, поскольку Эдип сам пришел в рощу Фурий, тогда как Ореста они преследовали. Этот контраст объясняется в финале эсхиловой трилогии «Орестея», когда Афина устанавливает закон, объявляющий город Афины патриархальным обществом, в котором жены не имеют полного родства со своими потомками, которые остаются в роду или клане отца. Мать – это «посторонний», поэтому матереубийство – не преступление. (В конце концов, у Афины никогда не было матери, она в полном вооружении вышла из головы своего отца Зевса.) С другой стороны, Фурии, эти матриархальные божества, прощают Эдипа, убившего отца и прижившего четырех детей с матерью, но не прощают Оресту матереубийства.

Фактически, культура классических Афин несла два резко контрастирующих мифологических мотива: эдиповский мотив ужаса преступления против отца и орестовский мотив ужаса преступления против матери.

Лично меня не удовлетворяет объяснение Афины, в котором она отвергает Фурий как кучку старых ведьм, устаревших пережитков примитивного матриархата. Как антрополог я не верю, что когда-либо существовало 100-процентно патриархальное или 100-процентно матриархальное общество. Во многих обществах система родства асимметрична и по разные стороны генеалогического древа развиваются различающиеся виды отношений. Права и обязанности ребенка по отношению к дядям со стороны матери могут отличаться от таковых по отношению к дядям со стороны отца. Но всегда с обеих сторон есть и привилегии, и обязательства. Третья часть трилогии Эсхила, пьеса «Евмениды» производит странное впечатление, как и пьеса Софокла «Эдип в Колоне». Я могу относиться к «Евменидам» только как к проявлению крайнего афинского ура-патриотизма, либо, что более вероятно, к карикатуре на такой патриотизм. С другой стороны, «Эдип в Колоне» – это, несомненно, очень серьезная вещь, не менее патриотичная, чем «Евмениды», поскольку также касается древней истории города Афины. Странным образом от аудитории ожидается понимание, что старый слепой Эдип стал священной фигурой. Дело чуть не кончается войной между потомками Эдипа из Фив и Тесеем, основателем нового города Афины. Обе стороны хотят, чтобы Эдип умер на их национальной территории и стал ее духом-хранителем.

Я привел оба повествования, чтобы проиллюстрировать мои подозрения, что каждый из мифов чем-то обязан другому, что они образуют взаимоуравновешивающуюся пару, являющуюся продуктом разделенной культуры, акцентирующей либо матриархальные, либо патриархальные связи. Не является ли такое двойное выражение конфликтующих взглядов в известном смысле типичным для разделенного бо́льшего разума?

Синкретический дуализм христианской мифологии дает схожий, но еще более удивительный пример. Иегова – это явно трансцендентный бог вавилонских времен, местонахождением которого является вершина искусственной горы, называемой зиккурат. По контрасту, Иисус – это божество, местонахождением которого является человеческое тело. Он – воплощенное божество, подобное фараонам или любому древнему египтянину, к которому на погребальной церемонии обращались как к Озирису.

Дело не в том, верна ли та или другая из этих формулировок, или правильно ли иметь такие двойные мифы. Истина, как кажется, в том, что для крупных культурных систем характерно, что такие двойные мифы и точки зрения не только не причиняют им особых неудобств, но, возможно, даже отражают в виде неявных противоречий некоторые фундаментальные характеристики бо́льших ментальных систем.

В этой связи греческая мифология особенно интересна, поскольку, в отличие от нашего времени, ее повествования не проводят границы между более земными и человеческими гештальтами и более широкими темами судьбы и рока. Греческая классификация отличается от нашей. Греческие боги подобны людям в том, что также являются игрушками судьбы, и хор постоянно указывает на взаимодействия между простыми богами и людьми, с одной стороны, и силами бо́льшего разума, с другой. Хор видит, что боги, герои и сам хор схожи в том, что являются игрушками судьбы. В самих богах и героях столь же мало сверхъестественного, как и в нашем Супермене, которого они и в самом деле напоминают.

В греческой мифологии и особенно в драматургии жуткое, сверхъестественное и таинственное, то есть подлинно религиозные обертона, связаны с такими абстракциями, как ананке или немезис. Нам довольно неубедительно рассказывают, что Немезида – это богиня возмездия, и что боги наказывают за высокомерие силы, называемое хубрис. Однако в действительности такие боги – это имена мотивов или принципов, создающих религиозный подтекст жизни и драматургии. Такие боги в лучшем случае выступают внешними, хотя и невидимыми символами этих более таинственных принципов. Аналогичное положение дел существует в балийской религии, хотя боги там почти полностью лишены личностных характеристик. У них есть лишь имена и ассоциирующиеся с ними стороны света, цвета, даты и т. д. (Исключение составляют Рагда – Ведьма и Баронг – Дракон.) При обращении к каждому из них важно придерживаться соответствующего этикета.

В начале данной главы я говорил, что моя цель – обосновать положение о существовании очень больших систем. Теперь эту задачу можно конкретизировать и задаться вопросом, какие характерные черты религий, как древних, так и современных, становятся понятны в свете кибернетической теории и современных достижений в эпистемологии. Со времен Коперника существует тенденция к развенчанию мифологии. Сейчас пришло время ее обратить и начать собирать отброшенные эпистемологические компоненты религии. Занимаясь такой работой, мы можем натолкнуться на важные положения, либо частично вытесненные мусором (особенно тем видом мусора, который создан верующими, претендующими на познания в науке, что совершенно не их дело), либо частично утраченные по причине неспособности понять, о чем вообще говорит религия – последнее типично для большей части научного разоблачительства. В истории сражений вокруг Книги Бытия нечем особенно гордиться ни фундаменталистам, ни эволюционистам. Этот вопрос я обсуждал в другом месте. Теперь, когда сражения закончились (хотел бы я думать, что они действительно закончились!), я хочу собрать то, что еще можно собрать.

Религия состоит вовсе не в том, чтобы признавать miracula – «маленькие чудеса» (которых все религиозные лидеры стараются избегать и на которых всегда настаивают их последователи), а в том, чтобы признавать существование огромных организованных совокупностей, имеющих внутренне им присущие ментальные характеристики. Я считаю, что греки были ближе к религии в таких концепциях, как ананке, немезис и хубрис, и отклонялись от религии, когда их оракулы претендовали на сверхъестественную власть, или когда их мифотворцы создавали приукрашенные истории о богах пантеона.

Можем ли мы сегодня среди научных открытий распознать фундаментальные принципы традиционной религии, что создало бы основу для некоторого сближения науки и религии? В размышлениях, приведших меня к моей нынешней позиции, я использовал сочетание логических, эпистемологических и традиционных подходов, переходя от одного к другому в зависимости от обстоятельств моей жизни и формы аргументации. Я пытаюсь изучать коммуникативные закономерности в биосфере. При этом я предполагаю, что одновременно исследую неотъемлемые закономерности системы столь всепроникающей и детерминирующей, что мы даже можем обозначить ее словом «бог». Обнаруживаемые закономерности, включая закономерности и неизбежные требования коммуникации и логики, образуют единство, внутри которого мы существуем. Эти закономерности можно рассматривать как характерные черты бога по имени Эко.

Есть притча, которая гласит, что когда экологический бог видит, как род людской грешит против его экологии (например, проявляя алчность, или пытаясь идти кратчайшим путем, или совершая шаги в неправильном порядке), он огорченно вздыхает и непроизвольно насылает загрязнение и радиоактивные осадки. Бесполезно говорить ему, что проступок был совсем небольшим, что вы раскаиваетесь и больше так делать не будете. Бесполезно приносить ему жертвы и предлагать взятки. Экологический Бог неподкупен и потому непоругаем.

Если среди неизбежных требований коммуникации и логики поискать такие, которые можно было бы по праву считать священными, приходится отметить, что эти вопросы долго и дотошно изучались огромным числом людей, большинство которых совершенно не относили себя к естествознанию. Один из классов этих людей называет себя логиками. Они не делают различия между феноменами коммуникации и феноменами физики и химии. В отличие от меня, они не считают, что для объяснения живых, рекурсивных систем следует применять другие правила логики. Однако они установили большое число правил, касающихся допустимых шагов при соединении утверждений в ходе построения теорем внутри любой тавтологической системы. Более того, они создали классификацию различных видов шагов и видов последовательностей шагов. Они дали имена различным видам последовательностей, например различным типам силлогизмов, обсуждавшихся в Главе 2. [Эта таксономия не так уж сильно отличается от таксономий, построенных для видов насекомых или бабочек. И конечно, эти различные виды силлогизмов обитают в различных нишах и для своего выживания нуждаются в различных вещах.] Мы вполне можем принять эту классификацию как первый шаг в направлении изучения мира коммуникации как предмета естествознания. Шаги, описанные логиками, стали бы тогда кандидатами на роль моделей, направляющих наш поиск вечных истин, характеризующих этот мир, истин, более абстрактных, чем утверждения Блаженного Августина.

Однако, увы, логика имеет изъяны, особенно когда она пытается иметь дело с циркулярными причинно-следственными системами, в которых аналогами логических связей выступают причинно-следственные цепи, образующие круги. Это напоминает парадокс критянина Эпименида, заявившего: «Все критяне – лжецы». Этот парадокс логики отбрасывают как тривиальный, однако тот, кто наблюдает мир «реальных вещей» (даже таких вещей, которые нельзя назвать живыми), знает, что парадокс Эпименида является парадигмой отношений в любом самокорректирующемся контуре, например таком, как простейший электрический зуммер.

Присутствие подобных контуров я сделал одним из критериев, по которым я определяю разум, наряду с кодированием, иерархической организацией и второстепенным фактором снабжения энергией. Такие контуры можно найти во многих механических и электрических устройствах, например таких, как домашний термостат, описанный в Главе 4, или устройство, контролирующее уровень воды в бачке домашнего туалета. Однако важнее то, что они присутствуют в физиологии организмов, где корректируют отклонения температуры, уровня сахара в крови и т. д., а также в экосистемах, где численность различных популяций (скажем, зайцев-беляков и рысей) варьируется взаимосвязанным образом, поддерживая равновесие целого. Логика стремится быть линеарной, стремится двигаться от A к B, от предпосылки к выводу. Логике не нравятся аргументы, движущиеся кругами. [Аналогичным образом формальная логика отвергает как недействительные метафорические связи, которые пронизывают весь природный мир.] Поэтому при описании жизни я бы не стал искать истин у логики и логиков. Тем не менее, интересно рассмотреть свойства самокорректирующегося контура самого по себе как пример глубокой абстрактной истины. Это составляет предмет кибернетики и является первым шагом к использованию кибернетики в качестве нового метода размышлять о природе. Возможно, когда-нибудь мы придем к еще более глубокому и абстрактному способу описывать отношения, но начать можно с отношений в замкнутом контуре. И мы всегда должны помнить ту истину, что любое описание имеет неизбежные ограничения, подробности которых еще предстоит выяснить.