5. О католических и протестантских скептиках

Любого, кто много общался со свободомыслящими людьми из разных стран и разного происхождения, должна поразить существенная разница между выразителями свободомыслия католического и протестантского происхождения, пускай они расстались с теологией, которую изучали в молодости. Разница между протестантами и католиками столь же значительна у свободомыслящих, как и у верующих; собственно, основные различия в данном случае даже легче выявить, поскольку они не скрыты за явными догматическими расхождениями. Разумеется, есть трудность, состоящая в том, что большинство протестантских «атеистов» – это англичане или немцы, тогда как католические «атеисты» в основном представлены французами. А те англичане, которые, подобно Гиббону, поддерживали тесный контакт с французской мыслью, несмотря на свое протестантское происхождение, приобрели черты католических свободомыслящих. Тем не менее, значительные различия сохраняются, и было бы интересно выяснить, в чем они заключаются.

В качестве совершенно типичного представителя протестантского свободомыслия можно выбрать Джеймса Милля, опираясь на автобиографию его сына. «Мой отец, – писал Джон Стюарт Милль, – был воспитан в лоне шотландского пресвитерианства, но его собственные исследования и размышления рано привели его к отрицанию не только веры в Откровение, но и основ того, что обычно называют естественной религией. В отличие от того, что многие могут предположить, отрицание моим отцом всего, что именуется религиозными верованиями, определялось преимущественно не логикой и доказательствами – нет, основания здесь были скорее нравственными, чем интеллектуальными. Он считал невозможным поверить, что мир, где столько зла, может являться плодом усилий Творца, в Ком бесконечное могущество сочетается с идеальной добродетелью и справедливостью… Его отвращение к религии в том смысле, который обычно понимают под этим термином, было того же рода, что у Лукреция; он воспринимал ее не как заблуждение, а как огромное моральное зло. Его представления о долге не допускали, чтобы я получал о религии представление, противоречащее его чувствам и убеждениям, и он с самого начала внушал мне, что о возникновении мира ничего не известно». Тем не менее, несомненно, что Джеймс Милль остался протестантом. «Отец внушил мне сильнейший интерес к Реформации как величайшему и решительному восстанию против тирании священников и за свободу мысли».

Во всем сказанном выше Джеймс Милль лишь следовал духу Джона Нокса. Он был нонконформистом, пусть и принадлежал к одной из наиболее радикальных сект, и сохранил моральную искренность и интерес к теологии, отличавшую его предшественников. С самого начала протестанты отличались от своих оппонентов тем, во что они не верили; а отринуть очередную догму означает продвинуться еще на шаг вперед. Моральный пыл – вот суть дела.

Это лишь одно из существенных различий между протестантской и католической моралью. Для протестанта исключительно хорошим человеком является тот, кто противостоит властям и общепризнанным доктринам, как Лютер на Вормсском рейхстаге. Протестантская концепция толкует добродетель как нечто индивидуальное и обособленное. Я сам был воспитан в протестантизме, и одним из текстов, которые произвели наиболее сильное впечатление на мое юное сознание, была фраза «Не следуй за большинством на зло». Я уверен, что эта фраза до сих пор влияет на меня при принятии важнейших решений. У католиков совершенно другое представление о добродетели – у них в добродетели всегда заключен элемент подчинения, причем не только гласу Божьему, проникающему в сознание, но и авторитету церкви как хранительницы Откровения. Это дает католикам гораздо более социализированное представление о добродетели и намного усиливает переживания при разрыве отношений с церковью. Протестант, который расстается с той или иной протестантской сектой, поступает точно так же, как много лет назад поступили основатели его секты, и его разум уже подготовлен к созданию новой секты. Католик же без поддержки со стороны церкви чувствует себя потерянным. Конечно, он может присоединиться к какой-либо другой организации, например, к масонам, но, тем не менее, у него остается ощущение, что он совершил неслыханный бунт. Он остается в убеждении, пусть даже подсознательном, что добродетельную жизнь можно вести лишь в рамках церкви, поэтому в свободомыслии он не может достичь высшей добродетели. Это убеждение заставляет его вести себя по-разному, в зависимости от темперамента; если он обладает веселым и общительным нравом, то наслаждается тем, что Уильям Джеймс называет моральным отдыхом. Идеальным примером здесь служит Монтень, который также позволял себе интеллектуальный отдых, проявляя враждебность к различным системам и умозаключениям. Современные люди не всегда осознают, до какой степени антиинтеллектуальным движением было Возрождение. В Средние века обыкновенно считалось необходимым что-то доказывать, Возрождение же изобрело привычку наблюдать за происходящим. Единственные силлогизмы, к которым Монтень относился доброжелательно, суть те, которые содержали отрицание и осуждение: например, когда он использовал свою эрудицию, чтобы продемонстрировать, что не все те, кто умер так, как Арий, были еретиками. Перечислив различных злодеев, которые умерли так же, как Арий, или примерно так же, он заключает: «Но помилуйте! И святого Иринея постигла та же самая участь. Господь Бог, желая показать нам, что благо, на которое может надеяться добрый, и зло, которого должен страшиться злой, не имеют ничего общего с удачами и неудачами мира сего». Кое-что в этом неприятии системы осталось характерным для католика в противоположность протестантскому свободомыслящему; причина, опять-таки, заключается в том, что система католической теологии построена таким образом, что не позволяет отдельной личности (если только та не обладает непревзойденной силой) создать другую, с ней конкурирующую.

Соответственно, католический свободомыслящий стремится избегать торжественности как в нравственном, так и в интеллектуальном отношении, тогда как протестантский свободомыслящий весьма предрасположен к тому и другому. Джеймс Милль учил своего сына, «что на вопрос “Кто меня сотворил?” невозможно ответить потому, что мы не располагаем опытом или достоверными сведениями, позволяющими нам на него ответить; и что любой ответ лишь отбрасывает назад, поскольку сразу возникает вопрос “А кто сотворил Бога?”». Сравним это с тем, что сказал о Боге Вольтер в своем «Философском словаре». Статья «Бог» в этой работе начинается следующими словами: «При императоре Аркадии Логомах, константинопольский теолог, отправился в Скифию и сделал остановку у подножия Кавказских гор, в плодородных равнинах Зефирима, у границ Колхиды. Добрый старец Дондиндах находился в это время в своей низкой просторной палате, расположенной между его большой овчарней и обширным гумном; он стоял на коленях вместе со своей женой, своими пятью сыновьями и дочерями, с родителями и слугами, и все они возносили – после легкого ужина – хвалы Богу».

Статья продолжается в том же духе и заканчивается фразой: «С той поры я решил никогда не спорить». Невозможно представить себе, чтобы Джеймс Милль решил больше не спорить, или вообразить тему, пусть даже не столь возвышенную, которую бы он решился проиллюстрировать басней. Не стал бы он также искусно приплетать соображения, не относящиеся к делу, как поступал Вольтер, рассуждая о Лейбнице: «Он объявил на севере Германии, что Бог мог сотворить только один мир». Или же сравним моральный пыл, с которым Джеймс Милль заявляет о существовании зла, со следующим пассажем Вольтера, где вроде бы говорится о том же самом: «Лукулл, находясь в добром здравии и пируя со своими друзьями и возлюбленной в чертоге Аполлона, мог бы радостно отвергать существование зла; однако, выгляни в окно, он узрел бы изобилие страданий; подхвати лихорадку, он и сам стал бы несчастнейшим из людей».

Монтень и Вольтер – это прекрасные примеры жизнерадостных скептиков. Однако многие из католических свободомыслящих были далеки от веселья и всегда ощущали необходимость строгой веры и наставничества со стороны церкви. Такие люди иногда становятся коммунистами – превосходным примером здесь является Ленин. Ленин перенял свою веру от протестантского свободомыслящего (поскольку евреи и протестанты неразличимы с точки зрения менталитета), но византийские предки вынудили его создать церковь как видимое воплощение веры. Менее удачную попытку подобного рода совершил Огюст Конт. Люди его темперамента, если только они не обладают непревзойденной силой, рано или поздно возвращаются в лоно церкви. В сфере философии очень интересным примером является г-н Сантаяна, который всегда ценил традиционность, но стремился к некой ее форме, не столь отвратительной в интеллектуальном отношении, как та, которую предлагала католическая церковь. Ему всегда нравился в католицизме институт церкви и его политическое влияние; ему нравилось, в широком смысле слова, то, что церковь восприняла от Греции и Рима, но не нравилось то, что церковь восприняла от евреев, включая, разумеется, то, чем она обязана своему основателю. Он хотел бы, чтобы Лукреций сумел создать церковь на учении Демокрита, поскольку материализм всегда взывал к его интеллекту, и, по крайней мере, в ранних работах, его больше привлекали сами вопросы вероисповедания, нежели распространение своей точки зрения. Но в долгосрочной перспективе он, кажется, пришел к мысли о том, что любая реально существующая церковь предпочтительнее той, которая существует лишь в царстве абстракций. Однако г-н Сантаяна – это исключительное явление, которое не укладывается ни в одну из современных категорий. Он настоящий персонаж эпохи, когда Возрождение еще не наступило, и, пожалуй, относится к гибеллинам, которым Данте отвел место в аду за их приверженность к доктринам Эпикура. Этот взгляд, несомненно, укрепляет ностальгия по прошлому, когда нежеланный и продолжительный контакт с Америкой внес свой вклад в испанский темперамент.

Общеизвестно, чему Джордж Элиот учила Фредерика Майерса: Бога нет, но тем не менее, мы должны быть добродетельными. В этом Элиот проявляла себя как типичный протестантский свободомыслящий. В широком смысле можно сказать, что протестантам нравится быть добродетельными и они изобрели теологию, дабы хранить добродетель, тогда как католикам нравится быть дурными и они изобрели теологию, чтобы вынуждать соседей быть добродетельными. Отсюда возникают социальный характер католицизма и индивидуальный характер протестантизма. Типичный протестантский свободомыслящий Иеремия Бентам считал, что величайшим из всех удовольствий является самодовольство. Потому он свободен от искушения слишком много есть или пить, вести беспутный образ жизни или воровать у соседей кошельки, поскольку ни одно из этих занятий не дает ему того исключительного удовольствия, которое он может разделить с героем детского стишка Джеком Хорнером, поедавшим рождественский пирог и приговаривавшим: «Какой я славный парень». Причем это удовольствие доставалось ему не то чтобы легко, поскольку для его получения он должен был отказаться от рождественского пирога. С другой стороны, во Франции сначала рухнула аскетическая мораль, а идеологические сомнения пришли потом, уже как следствие. Это различие, скорее, следует отнести к национальным, а не религиозным.

Связь между религией и моралью заслуживает беспристрастного географического исследования. Помнится, в Японии я столкнулся с одной буддистской сектой, где должность священника была наследственной. Я поинтересовался, как такое может быть, поскольку буддистские священники в принципе придерживаются безбрачия; никто не смог мне ответить, но в конце концов я встретил объяснение в одной книге. Похоже, эта секта возникла на основе доктрины оправдания верой и пришла к выводу, что если вера остается чистой, то грех не имеет значения; впоследствии все священники стали грешить, но единственный грех, который их искушал, – это брак. С того дня и посейчас священники этой секты женились, но в остальном вели безукоризненный образ жизни. Возможно, если бы американцев удалось убедить, что брак – это грех, им стало бы незачем разводиться. Возможно, в этом и состоит мудрость той или иной общественной системы: объявить грехом какие-то безобидные явления, но терпимо относиться к тем, кто так грешит. В этом случае можно получать удовольствие от своей безнравственности, не причиняя никому вреда. Это соображение вполне можно использовать в воспитании детей. Временами каждый ребенок хочет стать непослушным, но при рациональном подходе он может удовлетворить свое стремление к непослушанию каким-нибудь вполне безобидным способом – например, если ему внушили, что нехорошо играть в карты по воскресеньям или, допустим, есть мясо по пятницам, он может удовлетворить свое стремление к греху, не причиняя никому вреда. Не могу сказать, что я придерживаюсь этого принципа на практике, но пример той буддистской секты, о которой я только что говорил, показывает, что это может быть разумно.

Не стану слишком настаивать на тех различиях, которые мы попытались провести между протестантскими и католическими свободомыслящими; например, французские энциклопедисты и философы конца XVIII века относятся к протестантскому типу, а Сэмюэла Батлера я с некоторыми оговорками отнес бы к католическому типу. Главное различие, которое бросается в глаза, – то, что у протестантов отход от традиции носит главным образом интеллектуальный характер, а у католиков – практический. Типичный протестантский свободомыслящий не имеет ни малейшего желания делать что-нибудь такое, чего не одобрят его соседи, кроме приверженности еретическим идеям. В написанной Ту книге «Семейная жизнь с Гербертом Спенсером» (одной из самых замечательных на сегодняшний день) упоминается, что общее мнение об этом философе сводилось к тому, что «о нем нельзя ничего сказать, кроме того, что он высоконравственный человек». Ни Герберт Спенсер, ни Бентам, ни оба Милля и никто другой из британских свободомыслящих, утверждавших в своих работах, что цель жизни состоит в удовольствии, сами не искали удовольствий, тогда как католики, приходившие к такому же выводу, должны были жить в соответствии с этим выводом. Следует сказать, что в этом отношении мир меняется. Нынешний протестантский свободомыслящий располагает и свободой мысли, и свободой действий, но это лишь симптом общего упадка протестантизма. В старые добрые времена протестантский свободомыслящий мог абстрактно высказываться в пользу свободной любви, но должен был всю жизнь строго соблюдать воздержание. Эти изменения я нахожу заслуживающими сожаления. Великие времена и великие личности появляются при развале жесткой системы – эта система обеспечивала необходимую дисциплину и последовательность поступков, а ее распад высвободил необходимую энергию. Было бы ошибкой предполагать, что замечательный эффект, достигнутый сразу после развала, может продлиться вечно. Несомненно, идеалом является определенная степень жесткости в сочетании с известной гибкостью мысли, но на практике этого трудно достичь, за исключением коротких переходных периодов. Вполне возможно, что когда старые общепринятые взгляды рушатся, то из потребностей конфликта возникают новые жесткие верования. В России появятся большевики-атеисты, которые поставят под сомнение божественность Ленина и придут к выводу, что любить собственных детей не грешно. В Китае появятся активисты Гоминьдана, у которых возникнут сомнения относительно Сунь Ятсена и Конфуция. Боюсь, что с упадком либерализма будет все труднее отказываться от приверженности какому-то воинствующему верованию. Возможно, разного рода атеистам придется объединиться в тайное общество и прибегнуть к методам, примененным Бейлем в его словаре. В любом случае утешением служит то, что преследование за убеждения оказывает великолепное воздействие на литературный стиль.