Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Мобилизация латентной энергии индивида есть на самом деле центральный вопрос всей психоаналитической работы. Могу привести пример. Я помню, как ко мне пришел сорокалетний мужчина и спросил: «Каков мой шанс выздороветь?» У него были некоторые невротические симптомы, но он справлялся и функционировал. Я сказал ему: «Откровенно говоря, если бы это было пари, я не стал бы ставить на то, что вы выздоровеете, потому что с теми же самыми проблемами вы живете сорок лет, и у вас нет никаких причин сойти с ума или умереть раньше времени. Так что вы проживете еще сорок лет и будете несчастны, но раз вы выносили это до сих пор, то почему бы не выносить до конца жизни? Явно не все так уж плохо». Потом я сказал ему: «Если у вас чрезвычайно сильная воля и желание действительно изменить свою жизнь, тогда, возможно, имеется вероятность успеха, и я готов на основании этого шанса провести для вас психоанализ; однако если вы спросите меня, каким я вижу объективный шанс, я отвечу: не очень вероятно, что вы преуспеете». Если существует что-то, что может обнадежить пациента, то только это. Однако, если пациент будет разочарован, ему, может быть, лучше не начинать, потому что, если он не может воспринять сказанное, у него не будет базового импульса – а именно силы мобилизовать свою энергию.
То, что я только что сказал, не распространяется на все случаи. Например, есть люди, которые настолько испуганы и тревожны, такие ипохондрики и паникеры, что, если вы выскажете им свое мнение, они впадут в панику, которая помешает им мыслить. В таких случаях вам следует реагировать иначе. Я говорю об этом в общем смысле, чтобы сделать ясной важность того, что́ значимо не только для психоанализа, но и для жизни вообще: ясно видеть интеллект пациента. Если спросить, почему большинство людей терпят неудачу, думаю, причина в том, что они никогда не знают, когда наступает решающий момент. Если человеку сказать, что, согласившись принять взятку, он в конце концов плохо кончит, потому что и дальше будет брать взятки, отчего в конце концов сломается и будет несчастен, у него почти наверняка сработает инстинкт самосохранения и стремления к благополучию, чтобы сказать «нет». Однако, как правило, человек предпочитает рационализацию: «Ладно, это всего один шаг, он не так уж важен, может, со временем я изменюсь». Таким образом, в жизни многих людей никогда не наступает момент, когда они полностью осознают, что пришло время принять решение, что они на него способны, – а потом оказывается слишком поздно. Только в ретроспективе человек видит, что жизнь его определена и шанса на свободу нет. Однако это происходит только в ретроспективе. Если бы люди видели ситуацию и осознали тот факт, что определенный шаг приведет к определенному результату, они смогли бы действовать иначе, потому что тогда они еще не были настолько больны и еще не сломались.
Говоря о психоанализе, я считаю очень важной задачу аналитика показать пациенту реальные альтернативы – очень жестко и ничего не смягчая, хотя, возможно, так подбирая слова, чтобы внушить ему желаемую мысль, не проговаривая ее. Если пациент оказывает сопротивление и не хочет ясно видеть использование слов, которые не слишком ясны, это приводит к тому, что он не слышит ничего, потому что не хочет слышать. Вы должны кричать – иногда в буквальном смысле, хотя я не имею этого в виду, – кричать так, чтобы пациент не мог не заметить вашего утверждения и был вынужден на него реагировать.
Главная причина того, почему осознание себя, истинное осознание своего положения предоставляет шанс на перемены, заключается в том, что оно позволяет действовать нашей внутренней энергии. А если ее нет, если она уже мертва, то ничего нельзя сделать. Человек – в особенности аналитик – должен глубоко верить в существование такой энергии, однако в пределах разумного. Существует множество людей, в ком энергия настолько слаба, что ничего больше не остается делать, – это может быть следствием возраста или следствием такого поражения, что уже не остается надежды. Было бы глупо говорить, опираясь на догму или принцип, что такой пациент будет позитивно реагировать на полную конфронтацию со своей жизнью, однако ему может помочь осознание того, куда он идет, каковы альтернативы в его существовании. Это одна из самых важных задач, стоящих перед психоаналитиком.
Помощь пациенту в осознании имеющихся у него альтернатив есть часть психоанализа. Это значит не высказывать ценностные суждения, а указать – это можно сделать в любой другой области, – что у тебя есть энергия, и если ее использовать, ты пойдешь одним путем, а если нет – то другим. Существуют альтернативы, сами по себе определяющие единственный возможный путь. Большинство людей видят в этом невозможную ситуацию. Вы хотите быть свободными, но сохранить стабильные отношения со своими родителями; вы хотите быть свободными, но оставаться зависимыми. Так не бывает, вам это не удастся, это просто фантазия. Также люди не могут стать независимыми и свободными и одновременно подвергаться массовой пропаганде. Иметь и то и другое нельзя; однако люди в большинстве своем стремятся к компромиссу, и это, можно сказать, есть одна из форм сопротивления. До тех пор, пока я надеюсь на чудо, что означает невозможное решение; до тех пор, пока реалистическая ситуация такова, у меня нет шанса что-нибудь сделать.
Во-первых, вся концепция сублимации в высшей степени проблематична. Я очень сомневаюсь, что на самом деле существует такая вещь, как сублимация. Однако это очень популярная концепция, она так легко дается. Сублимация… вы думаете о химической реакции, а тут, оказывается, дело в основе, побуждениях и тому подобном, и все это сублимируется.
Я хочу проиллюстрировать свои сомнения простым примером. Общая психоаналитическая концепция гласит, что хирург сублимирует в профессии свой садизм или в более поздней версии – свой инстинкт смерти. Другими словами, он испытывает побуждение причинять боль, побуждение пытать, но, вместо того чтобы прямо это выразить, он выражает это совсем иначе, как сказал бы Фрейд, либидозно, и этим скрывает истинное побуждение. Я абсолютно с этим не согласен. У хирурга совершенно иная мотивация. Конечно, бывают хирурги, мотивированные желанием причинять боль, но я уверен, что это худшие хирурги в мире.
Напротив, хирург мотивирован стремлением к быстрому действию, к быстрому излечению, он мотивирован своим даром быстрых решений, техническим умением искусных рук, так что хирург действует в силу импульсов или на основе совершенно нормальных человеческих дара и желаний. Его талант действует в определенном направлении, поэтому-то он хладнокровен, объективен и очень рационален в своей работе. Будь хирург скрытым садистом, он был бы лишен именно этих качеств, он испытывал бы тайное удовольствие и оперировал бы, когда в этом нет нужды, им двигали бы импульсы, не означавшие сублимации. Они не возникали бы внезапно из ничего. Кроме того, нужно сказать, что вы могли бы сублимировать свой садизм, но все равно сохранили бы садистский характер. Вопрос о том, чаще ли хирурги обладают садистским характером, чем психоаналитики, остается открытым в большей мере, чем в любой другой области медицины или, не дай бог, среди учителей.
Если сказать, что многие учителя – садисты, желающие контролировать учеников, это будет значительно ближе к истине, но я не думаю, что можно сказать, будто они сублимируют свой садизм; они очень прямо выражают его в формах, соответствующих обстоятельствам. Некоторые учителя на самом деле жестоко избивают детей, функционируя в системе, не предполагающей наказания за это, и никакой сублимации в этом нет. Другие просто ранят самоуважение детей, их чувствительность, их достоинство: делают при помощи слов то, что другие делают розгой. Где тут сублимация? Каждый выражает свою страсть в тех формах, которые наименее опасны в данных обстоятельствах, но выполняют в точности ту же функцию. Так что я сказал бы, что вся концепция сублимации на самом деле несостоятельна.
Многие делают что-то, от чего на самом деле хотят избавиться, но делают, думая: «Если я испытаю это в полной мере, то смогу полностью осознать и преодолеть». Однако обычно так не получается. Человек знает, в чем дело, не узнает ничего нового и совсем не получает более глубокого опыта. Я думаю, что, по сути, тут имеет место сопротивление. Такие вещи насильно изменить нельзя.
Здесь, опять же сказал бы я, анализу и практике следовало бы идти вместе. Кто-нибудь сказал бы: я прекращаю это немедленно. Думаю, это хороший способ решения проблемы. С другой стороны, иной подход – сказать: я продолжу, потому что чем больше я этим занимаюсь, тем больше узнаю о себе. Это, на мой взгляд, рационализация. Лучший путь, как мне кажется, бороться, внимательно прислушиваясь к себе: что я испытываю, ограничивая себя количественно в том, что составляет проблему, что я чувствую, отказавшись от борьбы, в сравнении с тем, что я испытаю, если сделаю догматически еще один шаг в борьбе, с тем чтобы через три месяца сдаться, потому что был не готов к таким изменениям. Другими словами, я считал бы оптимальным определенное изменение поведения с одновременным анализом меняющихся ощущений. Примерно таков ответ, который я мог бы дать, однако проблема носит настолько общий характер, что все общие ответы недостаточны, потому что их нельзя использовать более специфически. Таким образом, ответа, который был бы верен для кого-то конкретно, по сути, нет. В каждой ситуации и для каждого индивида ответ будет несколько иным, и никогда нельзя быть уверенным в том, что он правилен.
Отказ и анализ отказа более ценны, чем действие и анализ действий, касающийся того факта, что они новы. Что я испытываю при садистском опыте, мне известно. Естественно, садистские ощущения следует анализировать в полной мере; не просто говорить о садизме, а входить во все детали: что я чувствую, что это значит, какое отношение имеет к садистским тенденциям в целом? Мне кажется, что анализ был полным, но как только он закончен, вступают в действие новые факторы, что неизбежно при всяком изменении. Что происходит, если я действую иначе? Это приносит новые ощущения: я никогда не пробовал этого, одновременно анализируя.
Сначала вы можете обнаружить, что пациент, делая это, пытается в определенный момент остановиться из-за приступа глубокой тревоги и неуверенности. Это очень помогает, показывая нам, что подобное поведение – защита от тревоги. Теперь мы можем анализировать тревогу. Однако пока это происходит, тревога может не обнаружиться. В действительности это верно для всех неудач: они обычно исполняют функцию предотвращения явного проявления тревоги. Тревога не становится явной, если вы не пытаетесь ее остановить – я не хочу быть неправильно понятым. Вопрос заключается не в необходимости остановить, не в schluss. Однако способность отказаться есть условие дальнейшего лечения и спасения. Я также совсем не имею в виду силовой акт. Я говорю только об эксперименте, о том, чтобы остановиться на неделю, на две – и посмотреть, что произойдет. Такой подход очень отличается от утверждения, что вы никогда не должны такого делать. Это угроза, шантаж – и никогда не срабатывает.
В общем, значительная часть тревожности, служащей базисом для развития симптома, делается видимой, открытой, только когда симптом фрустрирован. Так говорит Фрейд, и я думаю, что он в основном прав: «Аналитическое лечение должно производиться, насколько возможно, в условиях нехватки, в состоянии абстиненции» (S. Freud, 1919a, S: E., Vol. 17, p. 162). Отчасти это слишком жесткий подход, но в основном, если вы стремитесь анализировать именно то, от чего хотите избавиться, возникают существенные ограничения доступного для анализа материала, потому что вы не добираетесь до основополагающей тревоги. Вы не отвечаете на вопрос о том, какие защиты выстроили своим симптомом, какое сопротивление оказывает симптом и т. д.
По моему мнению, извращения следует лечить, только если пациент от них страдает, другими словами, если индивид чувствует, что это нечто, сильно его тревожащее, разрушающее его жизнь, противоречащее его ценностям, имеющее отношение к его характеру, к его отношениям с другими людьми. В противном случае я не рассматриваю извращение как нечто нуждающееся в лечении. Однако я считаю это серьезной проблемой, потому что нужно задаться вопросом: какова связь – и это важно – между так называемым извращением и характерологическими элементами в человеке? В какой степени это действительно регрессия или фиксация или стадия, когда человек загораживает себе дорогу к более полным отношениям не только с женщиной, но и с людьми вообще? В определенной мере проблема сходна с проблемой гомосексуальности. Я не считаю гомосексуальность болезнью, но тем не менее вижу в ней ограничение человеческого роста, хотя и в меньшей степени, чем садомазохистское извращение. Так что смотреть свысока и говорить, что гомосексуалы не способны к настоящей любви и чересчур нарциссичны, – черт возьми, кто бы говорил?
Возможно, самой важной вещью в психоанализе является опознание сопротивления.
Есть психоаналитик, который первым и наиболее исчерпывающе опознал сопротивление: Вильгельм Райх. По сути, это его главный взнос в психоанализ. Я думаю, что другие его взносы сомнительны или под вопросом. Он сделал еще один взнос, который в равной мере важен: он вслед за Георгом Гроддеком единственный видел важность расслабления тела для преодоления подавления. В своей книге «Анализ характера» (W. Reich, 1933) он подчеркивал это.
Сопротивление – одна из самых сложных вещей, не только в психоанализе, но и в жизни каждого, кто пытается расти, пытается жить. Человек обладает, по-видимому, двумя очень сильными тенденциями. Одна из них – двигаться вперед, начиная, можно сказать, с первого момента рождения, с импульса покинуть чрево матери; однако в то же время имеет место огромная боязнь всего нового, всего отличающегося; можно сказать, боязнь свободы, боязнь риска – почти столь же сильная тенденция отстраниться, вернуться, не двигаться вперед. Этот страх перед новым, перед непривычным, а потому ненадежным – ведь человек ранее этого не испытывал, – весь этот страх выражается в сопротивлении, в различных маневрах, направленных на то, чтобы воспрепятствовать движению вперед, каким-то смелым действиям.
Сопротивление ни в коем случае не является проблемой только психоанализа. Большинство проблем, обсуждаемых в психоанализе, таких как сопротивление или перенос, на самом деле гораздо важнее в качестве проблем общечеловеческих. Как психоаналитические проблемы они довольно ограниченны, но как много людей подвергается анализу? Однако в общечеловеческом смысле сопротивление и перенос принадлежат к наиболее мощным из существующих эмоциональных сил.
Рационализируя свое сопротивление, мы проявляем невероятную изобретательность. Перспектива улучшения встречает сопротивление, любое улучшение рассматривается с подозрением, а не с удовлетворением и радостью. Очень часто улучшение служит началом компромисса, приносящего удовлетворение: «Видите, я не так болен, как раньше», – однако одновременно этого достаточно, это предохраняет от решительного шага, который мог бы радикально разрешить проблему движения вперед. Поэтому очень важно относиться к улучшениям с подозрением. Поражения лучше успехов, если учесть слова Ницше: «То, что не убивает нас, делает нас сильнее» (Was uns nicht umbringt, macht uns stärker [F. Nietzsche, 1889, Nr. 8]). Существуют фатальные поражения, но в целом успех – одна из самых опасных вещей, которые не удаются человеку. И обычно он приводит к усилению сопротивления.
Конечно, сопротивление имеет много других форм; например, один пациент выражает его, обрушивая на психоаналитика поток сновидений, так что с этого момента тому приходится выслушивать сны на протяжении нескольких лет; больше ничего не подвергается анализу, потому что сны носят очень отчужденный характер; сновидения анализируются, а пациент – нет.
Другой формой сопротивления является банальный разговор. Великая идея Фрейда заключалась в том, чтобы использовать свободные ассоциации как замену гипноза. Вот он и думал, что если коснется лба пациента и скажет: «Как только я коснусь вашего лба, вы скажете то, что придет вам на ум» – это более успешная краткая форма гипнотического внушения. В этом было много правды, но со временем от такого приема отказались, и формула приобрела вид: «Вы говорите все, что приходит вам на ум». В результате человек говорит обо всех жизненных тривиальностях, сто тысяч раз повторяет, что сказала его мать, что сказал его отец, что сказала его супруга, какая ссора у них была, а психоаналитик дисциплинированно слушает, потому что пациент высказывает все, что приходит ему на ум. Это, конечно, форма сопротивления, чего аналитик никогда не должен позволять, потому что выслушивание всех банальных деталей и повторений персональных мелочей к делу не относится – оно просто заполняет время. Это и есть, по сути, сопротивление.
Я помню, как на семинаре в институте Уильяма Алансона Уайта психоаналитик представил свою пациентку, и я целый час слушал ее, а потом сказал: «Послушайте, все это так тривиально, что я не могу понять, как вы можете слушать ее целый час. Она рассказывает, как перезванивалась со своим бойфрендом, потом психологизировала, следовало ли ей звонить ему или не следовало – как если бы это имело хоть какое-то значение». Психотерапевт ответил: «Нет, она очень серьезна, для нее это реальная проблема». И еще он был очень щедр и предложил: «У меня есть запись». Он попросил у пациентки разрешения воспроизвести запись, и через пять минут после начала все присутствующие – и психотерапевт тоже – рассмеялись: звук голоса пациентки со всей очевидностью показал, что она была совершенно несерьезна. Это была ерунда, не имевшая никакого значения. Другими словами, свободные ассоциации превратились в свободную болтовню. А «свободная болтовня» совершенно мертва, как только пациент начинает болтать и говорить о вещах, не имеющих смысла и только считающихся составляющими психологической проблемы. Нет ничего, что не было бы психологической проблемой. По моему мнению, задача аналитика – остановить пациента и сказать: «Все, что вы говорите мне, имеет целью только заполнить время и бессмысленно; мне скучно, я не хочу этого слушать». Да и с какой стати? Недостойно брать деньги за то, чтобы выслушивать скучную чепуху. Никакой гонорар недостаточен для такой жертвы, недостойно принимать плату за подобную ерунду.
Во многих случаях встречается джентльменское соглашение между психоаналитиком и пациентом: оба хранят секрет, оба не лишают друг друга сна. Пациенту нужно удовлетворить желание говорить, подвергнуться анализу и достичь улучшения; он понимает, что психоаналитику нужно зарабатывать на жизнь, при этом не слишком переживая; все должно идти гладко, и через некоторое время они достигают положения, когда пациент говорит о так называемых значимых проблемах, но никто особо не волнуется. Я не хочу сказать, что так бывает во всех случаях психоанализа – фрейдистского или нет, не имеет никакого значения. Разница только в идиомах: скажете ли вы сто раз о фиксации на отце и о своем интересе к этому парню, потому что он напоминает отца, или же о том, что не получали достаточно любви от своей матери и влюбились в ту девушку потому, что она дает вам любовь, которой вам не хватало, – все это остается бессмыслицей и служит одной из основных причин сопротивления.
Другой важной проблемой, значимой для терапевтического процесса, является перенос. Перенос, возможно, самая значительная проблема в жизни человека ([см. E. Fromm, 1990a, p. 45–52]). Если задаться вопросом: почему люди приносили своих детей в жертву Молоху, почему люди почитали идолов вроде Муссолини и Гитлера, почему люди отдавали жизни ради какого-то идеологического идола, – феномен один и тот же: перенос. Фрейдовская психоаналитическая концепция переноса слишком узка. То, что Фрейд понимал под переносом, и то, что под ним понимают большинство аналитиков, выражается так: вы переносите аффект, который когда-то относился к значимым фигурам вашего детства – вашим отцу или матери, – на аналитика. Это в значительной степени верно.
Гарри Стэк Салливан приводил в качестве примера переноса следующий случай. После недели психоанализа пациентка, прощаясь, сказала: «Но, доктор, у вас же нет бороды». У Салливана были небольшие усы, но в остальном он гладко брился. На протяжении недели пациентка считала, что у него есть борода, потому что Салливан настолько превратился для нее в отца, что весь образ отца, носившего бороду, был буквально перенесен на аналитика. Пациентка видела в Салливане отца даже визуально, оптически, потому что ее чувства говорили ей, что они были одной природы. Такова более узкая концепция переноса: перенесенные чувства ребенка на другую значимую личность. Однако суть переноса, возможно, не в этом. Гораздо важнее перенос в совершенно общем смысле.
Перенос выражает потребность индивида иметь кого-то, кто берет на себя ответственность, кто является матерью, которая дарит безусловную любовь, кто является отцом, который хвалит и наказывает, ругает и учит; даже если у человека никогда не было отца и матери, даже если он никогда не был ребенком, он нуждается в таком персонаже до тех пор, пока сам не стал в полной мере человеком, не стал совершенно независимым. Если вы хотите понять потребность в такой личности, воспринимаемой как проводник, как защитник, как бог или богиня, недостаточно думать о детстве; нужно рассматривать человеческую ситуацию в целом: человек беспомощен, в значительной мере запутан неверной информацией о своей жизни, которую он получает от своей культуры, испуган, неуверен в себе – общим для всех людей желанием является иметь кого-то, кого человек может выбрать себе в идолы, о ком он может сказать: «Это мой Бог». Это тот, кто меня любит, тот, кто меня направляет, поощряет меня, потому что я не могу стоять на своих ногах.
Перенос есть результат неудачи в достижении собственной свободы и тем самым следствие потребности найти идола, которому можно было бы поклоняться, верить в него, чтобы преодолеть свой страх и неуверенность в окружающем мире. Взрослый человек в определенном смысле не менее беспомощен, чем ребенок. Он мог бы быть менее беспомощным, если бы дорос до полной независимости, развился как человек; если же этого не происходит, то он действительно беспомощен, как ребенок, потому что видит себя окруженным миром, на который он не может влиять, которого он не понимает, который вызывает у него неуверенность и страх. Если ребенок – скажем так – по биологическим причинам ищет взрослого, ищет отца и мать, взрослый человек делает это по социальным и историческим причинам.
Перенос – это феномен, который вы находите в отношениях, скажем, невротика или лишенного реалистического взгляда на жизнь человека к психоаналитику, но также и ко многим другим людям: учителю, жене, другу, общественному деятелю. Я определил бы перенос в психоанализе как иррациональную привязанность к другому индивиду, которая может быть исследована благодаря психоаналитической процедуре; перенос в других ситуациях – то же самое, в зависимости от рациональности человека, но он не открыт для анализа, он не находится на операционном столе.
Если на кого-то производит впечатление сила, если кто-то хочет, чтобы его защищала власть, вы увидите то же поклонение, ту же переоценку своего психоаналитика, что и своего профессора, правителя, министра или священнослужителя. Механизм всегда один и тот же. Только применительно к психоанализу этот особый вид иррациональной привязанности соответствует потребности в нем и доступен анализу.
Перенос – это не простое повторение; мы имеем дело с потребностью человека иметь другого человека для выполнения этой потребности. Например, если я чувствую себя слабым, неуверенным, боюсь риска, боюсь принимать решения, возможно, я хочу найти того, кто уверен, кто быстр, обладает властью, – в ком я могу найти убежище. Естественно, я ищу его всю свою жизнь. Это может быть мой босс или профессор, если я студент, – и именно это я увижу в психоаналитике. С другой стороны, я очень нарциссичен, считаю всех, кто меня критикует, идиотами; я и психоаналитика буду считать идиотом, и учителя, и босса – всех остальных. Это все проявления переноса, только при психоанализе мы называем это переносом, когда можем подвергнуть анализу.
Аналитик и анализируемый на самом деле встречаются на двух отдельных уровнях: один из них – перенос, другой – контрперенос. В отношении контрпереноса аналитику свойственны разнообразные иррациональные виды отношений с пациентом. Он боится пациента, он хочет его похвал, он хочет, чтобы пациент его любил. Это плохо, этого не должно бы быть; аналитику следовало бы благодаря собственному анализу занять позицию, когда он не нуждался бы в любви, но в действительности так бывает не всегда.
Я думаю, что ошибочно считать, будто все, происходящее между психоаналитиком и пациентом, есть перенос. Это всего один аспект отношений, но более фундаментальным аспектом является реальность двух людей, разговаривающих друг с другом, что во времена телефона и радио не воспринимается как особо серьезная реальность; для меня же это одна из самых серьезных реальностей. Один человек разговаривает с другим. Они не говорят о тривиальных вещах, они говорят о чем-то очень важном, а именно о жизни этого человека.
Совершенно независимо от переноса и контрпереноса терапевтические отношения характеризуются тем фактом, что в них участвуют два реальных индивида; пациент, не являющийся психопатом, имеет представление о том, что собой представляет другой, а психоаналитик понимает, что собой представляет пациент, и это не исчерпывается переносом. Я полагаю, что очень важным фактом в психоаналитической технике служит то, что психоаналитик должен постоянно, фигурально выражаясь, ехать по двум рельсам: он должен предлагать себя в качестве объекта переноса и анализа, однако он также должен предлагать себя как реальную личность и реагировать как реальная личность.
Интерпретация сновидений – один из наиболее важных инструментов в психоаналитической терапии. Нет ничего, что пациент может сказать, ни ассоциации, ни оговорки и все прочее, что было бы столь же значимо показательным, как сновидения, и я согласен с тем, что говорил Фрейд: сновидения и интерпретация сновидений действительно «королевская дорога» к пониманию бессознательного. Если спросить меня о различии между Фрейдом и Юнгом, я буду в затруднении, потому что не разделю мнения ни того ни другого.
Фрейд не только указывал на то, что сновидение относится к прошлому, то есть что инстинктивные желания, всплывающие во сне, коренятся в прошлом; Фрейд полагал также, что на самом деле содержание сна неизбежно искажается, а истинное значение сновидения, то, что Фрейд называл латентным содержанием сновидения, должно быть извлечено из явного содержания сна. С другой стороны, Юнг утверждал, что сновидение – открытое послание, которое не искажено. Я не думаю, что это так, а многие сновидения, которые интерпретировал Юнг, были интерпретированы неправильно, потому что они вовсе не настолько открыты.
В своей книге «Забытый язык» (1951а) я в первую очередь привел различие между двумя видами символов, а именно, символами случайными и универсальными. Если снится, например, город, дом, какое-то определенное время, тогда мы имеем дело со случайным символом, и только по ассоциациям пациента могу я действительно понять, что он означает; иначе узнать этого я не могу. Возьмем, например, следующее сновидение.
Сон. Человеку снится, что сначала он в большом закрытом строении, а потом с девушкой, но он боится, что люди его узнают; потом он оказывается с девушкой на пляже и приближается к океану, но дело происходит ночью; в третьей части сновидения он в одиночестве, справа от него руины, слева – скалы.
Тут вам нет необходимости в ассоциациях, поскольку сон выражен в универсальных символах. И находим мы в этом сновидении регрессию в глубину. На сознательном уровне этот мужчина с девушкой, он женат; большое здание – символ матери, но все же он с девушкой, и он испуган. Потом он по-прежнему с девушкой, однако наступает ночь, и наконец он в одиночестве с изуродованной матерью – скалами и руинами. В этом сновидении перед вами формулируется центральная проблема пациента без необходимости понимания или даже ассоциации (я спрашиваю каждого пациента об ассоциациях, потому что иногда ассоциации помогают – и я обнаруживаю во многих сновидениях подавление чего-то существенного).
Тот сон – не только открытое послание, встречается много сновидений, в которых что-то важное подавляется. Юнг приводил очень хороший пример. В своей автобиографии, опубликованной только после его смерти (C. G. Jung, 1963), он излагает следующий сон:
Он чувствовал, что должен убить Зигфрида, поэтому идет и убивает. Он чувствует себя очень виноватым и боится, что его поймают. К его огромному удовлетворению, начинается ливень, который смывает все следы преступления. Он просыпается с чувством: «Я должен выяснить, что означает этот сон, в противном случае я покончу с собой». Он обдумывает сон и приходит к выводу, что сновидение говорит о том, что, убивая Зигфрида, он убивает в себе героя; сон является символом его собственной покорности.
Сновидение было в действительности искаженным, потому что имя Зигмунд (Фрейд) было заменено на Зигфрид. В этом заключалось все искажение. Этого оказалось достаточно для Юнга – он не увидел, что во сне он делал именно то, о чем всегда просил его Фрейд: а именно убить его. Юнг даже не осознал значения совсем простой вещи – чувства, что, если он не поймет сновидение правильно, ему придется убить себя. На самом деле, конечно, сон означал, что, если он не ошибается в смысле сновидения, а именно как своего желания убить Фрейда, ему придется убить себя. Таким образом, Юнг увидел значение, противоположное тому, которое сновидение имело в действительности.
Здесь вы видите наличие искажения и полного подавления, а затем рационализацию интерпретации сновидения. Это случается не так уж редко, поэтому-то версия Юнга – что явное содержание сна всегда идентично тому, что Фрейд называл латентным содержанием, – просто неверна.
То, что я называю универсальными символами, во многих отношениях совпадает с архетипами Юнга, хотя несколько затруднительно говорить о теории Юнга, потому что его рассуждения, какими бы блестящими ни были, не вполне ясны. Трудно также понять, что именно он имел в виду под своими концепциями. Тем не менее концепция архетипа очень плодотворна. По крайней мере то, к чему она относится, может быть подчеркнуто с гуманистической точки зрения: поскольку базовые условия существования человека неизменны, а именно: человек раздираем противоречиями между осознанием себя и животными инстинктами, у него есть лишь немного решений, немного ответов на вопросы, которые перед ним ставит жизнь. Такими ответами может быть регрессия к материнскому чреву, поиск безопасности в подчинении отцу; это может быть ответ, который дают великие религии и гуманистическая философия: достижение новой гармонии с миром благодаря развитию всех своих человеческих сил, особенно разума и любви. Другими словами, число ответов, которые человек может дать на вопросы, задаваемые жизнью, ограниченно, ему приходится делать выбор между ними; число символов, которые их представляют, тоже ограниченно. Они универсальны, потому что человек – единственный в своем роде.
Человек может сделать немногие выборы. Концепция героя, например, символизирует человека, который осмеливается проявить свою индивидуальность; или, как говорит Ветхий Завет, Авраам – герой, потому что Аврааму Бог говорит: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую Я укажу тебе» (Бытие, 12:1). Символом героя всегда является человек, осмеливающийся рискнуть всем своим существованием в силу своей независимости, человек, который отказывается от определенности и рискует принять неопределенность. На самом деле это часть судьбы человека и одна из возможностей для него. Другая возможность – застрять в матери, доме, крови, никогда не осмелиться стать индивидуальностью и никогда не стать независимым.
Вопрос о том, когда и как сообщить значение сновидения пациенту, зависит от ситуации. Если пациент расскажет мне свой сон на втором часу сеанса, мне будет нечего ему сказать, потому что он еще не готов к тому, чтобы выслушать и понять интерпретацию. Однако существуют люди (даже если у них нет никакого психоза), очень чувствительные и любящие поэзию, которые поняли бы интерпретацию, потому что не так уж связаны со словами и конкретными вещами. Впрочем, я мог бы даже на втором часу сказать пациенту, которому снились большие дома и руины: «Вы, кажется, боитесь оказаться отрезанным от жизни и быть привязанным к чему-то мертвому, руинам, лишенным жизни», – потому что именно это с пациентом и происходит.
Я использую сновидение в зависимости от того, что, на мой взгляд, способен понять в данный момент мой пациент. Однако излишняя осторожность здесь тоже ни к чему. На семинарах мне приходится часто слышать от студентов: «Я боюсь, что пациент может неправильно истолковать сказанное мною». Моя первая реакция обычно такова: «Единственный, кто не может что-то воспринять, это вы, потому что вы боитесь подставить себя под удар, сказав пациенту то, что может вызвать его гнев или встревожить его, и вы не уверены в своей правоте – и дело не в том, что вы обязательно правы, – вы недостаточно уверены в собственной интерпретации». Чтобы действительно уловить значение сновидения, требуются изрядный опыт и чувствительность, а также то, что называют эмпатией.
Войти с помощью соц. сетей: