XII. К психологии христианской алхимической символики

²⁶⁷ «Mater Alchimia» может служить названием целой эпохи. Появившись приблизительно в одно время с христианством, алхимия в XVI–XVII вв. положила начало эпохе науки, а сама, непризнанная и непонятая, погибла и канула в потоке столетий. Но как всякая мать была когда-то дочерью, справедливо это и для алхимии. Своим рождением она обязана гностическим системам, которые Ипполит справедливо расценивал как философские и которые, с помощью греческой философии и мифологии Ближнего и Среднего Востока, вместе с христианской догматикой и еврейским каббализмом, предприняли в высшей степени интересные (с современной точки зрения) попытки синтезировать унитарное видение мира, где физические и мистические аспекты играли равноценные роли. Если бы попытка удалась, мы не наблюдали бы сегодня странное зрелище двух параллельных мировоззренией, которые ничего не знают и не хотят знать друг о друге. Ипполит находился в завидном положении, ибо мог наблюдать христианскую доктрину бок о бок с ее языческими сестрами; аналогичные сравнения предлагал и Юстин Мученик. К чести христианской мысли необходимо отметить, что вплоть до Кеплера не было недостатка в смелых попытках объяснить и понять Природу в самом широком смысле на основе христианской догмы.

²⁶⁸ Эти попытки, однако, неизбежно терпели крах из-за отсутствия адекватных знаний о природных процессах. Так, в течение XVIII века возникла пресловутая пропасть между верой и знанием. Вере не хватало опыта, науке – души. Вместо этого наука рьяно верила в абсолютную объективность и усердно игнорировала фундаментальную проблему, а именно что подлинным носителем и источником любого знания является психика, хотя именно о ней ученые знали меньше всего. Она считалась симптомом химических реакций, эпифеноменом биологических процессов, протекающих в клетках мозга; фактически какое-то время она не существовала вовсе. Тем не менее все это время ученые абсолютно не осознавали тот факт, что используют для своих наблюдений фотографическое устройство, о природе и структуре которого практически ничего не известно, да и само существование которого многие из них не желали признавать. Лишь недавно с объективной реальностью этого психического фактора начали считаться. Примечательно, что именно микрофизика соприкоснулась с психикой наиболее осязаемым и неожиданным образом. Очевидно, в данной связи мы вынуждены пренебречь психологией бессознательного, поскольку ее рабочая гипотеза состоит как раз в реальности психики. Здесь важно прямо противоположное, а именно коллизия психики с физикой.

²⁶⁹ Как и для алхимиков, для гностиков – и в этом заключается их подлинный секрет – напротив, психика выступала как источник знания. Помимо психологии бессознательного, современная наука и философия знают лишь о том, что находится вовне, тогда как вера знает лишь о том, что находится внутри, причем исключительно в христианской форме, которую она приобрела со времен святого Павла и Евангелия от Иоанна. Вера, как, впрочем, и наука с ее традиционной объективностью, абсолютна; вот почему вера и знание способны к согласию не больше, чем христиане друг с другом.

²⁷⁰ Наша христианская доктрина – в высшей степени дифференцированный символ, выражающий трансцендентальную психику, – образ Бога и его свойства, говоря языком Дорна. Кредо – это «symbolum». Он охватывает практически все то важное, что можно установить о манифестациях психики в области внутреннего опыта, но не включает Природу, во всяком случае в узнаваемой форме. Как следствие, в каждый из периодов истории христианства существовали вспомогательные или скрытые течения, стремившиеся к познанию эмпирического аспекта Природы не только извне, но и изнутри.

²⁷¹ Хотя христианская догма, как и мифология в целом, выражает квинтэссенцию внутреннего опыта и таким образом формулирует оперативные принципы объективной психики, т. е. коллективного бессознательного, она пользуется языком и мировоззрением, чуждым нашему современному способу мышления. Само слово «догма» приобрело неприятный оттенок и часто служит для подчеркивания ригидности некоего предрассудка. Для большинства людей, живущих на Западе, догма утратила свое значение как символа непознаваемого, но тем не менее «актуального», то есть оперативного, факта. Даже в теологических кругах реальные дискуссии по поводу догмы практически прекратились вплоть до последних папских деклараций – верный признак угасания символа, если не его полного исчезновения. Это опасная тенденция для нашего психического здоровья, ибо мы не знаем другого символа, который лучше выражает мир бессознательного. В результате все больше и больше людей проникаются экзотическими идеями, например индийскими, в надежде найти некий субститут. Эта надежда иллюзорна, ибо индийские символы хотя и формулируют бессознательное не хуже христианских, и те и другие отражают собственное духовное прошлое. Индийские учения составляют сущность нескольких тысячелетий жизненного опыта Индии. Хотя мы можем многому научиться у индийской мысли, она никогда не сможет выразить прошлое, которое хранится внутри нас. Основой для нас остается христианство, охватывающее период от одиннадцати до девятнадцати столетий западной жизни. До этого большинство западных народов пережили гораздо более длительный период политеизма и полидемонизма. В некоторых частях Европы история христианства насчитывает немногим больше пяти сотен лет – то есть всего шестнадцать поколений. Последнюю ведьму в Европе сожгли в тот год, когда родился мой дед, а в двадцатом веке снова вспыхнуло варварство с присущей ему деградацией человеческой природы.

²⁷² Я упоминаю эти факты, дабы показать, насколько тонка стена, отделяющая нас от эпохи язычества. Кроме того, германским народам так и не удалось органически перейти от примитивного полидемонизма к политеизму с его философскими тонкостями – во многих местах они принимали христианский монотеизм и его доктрину спасения на острие меча римских легионов. Так, в Африке пулемет служит негласным доводом в пользу христианского вторжения. Несомненно, распространение христианства среди варварских народов не только способствовало, но и требовало определенной негибкости христианской догмы. Примерно то же самое можно наблюдать и при распространении ислама, который аналогичным образом был вынужден прибегнуть к фанатизму и ригидности. В Индии развитие символа шло гораздо органичнее и спокойнее. Даже великая реформация индуизма – буддизм – основана, в подлинно индийском духе, на йоге; по крайней мере в Индии он был почти полностью ассимилирован индуизмом менее чем за тысячу лет, так что сегодня Будда восседает в индуистском пантеоне как аватар Вишну, наряду с Христом, Матсией (рыбой), Курмой (черепахой), Ваманой (карликом) и многими другими.

²⁷³ Историческое развитие нашей западной ментальности ни в каком отношении нельзя сравнивать с индийской. Всякий, кто считает, что он может просто заимствовать восточные формы мышления, лишает себя корней, ибо они не выражают нашего западного прошлого, но остаются бескровными интеллектуальными понятиями, не трогающими внутренних струн нашего сокровенного бытия. Наши корни – в христианской почве. Этот фундамент, разумеется, залегает не слишком глубоко и, как мы уже видели, местами пугающе тонок, так что первоначальное язычество, в измененном виде, сумело вновь завладеть большой частью Европы и навязать ей характерную для него экономическую систему рабства.

²⁷⁴ Данная современная тенденция согласуется с языческими течениями, которые явственно присутствовали в алхимии и сохранили жизнеспособность под поверхностью христианства еще с античных времен. Алхимия достигла своего наивысшего расцвета в XVI и XVII веках, а затем, на первый взгляд, начала постепенно отмирать. В реальности же она получила продолжение в естественных науках, которые в XIX веке привели к материализму, а в XX веке – к так называемому «реализму», конца которому пока не видно. Несмотря на благонамеренные заверения в обратном, христианство – беспомощный сторонний наблюдатель. Церковь еще сохранила немного власти, но она пасет свою паству на руинах Европы. Ее посылы работают только в том случае, если человек умеет сочетать ее язык, идеи и обычаи с пониманием современности. Однако для многих она уже не говорит, подобно Павлу на афинском рынке, на языке современности, но облекает свое послание в неприкосновенные слова, освященные столетиями. Какой успех имели бы проповеди Павла, будь он вынужден пользоваться языком и мифами минойской эпохи, дабы донести Евангелие до афинян? Мы не учитываем тот неприятный факт, что к современному человеку предъявляются гораздо более высокие требования, нежели к тем, кто жил в апостольскую эру; последним не составляло труда поверить в девственное рождение героя и полубога – даже Юстин Мученик еще мог использовать данный аргумент в своей апологии. Не казалась неслыханной и идея спасающего Богочеловека, ибо практически все азиатские властители, равно как и римские императоры, были божественного происхождения. Мы же, напротив, не находим применения даже для божественного права королей! Евангельские рассказы о чудесах, которые с легкостью убеждали людей в те времена, в любой современной биографии стали бы petra scandali и вызвали бы реакцию, прямо противоположную вере. Странная и чудесная природа богов была самоочевидным фактом в сотнях живых мифов и приобрела особую значимость в заслуживающих не меньшего доверия философских версиях этих мифов. «Hermes ter unus» («Гермес трижды единый») был не интеллектуальным абсурдом, но философской истиной. На таком фундаменте можно было убедительно возвести догму о Троице. Для современного человека эта догма – либо непостижимая тайна, либо исторический курьез, предпочтительно последнее. Для человека Античности сила освященной воды или трансмутация субстанций не были чем-то чудовищным, ибо имелись десятки святых источников, действие которых было непонятно, и сколько угодно химических превращений, природа которых казалась чудом. Сегодня любой школьник может похвастаться бóльшими знаниями о свойствах Природы, чем все тома «Естественной истории» Плиния, вместе взятые.

²⁷⁵ Если бы Павел жил в наше время и захотел быть услышанным образованными лондонцами в Гайд-парке, он бы не смог ограничиться цитатами из греческой литературы и поверхностными сведениями из иудейской истории, но был бы вынужден приспособить свой язык к интеллектуальным возможностям современной английской публики. Не сделай он этого, его проповедь осталась бы неуслышанной, ибо никто, кроме, возможно, некоего филолога-классика, не понял бы и половины из того, что он говорит. Однако именно в таком положении пребывает сегодня христианская керигматика. Не то чтобы она пользовалась мертвым иностранным языком в буквальном смысле, но она говорит образами, которые, с одной стороны, имеют многовековую историю и выглядят обманчиво привычными, а с другой – слишком отдалены от сознательного понимания современного человека; в лучшем случае они апеллируют к его бессознательному, да и то лишь тогда, когда говорящий вкладывает в свою речь душу. Таким образом, в самом лучшем случае эффект останется ограниченным сферой чувств, хотя обычно не наблюдается и этого.

²⁷⁶ Мост, соединявший догму и внутренний опыт индивида, разрушился. Вместо этого в догму просто «верят»; ее гипостазируют, как протестанты гипостазируют Библию и превращают ее в высший авторитет, вопреки всем ее противоречиям и противоположным толкованиям. (Как известно, с помощью Библии можно оправдать что угодно.) Догма уже ничего не формулирует и ничего не выражает; она трансформировалась в постулат, требующий признания в самом себе и ради себя, без опоры на какой-либо опыт, способный подтвердить его истинность. Фактически сама вера превратилась в такой опыт. Вера такого человека, как Павел, который никогда не видел Господа нашего во плоти, еще могла апеллировать к захватывающему дух явлению по дороге в Дамаск и к евангельскому откровению в своего рода экстазе. Аналогичным образом вера человека Античности и средневекового христианина никогда не противоречила consensus omnium, но напротив, поддерживалась им. Все это кардинально изменилось за последние триста лет. Но произошло ли в теологических кругах какое-либо сопоставимое с этим изменение?

²⁷⁷ Существует опасность (и в этом не может быть сомнений), что новое вино разорвет старые мехи, и то, чего мы уже не понимаем, будет выброшено в чулан, как это однажды уже произошло во времена Реформации. Тогда протестантизм отбросил (за исключением немногих блеклых остатков) ритуал, необходимый для всякой религии, и теперь опирается исключительно на sola fides. Содержание веры, symbolum, постепенно рушится. Что осталось от него? Личность Христа? Даже самый невежественный мирянин знает, что для биографа личность Иисуса – самое темное место во всем Новом Завете, и что с человеческой и психологической точек зрения она должна оставаться непостижимой загадкой. Как заметил один из католических авторов, в Евангелиях зафиксирована одновременно и история человека, и история бога. Или остался только Бог? Если так, как же быть с Вочеловечением, наиболее важной частью symbolum? На мой взгляд, самое благоразумное решение в отношении Кредо – ограничиться папским «пусть будет как есть, или пусть не будет вообще», ибо никто на самом деле не понимает, о чем, собственно, идет речь. А как иначе можно объяснить печально известный отход от догмы?

²⁷⁸ Читателю может показаться странным, что врач и психолог уделяет столько внимания догме. Однако я обязан это сделать, причем по тем же причинам, которые некогда побуждали алхимика придавать особую важность своей «theoria». Его доктрина была квинтэссенцией символики бессознательных процессов, так же как догмы веры представляют собой конденсат или дистиллят «священной истории», мифа о божественном существе и его деяниях. Если мы хотим понять, что именно означает алхимическая доктрина, мы должны вернуться к исторической, а также индивидуальной феноменологии символов; если же мы хотим получить более полное представление о догме, следует вначале обратиться к мифам Ближнего и Среднего Востока, лежащим в основе христианства, а затем и к мифологии в целом как выражению универсальной предрасположенности в человеке. Эту предрасположенность я назвал коллективным бессознательным, существование которого можно вывести только из индивидуальной феноменологии. В обоих случаях Исследователь возвращается к индивиду, ибо то, чем он интересуется, суть определенные сложные мыслеформы, архетипы, которые следует рассматривать в качестве бессознательных организаторов наших представлений. Движущую силу, порождающую данные конфигурации, невозможно отличить от транссознательного фактора, известного под названием инстинкта. Следовательно, нет никаких оснований видеть в архетипе не что иное, кроме как образ инстинкта.

²⁷⁹ Отсюда вовсе не следует вывод, что мир религиозных идей может быть сведен «всего лишь» к биологической основе; равно ошибочно полагать, будто при таком подходе религиозные феномены «психологизируются» и растворяются как дым. Ни один разумный человек не станет утверждать, что редукция морфологии человека к четвероногому ящеру равноценна аннулированию человеческой формы или что последняя каким-то образом объясняет сама себя. Позади всего этого маячит огромная и нерешенная загадка жизни в частности и эволюции – в общем, а самый важный вопрос состоит не в истоках эволюции, а в ее конечной цели. Тем не менее, когда живой организм лишается своих корней, он утрачивает связь с основами своего существования и неизбежно должен погибнуть. Когда такое случается, анамнез истоков становится вопросом жизни или смерти.

²⁸⁰ Мифы и сказки дают выражение бессознательным процессам; их многократное повторение заставляет эти процессы снова оживать и всплывать в памяти, благодаря чему восстанавливается связь между сознанием и бессознательным. Психиатрам хорошо известно, чем чревато разделение двух половин психики. Оно знакомо им как диссоциация личности, корень всех неврозов: сознание устремляется направо, бессознательное – налево. Поскольку противоположности никогда не объединяются на своем уровне (tertium non datur!), всегда требуется некое супраординатное «третье», в котором обе части могут соединиться. Если символ возникает как из сознания, так и из бессознательного, он способен их объединить, примиряя концептуальную полярность посредством своей формы, а эмоциональную – посредством своей нуминозности.

²⁸¹ По этой причине древние часто сравнивали символ с водой, как, например, в случае дао, соединяющего в себе инь и ян. Дао – «дух долины», извилистое русло реки. Symbolum Церкви – aqua doctrinae, соответствующая чудодейственной «божественной» воде алхимии, чей двойственный аспект представлен Меркурием. Исцеляющие и обновляющие свойства этой символической воды – будь то дао, крестильная вода или же эликсир – указывают на терапевтический характер исходных мифологических предпосылок, из которых происходит данная идея. Врачи, разбиравшиеся в алхимии, давно обнаружили, что их arcanum исцеляет болезни не только тела, но и души. Аналогичным образом современная психотерапия знает, что, хотя есть много промежуточных решений, в основании всякого невроза лежит моральная проблема противоположностей, которая не может быть решена рационально; здесь требуется некое супраординатное третье, символ, выражающий обе стороны. Такова была «veritas» (Дорн) или «theoria» (Парацельс), к которым в прошлом стремились врачи и алхимики; при этом последнее было невозможно без интеграции христианского откровения в их мир идей. Они продолжали дело гностиков (большинство которых были не столько еретиками, сколько теологами) и Отцов Церкви в новую эпоху, инстинктивно понимая, что новое вино не следует разливать в старые мехи и что как змея периодически меняет кожу, так и старый миф с каждой новой эрой нуждается в новом облачении, дабы он не утратил своего терапевтического эффекта.

²⁸² Проблемы, которые ставит перед современными врачами и психологами интеграция бессознательного, разрешимы исключительно в направлениях, намеченных историей, при этом итогом будет новая ассимиляция традиционного мифа. Это, однако, предполагает непрерывность исторического развития. Естественно, текущая тенденция уничтожать всякую традицию или делать ее бессознательной способна прервать нормальный процесс развития на несколько столетий и заменить его периодом варварства. Там, где превалирует марксистская утопия, это уже произошло. Но и преимущественно научное и техническое образование, ставшее в наши дни нормой, тоже может вызывать духовную регрессию и заметное увеличение психической диссоциации. Одной гигиены и благосостояния недостаточно, чтобы человек оставался здоров, иначе самыми здоровыми были бы самые просвещенные и зажиточные. Впрочем, в отношении неврозов это не так, даже наоборот. Утрата корней и отсутствие традиций невротизируют массы и подготавливают их к коллективной истерии. Коллективная истерия требует коллективной терапии, состоящей в ограничении свободы и терроре. Там, где властвует рационалистический материализм, государства склонны превращаться не столько в тюрьмы, сколько в сумасшедшие дома.

* * *

²⁸³ Выше я попытался обрисовать тип психической матрицы, в которую ассимилировалась фигура Христа на протяжении столетий. Если бы между фигурой Спасителя и определенными содержаниями бессознательного не существовало некоего сродства – магнит! – человеческий разум никогда не смог бы воспринять свет, сияющий во Христе, и столь страстно за него держаться. Связующее звено здесь – архетип Богочеловека, который, с одной стороны, стал исторической реальностью в Христе, а с другой – присутствуя вечно, властвует над душой в форме супраординатной целокупности, самости. Богочеловек, подобно жрецу в видении Зосимы, есть , не только «Господь духов», но и «Господь над (злыми) духами», что является одним из существенных значений христианского Kyrios.

²⁸⁴ Неканонический символ рыбы ввел нас в эту психическую матрицу и, тем самым, в царство опыта, где непознаваемые архетипы становятся живыми, бесконечно меняя имена и обличия и раскрывая свое скрытое ядро посредством непрерывного движения вокруг него. Lapis, означающий Бога, ставшего человеком, или человека, ставшего Богом, «имеет тысячу имен». Это не Христос; Христом догма называет его параллель в царстве субъективности. Алхимия дает нам в lapis конкретное представление о том, что значит Христос в сфере субъективного опыта, в каких обманчивых или, напротив, поучительных обличиях может быть пережито его реальное присутствие в своей трансцендентной невыразимости. То же самое можно продемонстрировать и в психологии современного индивида, как я попытался сделать во второй части своей «Психологии и алхимии». Разве что это будет более сложная задача, которая потребует многочисленных подробностей и массы личных биографических данных, которыми можно заполнить тома. Подобное предприятие мне не по силам. Посему я вынужден удовольствоваться тем, что заложил некоторые исторические и концептуальные основы для такой работы в будущем.

²⁸⁵ В заключение мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что символ рыбы представляет собой спонтанную ассимиляцию евангельской фигуры Христа и, следовательно, симптом, показывающий нам, каким образом и с каким значением данный символ был ассимилирован бессознательным. В этом отношении крайне характерна патристическая аллегория ловли Левиафана (с Крестом в качестве крючка и Распятым в качестве наживки): содержание (рыба) бессознательного (море) было поймано и прикрепилось к фигуре Христа. Отсюда используемое святым Августином выражение «de profundo levatus» (поднятый из глубин). Оно истинно по отношению к рыбе; но к Христу? Образ рыбы появился из глубин бессознательного как эквивалент исторической фигуры Христа, и если к Христу обращались «Ichthys», это имя относилось к тому, что вышло из глубин. Символ рыбы, таким образом, есть мост между историческим Христом и психической природой человека, в которой обитает архетип Спасителя. Именно так Христос стал внутренним опытом, «Христом внутри нас».

²⁸⁶ Как я показал, алхимическая символика рыбы ведет непосредственно к lapis, к salvator, servator и deus terrenus; то есть, психологически, к самости. Ныне мы имеем новый символ вместо рыбы: психологическое понятие человеческой целостности. Самость обозначает Бога в той степени, в какой рыба есть Христос. Это нечто соответственное, внутренний опыт, ассимиляция Христа в психическую матрицу, новое проявление божественного Сына – уже не в териоморфной форме, но в виде концептуального или «философского» символа. По сравнению с немой и бессознательной рыбой, это большой шаг вперед в сознательном развитии.