3. Есть ли жизнь после смерти?

Эта работа впервые была опубликована в 1936 году в книге под названием «Загадки жизни и смерти». Статья епископа Барнса, на которую ссылается Рассел, появилась в той же книге.

Прежде чем всерьез обсуждать вопрос о том, продолжаем ли мы существовать после смерти, следует выяснить, в каком смысле человек является той же самой личностью, какой был вчера. Философы считали, что есть определенные субстанции – душа и тело, и каждая из них непрерывно существует изо дня в день; что душа, будучи сотворенной, продолжает существовать вечно, тогда как тело временно прекращает свое существование по причине смерти до тех пор, пока не происходит воскресение.

В том, что касается текущей жизни, это учение полностью ошибочно. Вещество тела постоянно изменяется в процессе питания и изнашивания. Даже если бы этого не происходило, в современной физике больше не считается, что атомы существуют непрерывно. Бессмысленно утверждать, что вот тот же самый атом, который существовал несколько минут назад. Непрерывность существования человеческого тела есть вопрос внешнего облика и поведения, а не субстанции.

То же самое относится к сознанию. Мы думаем, чувствуем и действуем; но кроме мыслей, чувств и действий, не существует какой-либо иной сущности – сознания или души, – которая совершает все это или с которой все это происходит. Непрерывность человеческого сознания есть непрерывность привычки и памяти: вчера был человек, чувства которого я помню, и этого человека я считаю собою вчерашним; но в действительности «я вчерашний» – лишь определенные состояния сознания, которые сейчас вспоминаются, и их следует считать принадлежностью той личности, которая их припоминает в настоящее время. Все, что образует личность, есть серия восприятий, связанных с памятью и определенного рода подобиями, которые мы называем привычкой.

Поэтому, если хочется верить, что человек живет после смерти, мы должны допустить, что воспоминания и привычки, которые образуют его личность, будут воспроизводиться в новых обстоятельствах.

Никто не может доказать, что этого не случится. Но, как легко увидеть, это весьма маловероятно. Наши воспоминания и привычки связаны со структурой мозга почти так же, как река связана со своим руслом. Вода постоянно меняется, но река продолжает течь в прежнем направлении, потому что ранее течение проторило канал. Подобно этому, прежние события торят «канал» в сознании, и наши мысли текут по этому руслу. Вот причина памяти и привычек сознания. Но мозг и его структура разрушаются в момент смерти, и память, видимо, тоже должна разрушаться. Нет оснований считать иначе – как не приходится ожидать сохранения старого русла после того, как землетрясение воздвигло гору на месте долины.

Всякая память и, следовательно, как можно предположить, все явления сознания зависят от свойства, хорошо заметного в некоторых материальных структурах, но другим структурам свойственного лишь в малой степени, если свойственного вообще. Это свойство формировать привычки в результате частых и повторяющихся событий. Например, яркий свет заставляет зрачок сокращаться, и если регулярно производить вспышку перед глазами человека и одновременно ударять в гонг, то на каком-то этапе для сокращения зрачков будет достаточно одного гонга. Этот факт касается мозга и нервной системы, иначе говоря, определенной материальной структуры. Мы обнаружим, что точно такие же факты объясняют наши ответные реакции на язык и его использование, на наши воспоминания и вызываемые ими эмоции, на наши моральные или аморальные привычки – фактически на все, что образует нашу личность, за исключением той ее части, которая определяется наследственностью. Наследственные свойства передаются нашим потомкам, но не могут сохраниться у индивида после распадения тела. Таким образом, как наследственные, так и благоприобретенные свойства личности связаны, насколько нам известно, с характеристиками определенных телесных структур. Все мы знаем, что память можно стереть, если повредить мозг, что добродетельного человека можно сделать порочным, если заразить его летаргическим энцефалитом, и что смышленый ребенок может превратиться в идиота, если не давать ему достаточно йода. В свете этих хорошо известных фактов представляется маловероятным, что сознание продолжает существовать после полного разрушения мозговых структур, которое происходит при смерти.

Веру в загробную жизнь порождают не рациональные аргументы, а эмоции.

Наиболее важной из этих эмоций является страх перед смертью, который инстинктивен и биологически полезен. Если бы мы действительно всем сердцем верили в загробную жизнь, то совершенно перестали бы бояться смерти. Последствия были бы удивительными, и, возможно, большинство из нас пожалели бы о них. Но наши человеческие и человекоподобные предки сражались с врагами и уничтожали их на протяжении целых геологических эпох, и мужество им помогало; таким образом, в борьбе за жизнь способность преодолевать естественный страх перед смертью иногда является преимуществом. Животным и дикарям для достижения этой цели достаточно инстинктивной драчливости, но на определенной ступени развития, как это первыми доказали магометане, вера в рай приобретает немалое военное значение и развивает природную драчливость. Соответственно, мы должны признать, что милитаристы поступают мудро, поддерживая веру в бессмертие и следя при этом за тем, чтобы она не стала слишком глубокой и не породила безразличия к мирским делам.

Другая эмоция, способствующая вере в загробную жизнь, – это восхищение величием человека. Как говорит епископ Бирмингемский, «человеческий разум гораздо более тонкий инструмент, чем все, что появлялось ранее, – он знает, что правильно и что неправильно. Он может построить Вестминстерское аббатство. Он может смастерить аэроплан. Он может вычислить расстояние до Солнца… Итак, исчезнет ли человек полностью после смерти? Пропадет ли этот его ни с чем не сравнимый инструмент, его разум, когда жизнь прекратится?»

Епископ доказывает далее, что «Вселенная создана и управляется разумным целеполаганием» и что было бы неразумно, создав человека, позволить ему исчезнуть.

На этот аргумент можно отвечать по-разному. Во-первых, как показало научное исследование природы, привнесение моральных или эстетических ценностей всегда затрудняло открытия. Считалось, что небесные тела должны вращаться по кругу потому, что круг – самая совершенная из всех кривых; что виды должны быть неизменными, потому что Бог мог создать только то, что совершенно и потому не нуждается в улучшении; что бесполезно бороться с эпидемиями, а надо лишь каяться, ибо они ниспосланы нам в наказание за грехи, и так далее. Обнаружилось, однако, что, насколько мы можем понять, природа безразлична к нашим ценностям, и постигнуть ее можно лишь в том случае, если мы отвлечемся от наших понятий о добре и зле. Вселенная может иметь цель, но ничто не дает нам права предположить, что эта цель сколько-нибудь похожа на наши человеческие цели.

И в этом нет ничего удивительного. По словам доктора Барнса, человек «знает, что есть добро и что зло». Но, как свидетельствует антропология, на самом деле представления людей о добре и зле всегда различались в такой степени, что ни о каком постоянстве не может быть и речи. Следовательно, мы не можем сказать, будто человек знает, что есть добро и что зло; мы можем лишь сказать, что это известно некоторым людям. Каким именно людям? Ницше приводил доводы в пользу этики, которая глубоко отличается от христианской, и некоторые могущественные государства восприняли его учение. Если знание о том, что есть добро и что зло, служит аргументом в пользу бессмертия, мы должны сначала решить, кому верить – Христу или Ницше, а затем доказывать, что христиане бессмертны, а Гитлер и Муссолини – нет, или наоборот. Решение, очевидно, будет получено на поле сражения, а не в кабинете. Этика будущего за теми, у кого отравляющий газ эффективнее. Им, следовательно, и принадлежит бессмертие.

Наши чувства и убеждения в отношении добра и зла, как и все остальное в нас, – это природные качества, выработанные в борьбе за существование и не имеющие никакого божественного или сверхъестественного происхождения. В одной из басен Эзопа льву показывают рисунки охотников, которые ловят львов, и лев замечает, что если бы рисовал он, то изобразил бы львов, которые ловят охотников. Человек, говорит доктор Барнс, – чудесное создание, потому что он может строить аэропланы. Не так давно была популярна песенка об умных мухах, которые ползают вниз головой по потолку. Хор подхватывал: «Мог бы это делать Ллойд Джордж? Мог бы это делать мистер Болдуин? Мог бы это делать Рамси Макдональд? Конечно же, НЕТ!» На таком основании муха с теологическим умонастроением могла бы выдвинуть весомый довод в пользу своего рода, причем другие мухи, несомненно, посчитали бы этот довод весьма убедительным.

Кроме того, мы придерживаемся столь высокого мнения о человеке лишь потому, что рассуждаем абстрактно. О большинстве конкретных людей большинство других людей думают очень плохо. Цивилизованные государства тратят больше половины своих доходов на то, чтобы убивать граждан других государств. Посмотрим на долгую историю той деятельности, которую вдохновляло моральное рвение: человеческие жертвоприношения, преследование еретиков, охота на ведьм, погромы и, наконец, массовое уничтожение противников отравляющими газами. Подобное, по-видимому, должен одобрять один из англиканских коллег доктора Барнса, который считает, что пацифизм не присущ христианству. Являются ли все эти мерзости, а также этические учения, на которых они основаны, реальными свидетельствами существования разумного творца? И можем ли мы на самом деле желать, чтобы люди, в них повинные, жили вечно? Мир, в котором мы живем, может быть понят как результат неразберихи и случая; но если он является результатом сознательно поставленной цели, то эта цель, видимо, принадлежит врагу рода человеческого. Что же касается меня, то я считаю случай менее болезненной и более правдоподобной гипотезой.