4. Не кажется, мадам, а есть

Написанное в 1899 году, это эссе до сих пор не публиковалось. Здесь оно воспроизводится главным образом из исторического интереса, поскольку представляет собой первое восстание Рассела против гегелевской философии, приверженцем которой он был в начале своего пребывания в Кембридже. И хотя в те дни его отрицательное отношение к религии проявлялось не столь явно, как после Первой мировой войны, некоторые критические замечания уже опираются на ту же почву.

В дни, когда философия еще была пресыщенной и смеющейся, она оказывала своим почитателям ряд очень важных услуг. Она предоставляла утешение в дни невзгод, оправдание интеллектуальных затруднений и решение моральных проблем. Не удивительно, что в пьесе Мильтона «Комос» Младший брат восклицает с энтузиазмом молодости:

 

О, сколь ты, философия, прекрасна,

Хоть кажешься глупцам сухой и черствой!

Ты сладостна, как лира Аполлона…

 

Но эти счастливые дни уже в прошлом. Благодаря собственным отпрыскам философия была вынуждена постепенно, шаг за шагом, отказываться от своих прежних претензий. Интеллектуальные затруднения стали, по большей части, предметом деятельности науки – настойчивые попытки философии ответить на несколько вопросов в тех сферах, на которые она все еще претендует, большинством воспринимаются как наследие Средневековья и немедленно ставятся в один ряд с творчеством г-на Ф. Г. Майерса. Решение моральных проблем – каковое философы до недавних пор считали своей вотчиной – г-да Мактаггарт и Брэдли переадресовали статистике и здравому смыслу. Однако способность дарить поддержку и утешение – единственное, что может дать бессильный, – г-н Мактаггарт все же сохраняет за философией. Вот эту последнюю сферу я и хочу сегодня отнять у этого дряхлого породителя наших современных богов.

На первый взгляд может показаться, что вопрос решается очень просто. «Я знаю, что философия приносит утешение, – может сказать Мактаггарт, – так как она точно утешает меня». Тем не менее, я попытаюсь доказать, что эти выводы, которые дают ему утешение, вовсе не вытекают из его общей позиции – собственно, они явно из нее не вытекают и вообще как будто появляются лишь потому, что дарят утешение именно ему.

Поскольку я собираюсь обсуждать не правоту философии, а лишь ее эмоциональную ценность, я прибегну к метафизике, которая базируется на различении Видимости и Реальности, считая последнюю вечной и идеальной. Принцип любой подобной метафизики можно выразить одной фразой. «Бог на небесах, в мире все плохо», – вот ее последнее слово. Но, кажется, можно предположить, что если Он на небесах и всегда там был, то в один прекрасный день Он все же спустится на землю – если не для того, чтобы судить живых и мертвых, то хотя бы для того, чтобы вознаградить философов за их веру. Тем не менее, Его упорная приверженность чисто небесному существованию дает право предположить, что в земных делах Он проявляет стоицизм, на котором было бы опрометчиво строить свои надежды.

Впрочем, давайте говорить серьезно. Эмоциональная ценность доктрины утешения в дни невзгод зависит от ее возможности предсказывать будущее. С эмоциональной точки зрения будущее важнее прошлого и даже важнее настоящего. «Все хорошо, что хорошо кончается» – это высказывание отражает общепринятый здравый смысл. «За хмурым утром часто приходит ясный день» – это оптимизм, тогда как пессимизм утверждает нечто другое:

 

Я наблюдал, как солнечный восход

Ласкает горы взором благосклонным,

Потом улыбку шлет лугам зеленым

И золотит поверхность бледных вод.

 

 

Но часто позволяет небосвод

Слоняться тучам перед светлым троном.

Они ползут над миром омраченным,

Лишая землю царственных щедрот.

 

С эмоциональной точки зрения наш взгляд на вселенную – хорошая она или плохая, – зависит от того, каким представляется будущее; нас всегда беспокоит, что будет потом, и если мы не уверены, что завтра окажется лучше, чем сегодня, трудно представить, что это нас утешит.

Таким образом, будущее настолько тесно связано с оптимизмом, что даже г-н Мактаггарт, весь оптимизм которого основывается на отрицании времени, вынужден изображать Абсолют как грядущее состояние дел, как «гармонию, которая однажды должна стать явной». Было бы невежливо подчеркивать это противоречие, поскольку именно г-н Мактаггарт, в сущности, и указал мне на него. Но я хотел бы подчеркнуть то, что утешение, которое можно вывести из доктрины, гласящей, что Реальность является вечной и бесконечно праведной, выводится исключительно из этого противоречия. Вечная Реальность не может иметь с будущим более тесной связи, чем с прошлым: если совершенство еще не проявилось, нет оснований полагать, что оно когда-либо проявится – весьма вероятно, что Бог так и останется на небесах. С тем же основанием можно было бы сказать, что гармония уже проявилась; вполне возможно, что «за мною радость, впереди – печаль» – и это явно доставит нам весьма малое утешение.

Весь наш опыт связан со временем, невозможно представить себе вечный, вневременный опыт. Даже будь подобное возможно, мы не сможем, не впадая в противоречие, предположить, что мы когда-нибудь с ним столкнемся. По этой причине, вопреки уверениям и достижениям философии, весь опыт, вероятно, должен походить на тот, который нам известен – и если нам это не нравится, никакая доктрина, утверждающая, что Реальность отличается от Видимости, не сможет даровать надежду на нечто лучшее. Несомненно, мы здесь впадаем в беспомощный дуализм. С одной стороны, есть мир, который мы знаем, с его событиями, приятными и неприятными, с его смертями, неудачами и несчастьями; с другой – воображаемый мир, который мы нарекаем миром Реальности, где прописная «Р» возмещает отсутствие любых других признаков его реального существования. Теперь единственным оправданием для этого мира Реальности является то, что такова была бы Реальность, будь мы в состоянии ее понять. Но если наша идеальная конструкция столь сильно отличается от того мира, который мы знаем – собственно, от реального мира, если из самой этой конструкции следует, что мы никогда не сможем ощутить этот мир Реальности, разве что в том смысле, что мы до сих пор не испытывали ничего другого, – то я не вижу, чтобы мы получили от этих упражнений в метафизике какое-либо утешение. Рассмотрим, например, такой вопрос, как бессмертие. Люди всегда желали бессмертия либо как компенсацию за несправедливости этого мира, либо, что является более уважительным мотивом, как возможность после смерти снова встретить тех, кого любили. Мы все испытываем это последнее желание, и если бы философия была в состоянии его удовлетворить, мы все были бы ей за это безмерно благодарны. Однако философия в лучшем случае может лишь заверить нас, что душа является вечной реальностью. В какие мгновения это свойство может проявиться, если вообще проявится, совершенно неясно; нет никакой логической связи между этой доктриной и жизнью после смерти. Китс может по-прежнему сожалеть о том,

 

Любви волшебной вновь не утолю,

И мимолетный дивный образ твой

Мне больше не узреть…

 

и его не слишком утешают разговоры о том, что с точки зрения метафизики «чудный лик» – не совсем точное выражение. По-прежнему верно, что «Все говорит о том, что час пробьет – / И время унесет мою отраду» и что «А это – смерть!.. Печален мой удел. / Каким я хрупким счастьем овладел!». Точно так же обстоит дело со всеми доктринами вечной идеальной Реальности. То, что сейчас мнится злом – такова печальная прерогатива зла: быть тем, что кажется, – таковым и останется навсегда, чтобы мучить наших отдаленных потомков. Поэтому, на мой взгляд, подобная доктрина не содержит никаких признаков утешения.

Верно, что христианство и все предшествовавшие ему оптимисты изображали мир как вечно управляемый милосердным Провидением и, соответственно, метафизически добродетельный. Но, в сущности, это лишь инструмент для доказательства будущего совершенства мира – например, чтобы доказать, что добродетельные люди будут счастливы после смерти. Именно такое умозаключение – разумеется, неправомерное – и дарило утешение. «Он хороший парень, и все будет хорошо».

Впрочем, можно сказать, что утешение заключается в той совершенно абстрактной доктрине, которая утверждает, что Реальность хороша сама по себе. Сам я не считаю эту доктрину верной, а даже будь она верна, не понимаю, почему она должна утешать. Суть моих возражений заключается в том, что сконструированная метафизиками Реальность не имеет никакого отношения к миру ощущений. Это пустая абстракция, из которой нельзя сделать ни одного серьезного вывода, касающегося внешнего мира, где, тем не менее, лежат все наши интересы. Даже чисто интеллектуальный интерес, из которого вырастает метафизика, диктуется стремлением объяснить внешний мир. Но вместо того, чтобы действительно объяснять этот настоящий, осязаемый мир, метафизика сочиняет совершенно другой мир – настолько другой, настолько никак не связанный с действительным опытом, что мир повседневной жизни остается совершенно незатронутым и продолжает свое существование так, словно никакого мира Реальности вообще нет. Даже если можно было бы рассматривать этот мир Реальности как «другой мир», как божественный город, существующий где-то на небесах, то, несомненно, мысль о том, что кто-то другой живет идеальной жизнью, которой мы лишены, не давала бы никакого утешения. Но когда говорят, что наше существование, каким мы его знаем, является идеальным, эти слова оставляют нас равнодушными, так как они не доказывают, что наше существование лучше, чем на самом деле. С другой стороны, говорить, что наше действительное существование не является тем идеальным существованием, которое придумала философия, значит отсекать тот единственный тип существования, который может иметь философская реальность – поскольку Бога на небесах невозможно рассматривать как отдельную фигуру. Тогда или наше действительное существование является идеальным – но это лишь пустая фраза, ничуть не лучше прежней, – или никакого идеального существования нет, а наш мир Реальности, который никто не ощущает, существует лишь в метафизических книгах. В любом случае, как мне представляется, мы не можем найти в философии религиозное утешение.

Разумеется, сразу в нескольких отношениях было бы абсурдным отрицать, что философия может даровать утешение. Мы можем найти философствование приятным способом утреннего времяпрепровождения – в этом смысле полученное утешение может даже в исключительных случаях сравниться с пьянством как способом вечернего времяпрепровождения. Опять-таки, мы можем воспринимать философию с эстетической точки зрения – как, вероятно, большинство из нас воспринимает Спинозу. Можно использовать метафизику наподобие музыки или поэзии – для создания настроения, определенного взгляда на мир или определенного отношения к жизни, когда состояние души оценивается соразмерно возникающим поэтическим чувствам, а не применительно к истинности рассматриваемых верований. Получается, что при таких настроениях наша удовлетворенность является полной противоположностью заверениям метафизиков. Это удовлетворение от возможности забыть о реальном мире и его пороках и на миг убедить себя в реальности мира, который мы сами и создали. Кажется, это и есть одно из оснований, по которым Брэдли оправдывает метафизику. «Когда поэзия, искусство и религия, – говорит он, – больше не вызывают никакого интереса или когда они больше не проявляют стремления биться над решением серьезных проблем и смиряются с ними; когда ощущение загадки и колдовства больше не побуждает ум бесцельно бродить и любить неизвестно что; когда, короче говоря, сумерки лишаются очарования – тогда метафизика становится бесполезной». То, что метафизика делает с нами в этом отношении, очень похоже на то, что делает, скажем, шекспировская «Буря» – но ведь ее значение в этом отношении нисколько не зависит от правдивости текста. Мы ценим «Бурю» не за то, что магия Просперо знакомит нас с миром духов; и метафизику мы ценим с точки зрения эстетики, а не потому, что нас информируют о мире духов. Здесь обнаруживается и проявляется существенная разница между эстетическим удовлетворением, которое я вполне допускаю, и религиозным утешением, которое я не признаю за философией. Для эстетического удовлетворения интеллектуальная убежденность не требуется, так что мы можем выбирать ту разновидность метафизики, которая дарит его нам в максимальной степени. С другой стороны, для религиозного утешения вера необходима, и я утверждаю, что мы не получим религиозного утешения от метафизики, в которую верим.

Тем не менее, возможно внести в спор некоторую утонченность, приняв более или менее мистическую теорию эстетических чувств. Можно утверждать, что, хотя мы никогда не сможем полностью ощутить Реальность такой, какова она есть, некоторые ощущения приближают к ней больше, нежели другие, и можно сказать, что подобные ощущения дают искусство и философия. Под влиянием тех ощущений, которые иногда дарят нам искусство и философия, как будто легче принять эту точку зрения. Для тех, кто испытывает страсть к метафизике, возможно, нет чувства более богатого и прекрасного, чувства столь желанного, как мистическое чувство, которое иногда дает философия, в мире, преображенном видением райского блаженства. Как говорит тот же Брэдли, «тем или иным образом мы, кажется, общаемся с тем, что находится за пределами видимого мира. Мы по-разному ищем нечто возвышенное, что одновременно поддерживает нас и смиряет, обуздывает и поддерживает. Для некоторых интеллектуальные усилия, направленные на то, чтобы понять вселенную, – это основной путь познания Бога… Кажется, – продолжает он, – вот еще одна причина, по которой некоторые стремятся исследовать истину до последнего предела».

Но разве это в равной степени не причина надеяться на то, что они не найдут свою предельную истину – если эта истина хоть чем-то напоминает доктрины, изложенные в книге Брэдли «Явление и реальность»? Я не отрицаю значение эмоций, но отрицаю, что они, строго говоря, являются отражением райского блаженства или божественного опыта. В каком-то смысле, конечно, любой опыт является божественным, но, если взглянуть с другой стороны, любой опыт существует во времени, а божество существует вне времени, и тогда божественного опыта быть не может – как заставляет меня добавить врожденный педантизм. Разрыв между Видимостью и Реальностью настолько глубок, что, насколько можно видеть, у нас нет оснований признавать отдельные впечатления более близкими к идеальным впечатлениям Реальности. Значение подобных впечатлений должно, таким образом, основываться на их эмоциональном качестве, а вовсе не на, вопреки, как кажется, мнению Брэдли, какой-то более высокой степени правдивости, которую можно им приписать. Но если так, в лучшем случае это утешение от философствования, а не от философии. Эмоции служат основанием для поисков предельной истины, они словно цветы, которые собирают по дороге; но они не являются наградой, так как, по всей видимости, цветы растут только в начале дороги и исчезают задолго до того, как мы достигаем конца пути.

Та точка зрения, которую я всегда отстаивал, несомненно, не слишком воодушевляет, а будь она общепризнанной, она вряд ли способствовала бы изучению философии. Если бы я захотел так поступить, то мог бы оправдать свое сочинение следующим изречением: «Когда все прогнило, пора избавляться от гнилой рыбы». Но я предпочитаю думать, что метафизика, когда она стремится занять место религии, в действительности неправильно понимает свою функцию. Допускаю, что она все-таки может занять это место, но полагаю, что лишь посредством превращения в дурную метафизику. Почему бы не допустить, что метафизикой, как и наукой, движет интеллектуальное любопытство, и она должна руководствоваться лишь интеллектуальным любопытством? Желание найти утешение в метафизике создало, как мы все должны признать, великое множество ошибочных утверждений и интеллектуальной недобросовестности. В любом случае, от последствий нас избавит отказ от религии. А поскольку некоторых людей отличает интеллектуальное любопытство, вероятно, что они освободятся от некоторых устойчивых заблуждений. «Человек, – я снова цитирую Брэдли, – чья природа такова, что его главное желание осуществляется лишь в дороге, пытается достичь цели на этом пути, каков бы тот ни был и что бы ни думал об этом мир, а если не пытается, то он достоин презрения».