VIII. Историческое значение символа Рыбы

¹⁶² Как мы знаем, пастух и ягненок играют едва ли не бóльшую роль в христианской аллегории, чем «pisciculi Christianorum»; Гермес Криофор («несущий барана») стал прототипом «доброго пастыря», бога-покровителя стада. Другой прототип пастуха – Орфей. Данный аспект Поймена положил начало одноименной фигуре в мистериальных культах, популяризированной в «Пастыре» Гермы (II век). Подобно «весьма великой рыбе», упомянутой в эпитафии Аверкия, пастух, вероятно, связан с Аттисом как в пространстве, так и во времени. Райценштайн даже допускает, что «Пастырь» Гермы создан на основе трактата «Поймандр», имеющего сугубо языческое происхождение. Символика пастуха, овна и ягненка совпадает с уходящим эоном Овна. В I веке нашей эры эоны накладываются друг на друга, и два самых важных мистериальных божества этого периода, Аттис и Христос, оба характеризуются как пастыри, овны и рыбы. Райценштайн настолько тщательно разработал символику Поймена, что мне нечего добавить в этом отношении. Иначе обстоит дело с символом рыбы. В данном случае не только источники более обширны, но и сама природа этого символа, в частности его двойственность, вызывает определенные психологические вопросы, которые я хотел бы рассмотреть более подробно.

¹⁶³ Как и у всякого героя, детство Христа было полно опасностей (избиение младенцев, бегство в Египет). Астрологическое «толкование» этих событий можно найти в Откр., 12:1: «Жена, облаченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд». Она испытывает родовые муки; ее преследует дракон. Она родит младенца мужского пола, «которому надлежит пасти все народы жезлом железным». Эта история содержит в себе отголоски многочисленных родственных мотивов – восточных и западных: например, мотив Лето и Пифона; мотив Афродиты и ее сына, которые, спасаясь от преследователей, прыгнули в Евфрат и превратились в рыб; мотив египетских Гора и Исиды. Сирийские греки отождествляли Деркето-Атаргатис и ее сына Ихтиса с созвездием Рыб.

¹⁶⁴ Богиню-мать – к таковым относится и увенчанная звездами дева Апокалипсиса – обычно представляют девственницей (, virgo). Рождественская весть , («Дева родила, свет прибывает») языческая. Рассказывая о так называемом Корионе в Александрии, Епифаний сообщает, что в ночь Богоявления (с 5 на 6 января) язычники устраивали большое празднество:

Здесь целую ночь проводят в бдении, какими-то песнями со свирелями воспевают идола, и по совершении всенощного торжества после пения петухов сходят со светильниками в какое-то священное подземелье, и выносят оттуда некоего голого деревянного истукана, сидящего на носилках с раззолоченной печатью креста на челе и еще с двумя другими такими же печатями на обеих руках, и с двумя другими даже на двух коленах, а всего с пятью печатями, оттиснутыми из золота. Этого истукана обносят семь раз вокруг середины храма со свирелями, тимпанами и песнопениями и после этого ликования уносят истукана опять в подземное место. На вопрос же, что это за таинство, отвечают словами: «Сего дня в сей самый час Кора, что значит дева, родила век».

¹⁶⁵ Епифаний подчеркивает, что речь идет не о христианской секте, но об идолопоклонниках, тем самым иллюстрируя идею, что даже язычники невольно свидетельствуют в пользу истинности христианства.

¹⁶⁶ Дева как зодиакальный знак несет либо пшеничный сноп, либо ребенка. Некоторые связывают ее с «женой» Апокалипсиса. В любом случае, эта женщина имеет определенное отношение к пророчеству о рождении Мессии в конце времен. Поскольку считается, что автор Апокалипсиса принадлежал к христианам, возникает вопрос: с кем соотносится женщина, интерпретируемая как мать Мессии или Христа? И с кем соотносится сын этой женщины, который (в дословном переводе с греческого) будет «пасти () язычников зелом железным»?

¹⁶⁷ Поскольку данный отрывок содержит аллюзию, с одной стороны, на мессианское пророчество Исаии, 66:7, а с другой – на гнев Яхве (Псалом, 2:9), он, казалось бы, должен относиться к будущему второму рождению Мессии. Однако в сфере христианства подобная идея невозможна. Касательно описания «агнца» в Откр., 5:6 Болл пишет: «Эта крайне странная фигура с семью рогами и семью глазами никак не может быть объяснена с точки зрения христианства». К тому же «агнец» отличается некоторыми весьма неожиданными свойствами: это воинственный агнец, победитель (Откр., 17:14). Сильные мира сего будут прятаться от его гнева (Откр., 6:15). Он уподоблен «льву от колена Иудина» (Откр., 5:5). Этот агнец, напоминающий о Псалме, 2:9 («Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь их, как сосуд горшечника»), производит впечатление скорее демонического овна, но вовсе не агнца, покорно идущего на заклание. Агнец Апокалипсиса принадлежит, несомненно, к категории рогатых чудовищ, упоминаемых в этих пророчествах. Таким образом, возникают сомнения, не оказала ли на автора Апокалипсиса влияние некая идея, являющаяся антитезой Христу, возможно психологическая фигура тени, «umbra Jesu», которая в конце времен соединяется с торжествующим Христом посредством нового рождения. Эта гипотеза может объяснить не только повторение мифа о рождении, но и тот любопытный факт, что такое важное эсхатологическое ожидание, как приход Антихриста, в Апокалипсисе практически не упоминается. Семирогий овен олицетворяет собой все то, чем не является Иисус. Он – настоящая фигура тени, однако его нельзя описать как Антихриста, творение Сатаны. Хотя чудовищный, воинствующий агнец – фигура тени в том смысле, что он – антипод агнца, принесенного в жертву, он не настолько непримирим с Христом, как Антихрист. Следовательно, удвоение фигуры Христа не может быть прослежено к расколу между Христом и Антихристом; скорее оно обусловлено антиримскими настроениями иудео-христиан, прибегнувших к своему богу мести и его воинственному Мессии. Автор Апокалипсиса, возможно, был знаком с иудейскими воззрениями, известными нам из поздней традиции. В «Берешит Рабба» Моисея га-Даршана говорится, что Илия встретил в Вифлееме молодую женщину, сидевшую у двери своего дома; рядом с ней на земле лежал новорожденный младенец, забрызганный кровью. Женщина объяснила, что ее сын родился в дурной час, когда был разрушен храм. Илия уговорил ее позаботиться о ребенке. Вернувшись в Вифлеем пять недель спустя, он спросил ее о сыне. «Он не ходит, не видит, не говорит, не слышит, но лежит здесь, подобно камню», – ответила женщина. Внезапно с четырех углов земли подул ветер, подхватил младенца и бросил в море. Илия принялся сетовать, что отныне ничто уже не спасет Израиль, но bath kol (голос) сказал ему:

Это не так. Он будет оставаться в великом море четыреста лет и еще восемьдесят лет – в поднимающемся дыме детей Корея, и еще восемьдесят лет – под вратами Рима; остальное же время он будет скитаться по великим городам, пока не настанет конец времен.

¹⁶⁸ В этой истории говорится о Мессии, который, хотя и родился в Вифлееме, перенесен божественным вмешательством в потусторонний мир (море = бессознательное). С самого детства он находится под такой угрозой, что едва способен выжить. Легенда свидетельствует о необычайной слабости мессианского элемента в иудаизме и опасностях, поджидающих его, что объясняет отсрочку прихода Мессии. Он остается скрытым 560 лет, и лишь по прошествии этого времени начинается его миссионерство. Данная интерлюдия не так далека от 530 лет, упомянутых в талмудическом пророчестве (см. абз. 133), чтобы мы не могли их сравнить, при условии, разумеется, что мы полагаем эту легенду относящейся к Христу. В бескрайнем море иудейских воззрений взаимные контакты такого рода весьма вероятны. Так, смертельная угроза для Мессии и его насильственная смерть представляют собой мотив, повторяющийся и в других источниках. Более поздняя, преимущественно каббалистическая традиция повествует о двух Мессиях – Мессии бен-Иосифе и Мессии бен-Давиде. Их сравнивают с Моисеем и Аароном, а также с двумя сернами на основании Песни Песней Соломона, 4:5: «Два сосца твои – как двойни молодой серны». Мессия бен-Иосиф, согласно Второзаконию (33:17) – «первородный телец», а Мессия бен-Давид едет верхом на осле. Мессия бен-Иосиф – первый, Мессия бен-Давид – второй. Мессия бен-Иосиф должен умереть, дабы «кровью своей искупить детей Яхве». Он падет в битве против Гога и Магога, и Армилус убьет его. Армилус – анти-Мессия, которого Сатана породил из куска мрамора. Он, в свою очередь, будет убит Мессией бен-Давидом. После этого бен-Давид спустит с небес новый Иерусалим и вернет к жизни бен-Иосифа. В более поздней традиции бен-Иосиф играет странную роль. Табари, комментатор Корана, упоминает, что Антихрист станет царем иудеев, а в «Mashmi’a Yeshu’ah» Абарбанеля Мессия бен-Иосиф и есть Антихрист. Таким образом, он не только характеризуется как страдающий Мессия в противоположность Мессии-победителю, но и мыслится как его антагонист.

¹⁶⁹ Как показывают эти традиции, упомянутая выше слабость мессианского элемента состоит в расколе, который в итоге превращается в полную поляризованность. Данная тенденция предвосхищена в персидской религиозной литературе, в дохристианской идее энантиодромии великих временных периодов и уменьшения благости. В «Бахман-яште» четвертый, железный век характеризуется «злым владычеством демонов с растрепанными волосами из расы Гнева». С другой стороны, расщепление Мессии на два есть выражение внутреннего беспокойства касательно характера Яхве, чьи несправедливость и ненадежность должны были шокировать всякого мыслящего верующего со времен Иова. Иов формулирует вопрос весьма недвусмысленным образом, и христианство дает на него равно недвусмысленный ответ. Иудейский мистицизм, напротив, пошел другим путем – его постулаты и рассуждения парят над глубинами, которые так старались скрыть христианские мыслители. Я не хотел бы обсуждать здесь эту тему подробно, однако приведу в качестве примера историю, рассказанную Ибн Эзрой. В Испании, повествует он, жил некий великий мудрец, который якобы не мог прочитать восемьдесят девятый псалом, ибо он навевал на него бесконечную печаль. Речь идет о следующих стихах:

 

«…Милости же Моей не отниму от него,

и не изменю истины Моей.

Не нарушу завета Моего,

и не переменю того, что вышло из уст Моих.

Однажды Я поклялся святостью Моею:

солгу ли Давиду? Семя его пребудет вечно,

и престол его, как солнце, предо Мною,

Вовек будет тверд, как луна,

и верный свидетель на небесах».

Но ныне Ты отринул и презрел,

прогневался на помазанника Твоего.

Пренебрег завет с рабом Твоим,

поверг на землю венец его.

Разрушил все ограды его,

превратил в развалины крепости его.

 

¹⁷⁰ Эта та же проблема, что и в книге Иова. Как высшая ценность и главная доминанта в психической иерархии, образ Бога непосредственно соотносится с самостью или идентичен ей, и все, что происходит с образом Бога, оказывает на нее влияние. Любая неуверенность относительно образа Бога вызывает глубокое беспокойство в самости, в результате чего вопрос, в силу своей болезненности, обычно игнорируется. Однако это вовсе не означает, что он остается без ответа в бессознательном. Более того, на него отвечают такие взгляды и убеждения, как материализм, атеизм и аналогичные субституты, распространяющиеся подобно эпидемиям. Они возникают там, где человек тщетно ждет ответа. Суррогатный продукт вытесняет вопрос в бессознательное и нарушает непрерывность исторической традиции – характерный признак цивилизации. Результат – путаница и смятение. Христианство настаивало на благости Бога как любящего Отца и сделало все возможное, чтобы лишить зло существования. Раннехристианское пророчество касательно Антихриста, а также определенные идеи поздней иудейской теологии могли бы подсказать нам, что христианское решение проблемы Иова забывает упомянуть королларий, о зловещей реальности которого наглядно свидетельствует расщепление нашего мира: за разрушением образа Бога следует уничтожение человеческой личности. Материалистический атеизм с его утопическими химерами образует религию всех тех рационалистических движений, которые делегируют свободу личности массам и тем самым ликвидируют ее. Сторонники христианства тратят силы на простое сохранение того, что снизошло к ним, даже не думая о том, чтобы соорудить пристройку к своему дому и сделать его просторнее. В долгосрочной перспективе стагнация в таких делах грозит летальным исходом.

¹⁷¹ Как (весьма правдоподобно) предположил Буссе, двойственность апокалиптического Христа есть следствие иудейско-гностических воззрений, отзвук которых слышен в упомянутых выше традициях. Выраженная озабоченность гностиков проблемой зла разительно контрастирует с категорическим отказом его признавать со стороны Отцов Церкви и показывает нам, что данный вопрос вышел на первый план уже в начале III века. В данной связи мы можем вспомнить идею, озвученную Валентином: Христос был «порожден с какою-то тенью», но затем «отсек от себя эту тень». Валентин жил приблизительно в первой половине II в. н. э., а Апокалипсис, вероятно, был составлен около 90 г. н. э., при императоре Домициане. Подобно другим гностикам, Валентин в своем мышлении вывел Евангелия на новый уровень; по этой причине мне отнюдь не кажется невозможным, что под «тенью» он подразумевал яхвистический закон, при котором родился Христос. К таким взглядам его вполне могли подтолкнуть Апокалипсис и другие места в Новом Завете, не говоря уже о более или менее современных ему представлениях о демиурге и первой осмерице, состоящей из света и тени. Не установлено, носили ли сомнения Оригена касательно окончательной судьбы дьявола новаторский характер; в любом случае они доказывают, что возможность воссоединения дьявола с Богом стала предметом обсуждения уже очень рано. Так и должно было быть, если христианская философия не хотела прийти к выраженному дуализму. Не следует забывать, что теория privatio boni не исключает вечности ада и осуждения на вечные муки. Человечность Бога также есть выражение дуализма, как показывают споры между монофизитами и диофизитами в ранней Церкви. Помимо религиозной значимости решения в пользу полного объединения двух природ, я бы хотел вскользь упомянуть следующий примечательный психологический аспект монофизитской догмы: говоря психологическим языком, если Христос как человек соответствует эго, а как Бог – самости, то он является одновременно и эго, и самостью, частью и целым. Эмпирически сознание никогда не сможет постичь целое, но, вероятно, целое бессознательно присутствует в эго. Это эквивалентно наивысшему возможному состоянию (полноты или совершенства).

¹⁷² Я столь подробно остановился на дуалистических аспектах фигуры Христа, поскольку он, через символику рыбы, был ассимилирован в мир идей, которые кажутся весьма далекими от Евангелий, – мира языческого происхождения, до такой степени насыщенного астрологическими верованиями, которую сегодня мы не в состоянии даже представить. Христос родился в начале эона Рыб. Отнюдь не исключено, что некоторые образованные христиане знали о coniunctio maxima Юпитера и Сатурна в знаке Рыб в 7 году до н. э. – ведь были же, согласно Евангелиям, образованные халдеи, которые в самом деле нашли место рождения Христа. Однако Рыбы представляют собой двойной знак.

¹⁷³ В полночь накануне Рождества, когда (по старому летоисчислению) солнце вступает в знак Козерога, Дева восходит на восточном горизонте; вскоре за ней следует Змей, который держит Офиух, «Змееносец». Данное астрологическое совпадение видится мне весьма достойным упоминания, равно как и представление о том, что две рыбы олицетворяют мать и сына. Последняя идея имеет особое значение: отношение «мать – сын» предполагает, что две рыбы изначально были одной. В самом деле, вавилонская и индийская астрология знает лишь одну рыбу. Позднее эта мать, очевидно, родила сына, который, как и она, был рыбой. То же произошло с финикийской Деркето-Атаргатис, которая, будучи наполовину рыбой, родила сына по имени Ихтис. Возможно, «знамение Ионы пророка» восходит к более древней традиции о героическом плавании по ночному морю и победе над смертью. Герой был проглочен рыбой («китом-драконом»), а затем возродился. Искупительное имя Йехошуа (Иегошуа, Иешуа, Иисус, греч. Iesous) связано с рыбой: Йехошуа (Йуша) – сын Нуна, а Нун означает «рыба». Йуша ибн Нун (Йехошуа бин-Нун) из легенды о Хидре связан с рыбой, которая предназначалась в пищу, но была оживлена каплей воды из источника жизни.

¹⁷⁴ Мифологические Великие Матери обычно опасны для своих сыновей. Джеремиас упоминает изображение рыб на светильнике эпохи раннего христианства, где одна рыба поедает другую. Название самой яркой звезды созвездия Южной Рыбы – Фомальгаут, «рыбий рот» – можно истолковать в этом смысле подобно тому, как в символике рыбы всевозможные формы поглощающей concupiscentia приписываются рыбам, считающимся «амбициозными, сладострастными, прожорливыми, развратными» – короче говоря, эмблемой мирского тщеславия и земных наслаждений («voluptas terrena»). Этими дурными свойствами они прежде всего обязаны связи с богиней материнства и любви Иштар, Астартой, Атаргатис или Афродитой. Как планета Венера она проходит «exaltatio» в зодиакальном знаке Рыб. Таким образом, и в астрологической традиции, и в истории символов рыбы всегда отличались этими позорными качествами, но, с другой стороны, претендовали на особое, более высокое значение. Такие притязания, по крайней мере в астрологии, основаны на том факте, что любой человек, родившийся под знаком Рыб, может стать рыбаком или мореплавателем и в этом качестве ловить рыбу или властвовать над морем. Последнее есть эхо первобытного тотемистического тождества охотника и его добычи. Вавилонский культурный герой Оаннес сам был рыбой, а христианский Ихтис – «ловец человеков» par excellence. В символическом смысле он – крючок или приманка на удочке Бога, с помощью которой он вылавливает Левиафана, то есть смерть или дьявола. В иудейской традиции Левиафан – своего рода евхаристическая пища, уготованная для праведных в Раю. После смерти они облачаются в костюмы рыб. Христос не только рыболов, но и рыба, поедаемая «евхаристически». Августин говорит в своей «Исповеди»: «[земля] вкушает рыбу, поднятую из глубин на трапезу, которую “приготовил Ты пред лицом верующих”; она была поднята из глубин, чтобы напитать сухую землю». Святой Августин имеет в виду рыбную трапезу учеников в Эммаусе (Лк., 24:43). В легенде о Товии мы встречаем «исцеляющую рыбу»: ангел Рафаил помогает ему поймать рыбу, которая вот-вот готова поглотить его, и показывает, как сделать из сердца и печени рыбы волшебный «дым», защищающий от злых духов, а также излечить ее желчью слепоту отца (Книга Товита, 6:1 и далее).

¹⁷⁵ Святой Петр Дамиани (ум. в 1072 г.) описывает монахов как рыб, поскольку все набожные люди – маленькие рыбки, прыгающие в сети Великого Рыболова. В эпитафии Пектория (начало IV века) верующие названы «божественными потомками небесной рыбы».

¹⁷⁶ Рыба Ману – спаситель, отождествляемый в легенде с Вишну, который принял облик маленькой золотой рыбки. Он умоляет Ману взять его домой, ибо боится быть съеденным водяными чудовищами. Затем он чудесным образом вырастает и в конце спасает Ману от великого потопа. На двенадцатый день первого месяца индийского года в чашу с водой помещают золотую рыбку и обращаются к ней с такими словами: «Как ты, о Боже, в облике рыбы спас Веды в подземном мире, так спаси и меня, о Кешава!» Де Губернатис и другие исследователи пытались вывести христианскую рыбу из Индии. Индийское влияние отнюдь не исключено, ибо связи с Индией существовали еще до Христа, и различные духовные влияния с Востока ощущались уже в раннем христианстве, как нам известно из сообщений Ипполита и Епифания. Тем не менее нет никаких веских оснований усматривать источник символа рыбы в Индии: западная символика рыбы настолько богата и в то же время настолько архаична, что можно с полной уверенностью считать ее автохтонной.

¹⁷⁷ Поскольку Рыбы представляют мать и сына, мифологическая трагедия ранней смерти сына и его воскресения содержится в них имплицитно. Как двенадцатый знак Зодиака Рыбы означают конец астрологического года и начало нового. Эта характеристика совпадает с притязаниями христианства быть началом и концом всего, а также с эсхатологическим ожиданием конца света и наступления Божьего царства. Таким образом, астрологические характеристики рыбы содержат неотъемлемые составляющие христианского мифа: во‐первых, крест; во‐вторых, моральный конфликт и его расщепление на фигуры Христа и Антихриста; в‐третьих, мотив сына девственницы; в‐четвертых, классическую трагедию матери и сына; в‐пятых, опасность при рождении; в‐шестых, мотив спасителя и носителя исцеления. Следовательно, не будет неуместным соотносить обозначение Христа как рыбы с началом нового эона. Если данная связь существовала еще в древности, она, очевидно, должна была иметь вид молчаливого допущения, либо намеренно храниться в тайне; насколько мне известно, в древней литературе нет никаких свидетельств того, что христианская символика рыбы выведена из зодиака. Более того, вплоть до II века н. э. астрологические свидетельства не позволяют каузально вывести антитезу Христос/Антихрист из полярности Рыб, поскольку это, как показывает материал, процитированный нами выше, не подчеркивалось в качестве сколько-нибудь существенного. Наконец, как справедливо замечает Дельгер, Ихтис всегда мыслился только как одна рыба, хотя здесь мы должны заметить, что в астрологической интерпретации Христос есть только одна из рыб, тогда как роль второй отведена Антихристу. Вкратце, нет никаких оснований полагать, что зодион Рыб мог послужить прототипом Ихтис.

¹⁷⁸ В сравнении с этим языческая символика рыбы сыграла гораздо большую роль. Наиболее важным в этом отношении представляется иудейский материал, собранный Шефтеловицем. Иудейская «чаша благословения» иногда украшалась изображениями рыб: рыбы служили пищей блаженных в Раю. Чашу клали покойнику в могилу, как погребальный дар. Рыбы получили широкое распространение в качестве надгробных символов. Христианская рыба главным образом встречается именно в такой связи. Набожные израильтяне, живущие в «воде учения», уподобляются рыбам. В период около 100 г. н. э. эта аналогия была самоочевидной. Также рыба обладала и мессианским значением. Согласно сирийскому Апокалипсису Баруха, Левиафан восстанет из моря с приходом Мессии. Вероятно, он и есть «весьма великая рыба» из эпитафии Аверкия, соответствующая «рыбе из источника», упоминавшаяся в религиозных спорах при династии Сасанидов (V век). Источник подразумевает вавилонскую Геру, однако на христианском языке он означает Марию, к которой и в ортодоксальных, и в гностических кругах («Деяния Фомы») обращались , «источник». Так, в гимне Синезия (ок. 350 г.) мы читаем: (Ты – источник источников, начало начал, корень корней, монада монад.) Считалось, что источник Геры содержит одну рыбу ( ), которая ловится на «крючок божий» и «кормит весь мир плотью своею». В беотийской вазовой росписи «повелительница зверей» изображается с рыбой между ног или внутри тела, что предположительно указывает на то, что рыба – ее сын. Хотя в дебатах при правлении Сасанидов легенда о Марии была перенесена на Геру, «рыба из источника» не соответствует христианскому символу, ибо в христианской символогии распятие представляет собой крючок или наживку, с помощью которых Бог ловит Левиафана – либо смерть, либо дьявола («того древнего змея»), но не Мессию. В иудейской традиции, с другой стороны, pharmakon athanasias – плоть Левиафана, «мессианская рыба», как утверждает Шефтеловиц. В Талмуде («Санхедрин»), говорится, что Мессия «не явится, пока больной не возжелает рыбы, которую нигде нельзя найти». Согласно Апокалипсису Баруха, и Бегемот, и Левиафан – евхаристическая пища. На это всегда старались не обращать внимания. Как я уже объяснял в другой своей работе, два доисторических чудовища Яхве, кажется, представляют собой пару противоположностей: одно из них, несомненно, сухопутное, второе – водное.

¹⁷⁹ С давних времен не только у евреев, но и на всем Ближнем Востоке рождение выдающегося человека отождествлялось с восходом звезды. Так, Валаам прорицает (Числ., 24:17): «Вижу Его, но ныне еще нет; зрю Его, но не близко. Восходит звезда от Иакова…»

¹⁸⁰ Надежда на Мессию всегда связана с появлением звезды. Согласно книге «Зоар», рыба, проглотившая Иону, умерла, но через три дня ожила и изрыгнула его. «Через рыбу мы найдем исцеление для всего мира». Данный текст относится к средневековью, но происходит из надежного источника. Упоминаемая в эпитафии Аверкия «Рыба из источника, весьма великая, чистая», по мнению Шефтеловица, есть не что иное, как Левиафан. Левиафан считался не только самой большой, но и чистой рыбой – идея, которую ученый подкрепляет соответствующими цитатами из талмудической литературы. В данной связи необходимо упомянуть «одну и единственную рыбу» (), о которой записано в «Happenings in Persia».