Нравственное доказательство

РАССЕЛ. Уж не хотите ли вы тем самым сказать, что Бог – это все благое, или сумма всех благ, система благ? Что, следовательно, когда молодой человек любит что-то, что является благом, он любит Бога? Вы это хотите сказать? Потому что если так, то это точно следовало бы обсудить.

КОПЛСТОН. Я не говорю, конечно, что Бог – это сумма или система блага в пантеистическом смысле. Я не пантеист, но думаю, что все благо каким-то образом отражает Бога и исходит от Него, так что в некотором смысле человек, любящий истинно доброе, любит Бога, даже если он не обращен к Богу. Но я все же согласен, что истинность такой интерпретации человеческого поведения, очевидно, зависит от признания существования Бога.

РАССЕЛ. Да, но именно это и надо доказать.

КОПЛСТОН. Конечно. Однако я считаю, что метафизического доказательства достаточно. И здесь мы с вами расходимся.

РАССЕЛ. Видите ли, я чувствую, что что-то является благим, а что-то дурным. Я люблю то, что является благим – для меня, естественно, – и ненавижу то, что считаю злом. Но я не говорю, что благо порождается какой-то божественной благостью.

КОПЛСТОН. Да, но каковы ваши основания для различения добра и зла? В чем вы видите различие между ними?

РАССЕЛ. У меня такие же основания, как в случае, когда я различаю голубое и желтое. Каковы мои основания для различения голубого и желтого? Я вижу, что они различны.

КОПЛСТОН. Превосходное основание, согласен. Вы различаете голубое и желтое с помощью зрения. А с помощью какой способности вы различаете добро и зло?

РАССЕЛ. С помощью чувств.

КОПЛСТОН. С помощью чувств. Как раз об этом я и спрашивал. Вы думаете, что добро и зло соотносимы с простыми чувствами?

РАССЕЛ. Почему объекты одного типа выглядят желтыми, а другие голубыми? Благодаря физикам я могу более или менее вразумительно ответить на этот вопрос. Что касается того, почему я считаю нечто благим, а другое дурным – имеется, вероятно, такого же рода ответ, но он не столь очевиден, поэтому я затрудняюсь его привести.

КОПЛСТОН. Хорошо, возьмем поведение коменданта концлагеря Бельзен. Оно представляется вам нежелательным и порочным, и мне тоже. Адольфу Гитлеру, наверно, оно казалось добродетельным и желательным. Думаю, вы согласитесь, что для Гитлера оно было добром, а для вас оно зло.

РАССЕЛ. Нет, я не стал бы заходить так далеко. Видимо, люди склонны совершать ошибки во всем, и этот случай не исключение. Если у вас желтуха, все вокруг видится вам желтым, хотя на самом деле оно не желтое. Вы допускаете ошибку.

КОПЛСТОН. Да, можно допускать ошибки, но можно ли ошибаться, если речь всего-навсего о восприятии чувств или эмоций? Тогда Гитлер – единственно возможный судья тому, что взывало к его эмоциям.

РАССЕЛ. Совершенно правильно будет сказать, что это взывало к его эмоциям, но можно сказать и многое другое, в том числе то, что если подобное вызывало у Гитлера такие эмоции, то сам Гитлер вызывает у меня эмоции совсем другого рода.

КОПЛСТОН. Понятно. Но тогда, с вашей точки зрения, не существует какого-то объективного критерия, кроме чувств, для осуждения действий коменданта Бельзена?

РАССЕЛ. Не более, чем для осуждения человека, страдающего дальтонизмом, который находится точно в таком же положении. Почему мы осуждаем в интеллектуальном отношении человека, страдающего дальтонизмом? Не потому ли, что он пребывает в меньшинстве?

КОПЛСТОН. Я бы сказал, потому, что у него нет того, что обычно свойственно человеческой природе.

РАССЕЛ. Да, но будь дальтоников большинство, мы бы так не говорили.

КОПЛСТОН. В таком случае вы утверждаете, что нет внечувственного критерия, который позволил бы проводить различие между поведением коменданта Бельзена и поведением, скажем, сэра Стаффорда Криппса или епископа Кентерберийского.

РАССЕЛ. Чувство – это немного упрощенная трактовка. Вы должны учесть последствия действий и ваши чувства по отношению к этим последствиям. Видите ли, если вы говорите, что какие-то события вам нравятся, а некоторые другие не нравятся, то должны опираться на какие-то доводы. Поэтому вы должны принимать во внимание последствия действий. Вы можете сказать, что последствия действий коменданта Бельзена причиняли страдание и были неприятными.

КОПЛСТОН. Они, разумеется, были крайне мучительными и неприятными для всех людей в лагере, я согласен.

РАССЕЛ. Да, но не только для людей в лагере, но и тех, кто о них думал.

КОПЛСТОН. Да, если речь идет о воображении, все верно. Но в том-то и вопрос. Я не одобряю этих действий и знаю, что вы тоже их не одобряете; но я не могу понять ваших оснований неодобрения, ведь, в конце концов, для самого коменданта Бельзена эти действия были приятными.

РАССЕЛ. Видите ли, мне не нужны какие-либо основания в этом случае, как и в случае с восприятием цвета. Некоторые люди думают, что все на свете желтое; есть люди, страдающие желтухой, и я не согласен ни с теми, ни с другими. Я не могу доказать, что все на свете не является желтым, тут нет никаких доказательств, но большинство людей согласны со мной, и большинство людей согласится, что комендант Бельзена совершал ошибки.

КОПЛСТОН. А вы допускаете существование каких-либо нравственных обязательств?

РАССЕЛ. Думаю, вы ждете от меня весьма подробного ответа. С практической точки зрения – да. С точки зрения теории я должен очень тщательно определить, что такое нравственное обязательство.

КОПЛСТОН. Хорошо, считаете ли вы, что слово «должен» имеет чисто эмоциональное значение?

РАССЕЛ. Нет, я так не думаю, потому что, видите ли, как я только что говорил, следует учитывать последствия действий; я считаю поведение правильным, если оно может создать наилучший возможный баланс внутренней ценности всех действий, возможных в данных обстоятельствах. Нужно учитывать вероятные последствия своих действий, решая, что будет правильным.

КОПЛСТОН. Я упомянул о нравственном обязательстве, потому что считаю, что таким путем можно подойти к вопросу о существовании Бога. Огромное большинство людей склонно усматривать – и всегда усматривало – некоторое различие между правильным и неправильным. Подавляющее большинство, думаю, обладает неким представлением об обязательствах в сфере морали. По моему мнению, восприятие ценностей и понимание нравственного закона и обязательств лучше всего объяснить гипотезой о трансцендентном основании ценности и авторе нравственного закона. Я имею в виду под «автором нравственного закона» некого субъективного творца нравственного закона. Думаю, что современные атеисты, которые рассуждают от обратного: «Бога нет, следовательно, нет абсолютных ценностей и абсолютного закона», в сущности, мыслят вполне логично.

РАССЕЛ. Мне не нравится слово «абсолютный». Не думаю, что вообще есть что-то абсолютное. Нравственный закон, например, постоянно меняется. В какой-то период развития человечества почти все считали каннибализм вполне насущным занятием.

КОПЛСТОН. Не вижу, почему различия в отдельных нравственных суждениях должны служить сколько-нибудь решающим аргументом против универсальности нравственного закона. Допустим на минуту существование абсолютных нравственных ценностей. Даже при этой гипотезе следует ожидать, что различные индивиды и группы будут в разной степени постигать эти ценности.

РАССЕЛ. Я склонен думать, что «надлежащее», чувство «должного» есть лишь отзвук того, что человеку когда-то говорили его родители или няньки.

КОПЛСТОН. Вряд ли вы сможете обойтись в объяснении идеи «должного» просто няньками и родителями. Я плохо понимаю, как ее можно объяснить в каких-то других терминах, нежели она сама. Мне представляется, что если имеется моральный порядок, связанный с человеческим сознанием, то этот моральный порядок непостижим, если исключить существование Бога.

РАССЕЛ. Тогда вы должны сказать одно из двух. Либо Бог говорит лишь с очень небольшой частью человечества – включая вас, – либо Он преднамеренно вводит в заблуждение, когда обращается к дикарям.

КОПЛСТОН. Видите ли, я не утверждаю, что Бог занимается тем, что прямо диктует сознанию моральные заповеди. Представления человека о содержании нравственного закона зависят, разумеется, в немалой степени от образования и среды, и человек должен прилагать силы своего разума, оценивая истинность существующих нравственных идей своей социальной группы. Но возможность критики общепринятого морального кодекса предполагает, что имеется некий объективный стандарт, идеальный нравственный порядок, который налагает определенные обязательства (я имею в виду, что его обязательный характер может быть общепризнанным). Думаю, что признание этого идеального нравственного порядка является отчасти признанием зависимости. Он предполагает существование Бога как реального обоснования всего.

РАССЕЛ. Но законодателями всегда были, мне кажется, чьи-то родители или какие-то другие наставники. В человеческой истории тому множество примеров, что объясняет также, почему людская совесть столь различается в разные времена и в разных местах.

КОПЛСТОН. Это позволяет объяснить различия в восприятии отдельных нравственных ценностей, которые иначе необъяснимы. Это позволяет объяснить изменения в материи нравственного закона, в содержании заповедей, принятых тем или иным народом, тем или иным индивидом. Что же касается формы, того, что Кант называет категорическим императивом, или «должного», то я действительно не понимаю, каким образом возможно донести его до кого бы то ни было через нянек или родителей, поскольку, как мне кажется, нет таких слов, с помощью которых это можно было бы объяснить. Должное нельзя определить в иных терминах, кроме него самого, потому что, пытаясь определить его в иных терминах, вы сразу уклоняетесь в сторону. Это уже не моральное «должное». Это нечто другое.

РАССЕЛ. Я считаю, что «должное» появляется как следствие того, что кто-то воображает себе неодобрение другого. Это может быть неодобрение Бога, но всегда и всюду будет чьим-то неодобрением. Думаю, именно это понимается под словом «должное».

КОПЛСТОН. Мне кажется, проще всего таким способом – через среду и образование – объяснить внешние обычаи, табу и тому подобное. Но все это, на мой взгляд, принадлежит к явлениям, которые я называю материей закона, его содержанием. Идея «должного» как таковая не может быть передана человеку вождем племени или кем-то еще, потому что нет слов, которыми возможно ее передать. Это полностью…

[Рассел перебивает].

РАССЕЛ. Но я совершенно не понимаю, зачем об этом говорить – ведь все мы знаем об условных рефлексах. Мы знаем, что животное, которое регулярно наказывают за какое-то действие, через некоторое время перестает его совершать. Не думаю, что животное отказывается от действия, мысленно рассуждая: «Хозяин рассердится, если я это сделаю». Оно просто чувствует, что так делать нельзя. Вот что мы можем – и ничего больше.

КОПЛСТОН. Не вижу оснований полагать, что у животного имеется осознание нравственного долга. И мы, конечно, не считаем животное морально ответственным за акты неповиновения. У человека же есть понимание долга и нравственных ценностей. Я не нахожу оснований считать, будто можно «выдрессировать» всех людей так, как можно выдрессировать животное, и думаю, что вы не захотели бы этого делать, даже будь подобное возможным. Если «бихевиоризм» прав, объективно нет никаких моральных различий между императором Нероном и святым Франциском Ассизским. Знаете, лорд Рассел, я не могу избавиться от ощущения, что вы считаете поведение коменданта в Бельзене морально предосудительным и что вы сами никогда и ни при каких обстоятельствах не стали бы так себя вести, даже если бы считали – или имели основания считать, – что, вероятно, общий баланс счастья человечества возрастет, если мы станем обращаться с некоторыми людьми столь гнусным образом.

РАССЕЛ. Нет. Я не стал бы имитировать поведение бешеной собаки. Но то, что я не стал бы этого делать, вообще-то не имеет отношения к обсуждаемому нами вопросу.

КОПЛСТОН. Нет, но если бы вы дали утилитарное объяснение правильного и ошибочного в терминах последствий, можно было бы сказать – думаю, кстати, что некоторые из «лучших» нацистов считали именно так, – что, пускай приходится, к сожалению, действовать таким образом, в итоге это обеспечит больше счастья. Вы ведь не это хотите сказать, верно? Думаю, вы скажете, что такого рода действия ошибочны сами по себе, совершенно независимо от того, увеличился ли общий баланс счастья или нет. Если вы готовы так сказать, тогда, думаю, вы должны иметь какой-то критерий различения правильного и ошибочного, который не сводится к чувствам. Для меня из такого допущения в конце концов следует допущение предельной основы ценностей – Бога.

РАССЕЛ. Думаю, возникла какая-то путаница. Я должен судить не на основании непосредственного чувства, вызываемого каким-либо поступком, а, скорее, на основании чувства, относящегося к последствиям. И я не могу допустить никаких обстоятельств, при которых определенного рода действия, о чем вы упоминали, приносили бы добро. Я не могу вообразить обстоятельств, при которых эти действия имели бы благотворные последствия. Люди, которые так считают, обманывают самих себя. Но если бы имелись обстоятельства, при которых эти действия имели бы благие последствия, я вынужден был бы, пусть неохотно, признать: «Хотя мне это не нравится, я соглашусь с ними»; точно так же, как я мирюсь с уголовным правом, несмотря на то, что испытываю глубокую неприязнь к системе наказаний.

КОПЛСТОН. Видимо, уже пора резюмировать свою позицию. Я доказывал два положения. Первое – что существование Бога может быть философски доказано с помощью метафизического доказательства; второе – что лишь существование Бога делает осмысленным нравственный опыт человека и его религиозный опыт. Лично я думаю, что ваш способ объяснения нравственных суждений человека неизбежно приводит к противоречию между требованиями теории и вашими собственными, непосредственно высказываемыми суждениями. Кроме того, ваша теория уходит от объяснения нравственных обязательств, но игнорировать не значит объяснять. Что касается метафизического доказательства, мы, очевидно, согласны, что мироздание, как мы его понимаем, состоит из зависимых существ. То есть из существ, существование каждого из которых не может быть объяснено из него самого. Вы говорите, что ряд событий не нуждается в объяснении; я говорю, что при отсутствии необходимого существа не было бы никакого существа, которое должно существовать и не может не существовать – не существовало бы ничего. Бесконечность ряда зависимых объектов, даже будь возможным ее доказать, не имела бы значения. Если нечто существует, то должно быть и нечто, несущее ответственность за этот факт, существо, стоящее вне ряда зависимых существ. Признай вы это, мы могли бы обсудить, является ли это существо личностью, благом и так далее. Думаю, что по этому вопросу – есть ли необходимое существо или его нет – со мной согласно большинство классических философов.

Вы считаете, видимо, что существа просто есть и что у меня нет никакого основания для того, чтобы поднимать вопрос об объяснении их существования. Но я хотел бы указать, что эта позиция не может быть обоснована посредством логического анализа; она выражает философию, которая сама нуждается в доказательстве. Думаю, мы зашли в тупик, поскольку наши представления о том, что такое философия, радикально отличаются друг от друга; думается, то, что я называю частью философии, вы называете философией в целом, во всяком случае в той мере, в какой философия рациональна. Мне кажется – прошу прощения за эти слова, – что помимо вашей логической системы, которую вы называете «современной» в противоположность устаревшей логике (тенденциозное прилагательное), вы придерживаетесь философии, которая не может быть обоснована с помощью логического анализа. В конце концов, проблема существования Бога – это экзистенциальная проблема, в то время как логический анализ не занимается непосредственно проблемами экзистенции. Поэтому, как мне кажется, объявлять, что термины, используемые для обсуждения одних проблем, бессмысленны, потому что они не нужны для анализа других проблем, – значит заранее устанавливать природу и границы философии, а это само по себе философское действие, которое нуждается в обосновании.

РАССЕЛ. Я хотел бы со своей стороны сказать всего несколько слов в качестве выводов. Первое, что касается метафизического доказательства: я не признаю коннотаций таких терминов, как «зависимый», и возможности «объяснения» в том смысле, какой вкладывает в это слово отец Коплстон. Думаю, что слово «зависимый» неизбежно предполагает возможность чего-то такого, что не имеет, так сказать, случайного характера простого присутствия в данном месте, и не думаю, что это верно, кроме как в чисто каузальном смысле. Вы можете иногда выдвинуть каузальное объяснение одного как следствия чего-то другого, но это просто соотнесение одного и другого, здесь нет – на мой взгляд – никакого объяснения чего бы то ни было в том смысле, как это понимает отец Коплстон; нет смысла называть объекты «зависимыми», ведь они не могли быть чем-то иным. Вот что я должен сказать; также я обязан сказать несколько слов по поводу обвинений отца Коплстона, что, мол, я свожу всю философию к логике. Это вовсе не так. Я ни в коем случае не считаю логику философией в целом, это не более чем существенная часть философии. Логику следует использовать в философии, и в этом, я думаю, мы согласны. Когда логика, которой пользуется отец Коплстон, была внове – а именно, во времена Аристотеля – вокруг нее, должно быть, было много шума; Аристотель и вправду привлек всеобщее внимание к этой логике. В наши дни она обрела респектабельность и устарела, ее значения не следует преувеличивать. Логика, в которую верю я, сравнительно нова, и потому я должен подражать Аристотелю и привлекать внимание к этой логике; но это ни в коей мере не значит, будто я думаю, что логика подменяет собой философию. Я так не считаю. Думаю, она является важной частью философии; когда я говорю так, то не ищу значения того или иного слова; это – детально разработанная позиция, основанная на том, что мне удалось обнаружить в логике, в моих размышлениях о ней. Моя позиция состоит не в том, что все слова, используемые в метафизике, бессмысленны и не подлежат анализу. На самом деле я так не считаю.

Что касается морального доказательства, то, изучая антропологию или историю, мы обнаруживаем, что всегда существовали люди, считавшие своим долгом совершать действия, которые кажутся мне отвратительными, и я, конечно, не могу по этой причине приписать нравственным обязательствам божественное происхождение. Впрочем, отец Коплстон и не настаивает на этом. Думаю, даже форма нравственного обязательства, если она принимает форму приказа съесть своего отца или кого-то еще, не выглядит столь уж прекрасной и благородной. Так что я не могу приписать такого рода нравственному обязательству божественное происхождение. Полагаю, нравственное обязательство можно достаточно просто объяснить совсем другими способами.