9. Доводы в защиту веры (ГБ)

Вторая группа примеров, где имеет место отказ либо от коммуникации, либо от знания, подведет нас ближе к сфере чистой биологии. Эти примеры сильно отличаются от приведенных выше, но я считаю, что формально они сравнимы.

В биологии общепризнано, что тело, приспосабливающее себя к стрессам и превратностям судьбы, не должно передавать сообщений в ДНК, несущую генетические инструкции для следующего поколения. Никакие сведения об адаптивных действиях тела не должны регистрироваться в ДНК и влиять на потомство. Как это принято говорить, не должно быть наследования приобретенных признаков.

Аналогичным образом, есть очевидная необходимость, чтобы у нас не было знания о процессах, с помощью которых в ходе восприятия формируются образы.

Можно ли сравнить между собой два этих очень разных запрета на передачу информации? И можно ли сравнить их с видами необходимого отказа от коммуникации, обсуждавшимися в Главе 7 «Пусть левая рука твоя не знает»? Я утверждаю, что если бы существовала коммуникация через так называемый вейсмановский барьер, весь процесс эволюции потерпел бы крах. Аналогично, если бы мы были осведомлены о процессах, посредством которых формируем ментальные образы, мы больше не могли бы им доверять и основывать на них наши действия. Как в той истории про сороконожку, которая прекрасно ходила, пока ее не спросили, как она узнает, какую ножку двинуть первой.

В Главе 7 я показал, что есть сообщения (описания, сведения, директивы, предпосылки и утверждения самых разных видов), которые лучше не доносить до некоторых частей некоторых систем. Но об этом говорилось только в самом общем виде. Я не дал достаточного определения ни формальным характеристикам таких сообщений, ни обстоятельствам, при которых такие сообщения становятся патогенными. Я также не исследовал применимость этого положения к другим видам систем, например организмам или популяциям.

Если мы считаем, что информация движется по сети причинно-следственных цепей, есть ли возможность дать формальное описание местоположения некоторого данного сообщения в сети и далее установить, какие именно (даже «истинные») сообщения не должны куда-то (куда именно?) попадать ради блага системы как целого?

Я сосредоточусь на случаях, когда патогенный процесс (вызывающий блокировку или путаницу) возникает не из-за локального воздействия самого сообщения, а является результатом отношений между сообщением и полной системой, выступающей как его всеобъемлющий контекст. Таким образом я исключаю как тривиальные те случаи, где катастрофа или патология, порождаемая успешной коммуникацией, обрушивается только на часть системы. Часто некто A не сообщает некую истину B, поскольку такое сообщение может травмировать либо A, либо B. Мы оберегаем и наши собственные чувства, и чувства других, и это иногда благоразумно. Конечно, есть люди, которые словно считают своей обязанностью сообщать информацию, причиняющую боль, и иногда на стороне этих людей мудрость. Я не собираюсь быть судьей таким людям, хочу лишь заметить, что такие люди образуют подвид тех, кто бросается туда, куда страшатся вступать и ангелы. Здесь меня интересуют лишь формальные характеристики последовательностей, при которых сообщение и/или его передача приносит вред системе (A + B).

Такой вопрос порождает лабиринт сложных соображений. Во-первых, есть сложный клубок отношений между исходным состоянием, новой информацией и внутренними последствиями для той части системы (B), которая получила новую информацию, но это только начало. Дальше идут сложности отношений между принимающей частью (B) и передающей частью (A). Например, можно задаться вопросом о личных отношениях участников; о контексте передачи сообщения; о самом переданном сообщении; о том, какой свет это сообщение и его передача проливает на отношения участников. Даже если проигнорировать сравнительно простые вопросы тактичности и защиты самоуважения или самооценки тех или иных индивидуумов, перед нами по-прежнему стоят проблемы интеграции отношений.

Предположим, кто-то посоветовал бы Старому Моряку отправиться на юг Тихого океана, найти морских змей и благословить их (что не получилось бы сделать «неосознанно»). Ясно, что Альбатрос так и висел бы у него на шее. Возможность перейти от его дезинтегрированного состояния самобичевания к состоянию интеграции была бы заблокирована сознательным знанием о выполнении предписания.

Однако сказать, что сознательность может сделать невозможной некоторую желательную последовательность событий, значит всего лишь сослаться на общеизвестный опыт, что часто делает бихевиоризм за отсутствием лучшего объяснения. Таким образом может появиться правдоподобие, но загадка остается.

Дорога к объяснению лежит сперва через абдукцию, и оттуда к отображению (mapping) феномена на тавтологию. Я уже объяснял в книге «Разум и природа», что индивидуальный разум и филогенетическая эволюция образуют полезную абдуктивную пару, то есть обоюдно подпадают под схожие тавтологические правила. Если вы хотите объяснить психологический феномен, посмотрите на биологическую эволюцию; если вы хотите объяснить какой-то феномен в эволюции, попробуйте найти формальную психологическую аналогию или обратитесь к собственному опыту, говорящему, что это такое – иметь разум или даже быть им. Эпистемология (с большого «Э»), то есть «связующий паттерн», в конечном счете одна для всех.

Поэтому я собираюсь проанализировать изъяны ламаркианской гипотезы и сравнить их с проблемами Старого Моряка. Возможно ли, что «наследование приобретенных признаков» создаст в биологической эволюции тот же вид неразберихи и блокировки, какой посылка Старого Моряка на поиск морских змей привнесет в процесс его избавления от вины? Если такое сравнение правомерно, оно, несомненно, прольет свет и на процесс эволюции, и на человеческий ментальный процесс.

В данный момент меня интересуют лишь формальные возражения на гипотезу ламаркианской наследственности. Вне всякого сомнения, можно утверждать, что

a) не существует экспериментальных доказательств такой наследственности;

b) невозможно вообразить связь, при помощи которой сведения о приобретенных характеристиках (например, о развитом упражнениями правом бицепсе) могут быть переданы в яйцеклетки или сперматозоиды индивидуального организма.

Но эти сами по себе очень важные соображения не существенны для проблем Старого Моряка и его самосознания. В этом отношении между Старым Моряком и гипотетическим ламаркианским организмом аналогии нет. Есть масса свидетельств в пользу утверждения, что сознательное намерение может повредить спонтанности. Для чего, увы, есть множество внутренних коммуникативных цепей, по которым могут пройти такие сообщения и директивы. Но я спрашиваю о другом: как выглядела бы вся биология, если бы наследование приобретенных признаков было повсеместным? Как такой гипотетический процесс повлиял бы на биологическую эволюцию?

Дарвин подпал под ламаркианское заблуждение из-за временны́х соображений. Он считал, что возраст Земли недостаточно велик для огромного размаха эволюционного процесса. Чтобы ускорить свою модель эволюции, он привнес в нее ламаркианскую гипотезу. Расчет лишь на случайные генетические изменения, сочетающиеся с естественным отбором, казался недостаточным, а ламаркианская наследственность предоставляла путь напрямик, ускоряя ход вещей благодаря внесению в систему чего-то вроде намерения. Заметим, что наша гипотетическая процедура исцеления вины Старого Моряка аналогичным образом является привнесением намерения в эту систему. Следует ли Старому Моряку в своем путешествии двигаться бесцельно или же ему надо умышленно искать морских змей с намерением благословить их и таким образом избавиться от своей вины? Преднамеренность сэкономит время. Если он знает, чего ищет, он не станет тратить времени на поиски в арктических морях.

Так что же такое путь напрямик? Что можно возразить против таких кратчайших путей в эволюции и в деле избавления от вины? Что в принципе можно возразить против пути напрямик?

Во многих случаях (возможно, во всех случаях, когда путь напрямик чреват неприятностями) вопрос коренится в ошибке логической типизации. Где-то в цепочке действий и идей можно ожидаемо обнаружить, что с классом обращаются словно с одним из его членов; либо с членом обращаются так, словно он идентичен классу; либо с уникальной чертой обращаются словно с обобщенной; либо с обобщением обращаются как с уникальным случаем. Вполне законно (и общепринято) думать о процессе или изменении как об упорядоченном классе состояний, однако будет ошибкой думать о любом из этих состояний как о классе, где единственный член – само это состояние. Согласно ламаркианской гипотезе, индивидуальный родительский организм при посредстве дискретного (цифрового) генетического механизма способен передать своему потомству некоторые соматические характеристики, приобретенные в ответ на давление окружающей среды. Гипотеза утверждает, что «приобретенные характеристики наследуются», после чего вопрос считается закрытым, словно в этих словах есть смысл.

Для индивидуальных существ характерно, что они изменяются при упражнении и неупражнении каких-то функций под давлением окружающей среды. Хорошо. Однако, согласно ламаркианской гипотезе, передается вовсе не эта характерная черта. Должна предположительно унаследоваться не потенциальная способность к изменениям, а состояние, достигнутое посредством изменения, которое не является для родителя врожденным. Согласно этой гипотезе, потомство должно отличаться от родителя тем, что демонстрирует предположительно унаследованную характеристику даже тогда, когда условия окружающей среды ее не требуют.

Однако констатация семантической абсурдности придуманной человеком гипотезы наследования приобретенных признаков не равна утверждению, что если бы эта гипотеза была верна, весь процесс эволюции забуксовал бы. Здесь принципиально важно то, что при таком наследовании потомству навязывалась бы ригидность, от которой сам родитель не страдает. Именно потеря гибкости стала бы смертельной для совокупного процесса.

Таким образом, если между случаем ламаркианской «наследственности» и сознательным намерением, способным блокировать освобождение Старого Моряка от его вины, имеется формальная аналогия, нам следует поискать в последнем случае ошибку классификации, мешающую желательному изменению, – ошибку, при которой процесс трактуется как состояние. Именно сознательное овеществление вины в форме Альбатроса и мешает Старому Моряку избавиться от своей вины. А вина – это не вещь. Этот вопрос надо передать более бессознательным ментальным процессам, эпистемология которых не столь гротескна. И чтобы Моряк смог решить свою проблему, он не должен знать, что он это делает.

[Сознательность неизбежно весьма ограничена.] Эта ограниченность, возможно, лучше всего демонстрируется группой экспериментов со зрительным восприятием, которые разработал офтальмолог Эдельберт Эймс (Ames), ныне, увы, покойный. Он показал, что при зрительном акте мы полагаемся на целую массу исходных предпосылок, которые не можем проверить или выразить словами. Это абстрактные правила, включающие, в частности, правила параллакса и перспективы. Используя их, мы конструируем наши ментальные образы.

Будет эпистемологически неточным сказать, что вы «видите меня». То, что вы видите, – это образ меня, созданный процессами, которых вы совершенно не осознаёте.

Вряд ли можно всерьез говорить, что эти образы создаёте «вы». У вас нет практически никакого контроля над этой работой. (И если бы такой контроль у вас был, ваше доверие к образам, которые процесс восприятия помещает перед вашим внутренним взором, сильно снизилось бы.)

Таким образом, мы все создаем эти мозаичные полотна, точнее, наши ментальные процессы создают их для нас. Я иду через лес и вижу пятна зеленого и коричневого, черного и белого. Но я не могу изучить этот творческий процесс при помощи интроспекции. Я знаю, куда я направляю свои глаза, и осознаю продукты восприятия, но я ничего не знаю о промежуточном процессе, посредством которого создаются образы.

Этот промежуточный процесс управляется исходными предпосылками. Эдельберт Эймс открыл метод исследования этих предпосылок, и рассказ о его экспериментах поможет понять важность этих предпосылок, которых мы обычно не осознаём.

Когда я смотрю из движущегося поезда, коровы на насыпи быстро остаются позади, а далекие горы словно бы движутся вместе со мной. На основании этих внешних проявлений создается [трехмерный. – Примеч. пер.] образ, в котором горы изображаются как более далекие от меня, нежели коровы. В его основе лежит предпосылка, что вещи, быстро остающиеся позади, находятся ближе ко мне, нежели те, что движутся вместе со мной или уходят назад медленнее.

Один из экспериментов Эймса демонстрирует, что механизмы бессознательного процесса в мозге любого нормального человеческого существа опираются на математические закономерности такого параллакса.

На середине узкого стола находится обычная сигаретная пачка. На дальнем конце стола, примерно в полутора метрах от испытуемого, находится спичечный коробок. Эти предметы насажены на спицы и возвышаются над поверхностью стола примерно на 15 сантиметров. Экспериментатор дает испытуемому сверху осмотреть размеры и положение этих предметов, а затем предлагает ему наклониться и посмотреть на них через круглое отверстие в планке, установленной вертикально на краю стола со стороны испытуемого. Испытуемый теперь видит лишь одним глазом, но предметы, как кажется, по-прежнему находятся на своих местах и имеют знакомый размер.

Тогда Эймс предлагает испытуемому сместить планку в сторону, продолжая смотреть через отверстие в ней. И тогда видимая картина, образ мгновенно изменяется. Теперь кажется, что сигаретная пачка находится на дальнем конце стола и имеет размер вдвое больше нормального. Она выглядит как рекламный макет, какие иногда выставляют в магазинах. Спичечный коробок же кажется приблизившимся на то место, где была сигаретная пачка, но теперь он в два раза меньше обычного и похож на игрушечный.

Эта иллюзия создается системой рычагов под столом, связывающих планку и держатели спиц. Когда испытуемый смещает планку в сторону, предметы также смещаются: сигаретная пачка сдвигается параллельно, из-за чего кажется неподвижной, подобно далеким горам из движущегося поезда. Из-за этого кажется, что пачка находится далеко. А спичечный коробок смещается в противоположном направлении, словно движение испытуемого оставляет его позади. Из-за этого кажется, что он близко. Такой искусственно инвертированный параллакс словно меняет предметы местами, и испытуемый формирует соответствующие образы размера предметов (чтобы их угловой размер остался для глаза неизменным). Одним словом, ваш механизм восприятия, то, как вы воспринимаете, управляется системой предпосылок, которые я называю вашей эпистемологией. В вашем разуме глубоко скрыта целая философия, которая недоступна для вашего сознания.

Разумеется, нам нет необходимости двигать головой всякий раз, когда нужно узнать о расположении вещей в глубину. Для этой задачи можно привлечь другие предпосылки. Во-первых, контраст, достигаемый движениями головы, можно сравнить с контрастом между тем, что видит один и другой глаз. Далее, можно произвести перекрестную проверку с целым рядом предпосылок, не столь жестких, как предпосылки параллакса: например, если вещи перекрываются, то частично закрытая вещь находится дальше, чем закрывающая; если кажется, что одинаковые вещи имеют разный размер, то та, что больше, находится ближе, и т. д.

[Эксперименты Эймса можно использовать для демонстрации двух важных положений: во-первых, образы, переживаемые нами, не находятся «вовне», во-вторых, мы не осознаём, что происходит в нашем собственном разуме, и эта неосознанность, возможно, необходима. Мы думаем, что видим что-то, находящееся вовне, но на самом деле мы создаём внутренние образы, причем совершенно этого не осознаём. И что теперь делать со знаменитой формулой Декарта cogito, ergo sum – «я мыслю, следовательно я есть»?]

Декартовский принцип «cogito» неоднозначен. На каком уровне следует его истолковывать? Что он значит? Что значит думать? Что значит быть? Не значит ли на самом деле эта формула: «Я думаю, что я думаю, следовательно я думаю, что я есть»? Если я думаю о какой-то вещи, значит ли это, что я ее знаю? А если мы и приходим к такому выводу, не опираемся ли мы на некие неосознаваемые предпосылки?

«Думать» и «быть» разделены разрывом, имеют разные логические типы. Декарт пытается перепрыгнуть из огня мыслей, идей, образов, мнений, доводов и т. д. да в полымя бытия и действия. Но сам этот прыжок никак не обозначен. Между двумя столь контрастирующими мирами не может быть ergo, не может быть несомненной самоочевидной связки. Не существует безопасного способа перепрыгнуть от cogito к sum.

Параллелью к декартовскому принципу «cogito» является еще одно глубокое эпистемологическое обобщение: «я это вижу, следовательно это есть». Как гласит поговорка: «Вот когда увижу собственными глазами – тогда и поверю». Хотя для большинства людей свидетельство зрения наиболее убедительно, мы можем создать огрубленное латинское изречение, включающее и другие органы восприятия: percipio, ergo est – «я это воспринимаю, следовательно это есть». Две половины декартовского принципа «cogito» относятся к единственному субъекту, обозначенному личным местоимением единственного числа. Однако в нашем принципе «percipio» есть два субъекта: «я» и «это». Два этих субъекта разделены процедурой формирования образов. «Это», которое я воспринимаю, двусмысленно: есть ли оно лишь мой образ, созданный мной самим? Или же вне меня есть некий объект – Ding an sich, кантовская «вещь в себе» – образ которого я и создаю? Или, возможно, «это» не существует? Такое разделение навязано нам структурой английского языка, однако латынь не делает явного разделения мыслительного акта и мыслителя. Латынь не отделяет местоимение от глагола. Такое отделение могло появиться значительно позднее, что поднимает новый ряд эпистемологических вопросов. Первое чудо – это акт мышления, который (также позднее) становится возможно поименовать. По мере дальнейшего исследования проблемы множатся. Уоррен Мак-Каллок подчеркивал, что любое сообщение одновременно является и уведомлением, и командой. Возьмем простейший случай: последовательность трех нейронов A, B и C. Активизация нейрона B уведомляет, что «нейрон A мгновение назад был активен» и дает команду «немедленно активизировать нейрон C». С одной стороны, нервный импульс указывает на прошлое, с другой – определяет будущее. По самой природе ситуации, сведения, доставляемые нейроном B, никогда не будут полностью достоверными, поскольку активизация нейрона A отнюдь не является единственной возможной причиной последующей активизации нейрона B. Нейроны иногда активизируются «спонтанно». В принципе, никакую причинно-следственную цепь не следует читать в обратном направлении. В равной мере нейрон C может по каким-то причинам не выполнить директиву нейрона B.

В этом процессе есть разрывы, делающие последовательную активизацию нейронов негарантированной. Аналогичным образом, путь к утверждениям, подобным декартовскому «cogito», кажущимся на первый взгляд «самоочевидными», изобилует такими разрывами. В совокупности утверждений, образующих «веру» или вероисповедание, в качестве носителей бесспорной и самоочевидной истины в конечном счете выступают не утверждения, а связки между ними. Именно в этих связках мы не смеем усомниться, а логическая или квази-логическая природа этих связок смягчает и устраняет наши сомнения. От сомнений нас защищает неосознавание разрывов.

Однако от прыжков никуда не деться. Если я смотрю через свои материальные глаза и вижу образ восходящего солнца, утверждения «я смотрю» и «я вижу» имеют достоверность другого типа, нежели любые выводы о мире по ту сторону моей кожи. Утверждение «я вижу восходящее солнце», как настаивает Декарт, не подлежит сомнению, однако такая экстраполяция на внешний мир, как «там есть солнце», всегда ненадежна и должна иметь поддержку веры. Еще одна проблема в том, что такие образы всегда ретроспективны. Принятие образа в качестве описания внешнего мира всегда происходит в прошедшем времени. Наши органы восприятия в лучшем случае могут сообщить нам, что было мгновение назад. Фактически мы читаем причинно-следственную последовательность в обратном направлении. Однако эта принципиально ненадежная информация предоставляется воспринимающему «Я» в самой убедительной и несомненной форме образа. Именно эта вера – вера в наш собственный ментальный процесс – и нуждается в постоянной защите!

Обычно полагают, что религия невозможна без веры. Полагают, что мифы о сверхъестественном нельзя подвергать сомнению, дабы вера укрывала разрыв между наблюдателем и сверхъестественным. Однако когда мы осознаём наличие разрыва между cogito и sum и аналогичного разрыва между percipio и est, «вера» приобретает совершенно иной смысл. Подобные разрывы, неизбежные в нашем существовании, должны быть укрыты «верой» в самом личном и глубоком смысле слова. Тогда то, что обычно называется «религия», то есть сеть ритуалов, мифологии и мистификаций, оборачивается чем-то вроде кокона, сплетенного для защиты этой более глубокой и совершенно необходимой веры.

Посредством некоторой поразительной и таинственной способности, посредством некоего неврологического чуда мы формируем образы того, что видим. Фактически формирование таких образов и есть то, что мы называем «ви́дение». Однако положить образ в основу целой системы представлений – это акт веры. В здоровом разуме эта вера непроизвольна и бессознательна. Когда эти образы сопровождает дополнительный информационный маркер, сообщающий, что материал для их построения был получен через орган восприятия, вы не можете усомниться в их достоверности.

Как нам повезло, как добр Бог, что процесс создания нами наших собственных образов недоступен для нашего восприятия! Эти поразительные ментальные процессы попросту недоступны для сознательной проверки.

Когда у вас кружится голова и кажется, что пол ходит ходуном, лишь применение натренированной воли дает вам возможность действовать на основе «знания», что пол, разумеется, неподвижен, как ему и положено. Более того, та бо́льшая вера, сопровождаемая волей, при помощи которой мы сопротивляемся последствиям головокружения, всегда имеет поддержку со стороны сознательного скептицизма в отношении формирования визуально-кинестетических образов. Мы можем сказать себе: «Я знаю, что это кружение пола и стен – ложный продукт моих процессов формирования образов». Но даже в этом случае мы не осознаём процессов создания кружащихся образов, мы лишь осознаём, что они ложны. Мы можем что-то знать по поводу процессов восприятия, но не можем их непосредственно осознавать. [Однако сознательность даже такого уровня дает возможность некоторых коррекций.]

Если бы мы постоянно осознавали наши процессы создания образов, наши образы утратили бы свое правдоподобие. Наше незнание процессов собственной креативности (иногда, правда, оказывающихся самообманом) – это, безусловно, Божья милость.

Бессознательность в отношении этих процессов – наша первая линия обороны против потери веры. Некоторая вера в достоверность восприятия жизненно необходима, и упаковывая свои сенсорные данные в форму образов, мы убеждаем себя в обоснованности нашей веры. «Вот когда увижу собственными глазами – тогда и поверю». Однако считать, что собственным глазам можно верить, – это акт веры. Мы верим, что мы знаем «вещественный мир», но Уильям Блейк говорил о нем так: «Его внешность обманчива, а его существование – ложь».

Все это хорошо известно. Вполне банальна та мысль, что любое восприятие и любая связь между восприятием и движением становятся возможны благодаря вере в некоторые исходные предпосылки. «Да, чувства есть у вас, иначе вы не сдвинулись бы с места», – напоминает своей матери Гамлет. Связи между «чувствами» и движением абсолютно необходимы для жизни, однако они всегда зависят от определенных предпосылок, которые, как правило, либо совершенно недоступны для сознания, либо не успевают отслеживаться при безотлагательности движения. На осознание просто нет времени.

Вопрос становится еще сложнее и даже еще загадочнее, когда мы начинаем задавать формально аналогичные вопросы о бо́льших системах, таких, как группы организмов. В особенности о таких группах, как семьи, сообщества и племена, то есть таких, члены которых (по крайней мере, отчасти) имеют совместную «культуру», как это называют антропологи. Одно из значений этого заезженного слова – локальная эпистемология, то есть совокупность предпосылок, лежащих в основе всей коммуникации и взаимодействия между членами. Это касается даже диад, то есть групп всего с двумя членами.

[Именно в этой точке обсуждение восприятия соприкасается с обсуждением наследственности. В обоих случаях тот факт, что многие предпосылки недоступны для исследования или изменения, выливается в известный консерватизм: то, что недоступно сознанию, недоступно и сомнению. Может оказаться полезным изучить консерватизм, характерный для всех подобных систем предпосылок, а также механизмы, при помощи которых такие системы поддерживают свою стабильность.]

Такой консерватизм может раздражать вечно спешащую молодежь, а психиатры могут диагностировать консерватизм как патологическую ригидность. Но меня в данный момент не интересуют оценочные суждения, я хочу понять процессы и то, зачем они нужны.

Из всех интерактивных средств противодействия новизне самым фундаментальным, самым древним и глубоким, а также наиболее поучительным в интересующем нас смысле является существование полов.

Мы слишком легко забываем (а забывчивость – это еще одно средство защищать наши исходные предпосылки от исследования), что первичная функция двуполости для репродукции (то есть в буквальном смысле продукции подобного себе) – это поддержание сходства между членами вида. А сходство здесь выступает как необходимое условие поддержания коммуникации и взаимодействия. Механизм становится идентичным своей цели: совместимость, необходимая для взаимодействия, поддерживается при помощи проверки сходства на микроуровне. Если половые клетки (гаметы) не имеют достаточного сходства, то оплодотворённая яйцеклетка (зигота), возникшая в результате их встречи, не сможет выжить. На клеточном уровне каждый живой организм является воплощением проверенного совпадения биологических предпосылок.

Многочисленные проверки на совместимость с внешним миром наступят позже. Но в момент оплодотворения, то есть при слиянии гамет, каждая гамета выступает как удостоверяющий шаблон для другой. Конечно, при этом проверяется хромосомное строение каждой из них, однако несомненно, что проверяется и сходство всей клеточной структуры. Заметьте, что эта первая проверка не затрагивает содержание хромосомного сообщения. Процесс эпигенеза (развития зародыша) и его исход в виде развившегося индивидуума или фенотипа будет проверен необходимостью выжить в данной окружающей среде. Первая проверка подобна уловке типографского корректора, сравнивающего форматирование двух текстов, но игнорирующего суть и значение этих материалов. Другие проверки наступят позднее, и они не будут ограничиваться лишь формальным аспектом.

Сэмюэлю Батлеру принадлежит знаменитое изречение: «Курица – это средство, используемое яйцом, чтобы создать другое яйцо». Мы можем усилить это положение и сказать, что курица – это и проверка, и доказательство высококачественности яйца. А момент слияния двух гамет – это первая проверка их взаимной высококачественности. Заметьте, что высококачественность всегда взаимна. Консерватизм, механизм которого здесь обсуждается, всегда интерактивен.

От этих довольно простых общих положений можно пойти в нескольких направлениях, которые здесь можно лишь обозначить. Не приходится сомневаться в том, что отношения между предпосылками (в самом широком смысле этого слова) не могут быть чисто диадическими (двучленными). Нам следует пойти дальше в направлении усложнения картины. Простого диадического сравнения недостаточно, хотя моя отсылка к слиянию половых клеток могла создать такое впечатление. Рассмотрение характеристик пары гамет, встречающихся при оплодотворении, – лишь первый шаг. Однако каждая из них всегда существует в контексте многих других характеристик, и сравнение не будет простой проверкой на сходство типа да/нет. Оно будет сложной подгонкой и борьбой (происходящей в реальном времени) родственных, но никогда полностью не сходных сетей утверждений, которые должны объединиться в согласованный набор директив, управляющих эпигенезом и ростом организма. Конечно, небольшие вариации и возможны, и полезны, но эти возможности невелики.

Таков один из компонентов картины: увеличение сложности по мере движения от диадических к более сложным отношениям между предпосылками (эти предпосылки можно в буквальном, дозиготном смысле назвать предконцепциями, от латинского concepto – зачатие!).

Второе направление роста сложности, в котором нас ведет бесконечно сложная и системная биосфера, есть следствие того, как одни системы встраиваются в другие, то есть факта иерархической организации. Например, при изучении семьи с точки зрения естествознания мы сталкиваемся с более обширными, нежели диадические, сочетаниями индивидуумов. К недиадическому клубку связанных предпосылок мы должны добавить недиадический клубок индивидуумов, внутри которого механизмом переноса культурных норм выступает семья. При изучении человеческих существ мы имеем дело не просто с генетикой, то есть цифровыми кодами, задающими точки настройки системы, но и с изменениями следующего порядка (уровня) – с фактом обучения, относящегося как к обучаемому, так и обучающему. (Не надо забывать, что при так называемом «переносе культурных норм» родители обучаются и изменяются не меньше детей!)

Сложность феномена становится для нас непосильной. В таких случаях правильным и общепринятым подходом является редукционизм: нужно дистанцироваться от данных и подумать, какой тип упрощенного (всегда слишком упрощенного) отображения причинит наименьший вред изящным взаимосвязям наблюдаемого мира.

Мы, однако, должны позаботиться, чтобы в наших теориях как минимум сохранилась биологическая (или кибернетическая, иерархическая, холистическая, нелинейная, системная – назовите, как хотите) природа мира и наших отношений с ним. Давайте не будем притворяться, что ментальные феномены можно отобразить на законы взаимодействия бильярдных шаров.