Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Недостаточно описать отношения между аналитиком и анализируемым как взаимодействие. Взаимодействие имеет место, однако между узником и тюремщиком тоже есть взаимодействие. Скиннер в своей книге «По ту сторону свободы и достоинства» (1971) зашел настолько далеко, что утверждал, будто тот, кого пытают, контролирует своего мучителя так же, как мучитель контролирует его самого, потому что своими криками боли он сообщает мучителю, каковы последствия пытки. В искаженном смысле можно даже сказать, что Скиннер прав, но только в совершенно абсурдном смысле, поскольку, по сути, мучитель контролирует свою жертву, и имеющее место взаимодействие пренебрежимо мало, если рассматривать вопрос о том, кто кого контролирует.
Я не хочу сравнивать семейную ситуацию с положением мучителя и жертвы, но привожу этот жестокий пример, чтобы исследовать концепцию взаимодействия. Несомненно, при рассмотрении любого взаимодействия необходимо ответить на один вопрос: кто из участников взаимодействия обладает властью принудить партнера? Равны ли его участники или они изначально не равны и не способны к борьбе на равных? Академическое социологическое определение взаимодействия представляет большую опасность. Оно чисто формальное: взаимодействие – это когда два человека взаимодействуют.
Требуется определять, присутствует ли во взаимодействии равенство сторон или один из участников осуществляет контроль, обладая большей силой и возможностью заставить другого действовать так, как он того хочет. Классическое выражение этого может быть найдено в международных и частных договорах. Если очень сильная сторона заключает договор со стороной слабой, соглашение формулируется в терминах союза; другими словами, даже в случае аннексии договор выглядит как соглашение равных; однако можно не сомневаться: de facto все права принадлежат сильной стороне (за исключением, как правило, языка), хоть формально заключившие соглашение стороны и равны. Такая же история имеет место в бизнесе; в римском праве это называлось societas leonine – «общество льва»: большая фирма создает ассоциацию, заключает договор о слиянии с мелкими фирмами. По закону это выглядит так, как будто две стороны добровольно заключают контракт, но на деле большая фирма просто захватывает меньшую, для которой это вовсе не добровольный выбор. Формального определения взаимодействия недостаточно, оно слишком абстрактно. В любом человеческом взаимодействии значение в первую очередь имеет относительное равенство партнеров.
В этом отношении мой опыт отличается от опыта Фрейда – на самом деле у меня есть и тот и другой, потому что я прошел подготовку в ортодоксальном фрейдовском институте в Берлине и десять лет практиковал как ортодоксальный психоаналитик, последователь Фрейда, пока не почувствовал, что происходящее перестало меня устраивать. Я заметил, что спустя час начинаю скучать. Главное различие можно усмотреть в следующем: Фрейд рассматривал всю психоаналитическую ситуацию как лабораторную; имелся пациент, служивший объектом, и аналитик как лаборант, наблюдавший за тем, что изрекает объект. Потом он делает разного рода заключения и сообщает пациенту о том, что видит. В этом отношении я тоже противник доктора Роджерса. Думаю, что само выражение «клиентоцентрированная терапия» довольно странное, потому что любая терапия должна быть клиентоцентрированной. Если психоаналитик настолько нарциссичен, что не может сконцентрироваться на клиенте, он вообще не должен браться за такую работу. Не думаю, что самоочевидная клиентоцентрированная терапия означает просто зеркальное отражение – напротив.
Что я делаю? Я выслушиваю пациента, а потом говорю ему: «Послушайте, вы тут делаете следующее. Вы говорите мне все, что приходит вам на ум. Это не всегда легко, иногда вам не хочется мне рассказывать. Все, о чем я прошу вас в этом случае, сказать, что есть что-то, чего вы мне не скажете, потому что я не хочу оказывать на вас давление, чтобы вы что-то делали. Возможно, вам в жизни слишком часто говорили, чтобы вы что-то сделали. Ладно, я оценил бы, если бы вы сказали мне, что о чем-то умолчите. Так что я вас слушаю. Слушая вас, я реагирую, и это реакция подготовленного инструмента, я просто имею соответствующую подготовку. Так что то, что вы мне говорите, заставляет меня слышать определенные вещи, и я сообщаю вам, что́ слышу; это совершенно отличается от того, что вы мне говорите или хотите сказать. А потом вы скажете мне, как воспринимаете мою реакцию. Таким образом мы общаемся. Я реагирую на вас, вы реагируете на мое восприятие, и мы видим, куда приходим». Я в этом очень активен.
Я не интерпретирую, я даже не использую слово «интерпретация». Я говорю то, что слышу. Скажем, пациент сообщит мне, что боится меня, и расскажет мне о специфической ситуации; при этом я «слышу», что он ужасно завистлив, что у него орально-садистский, эксплуататорский характер и что на самом деле он хотел бы забрать все, что у меня есть. Если у меня оказывается возможность увидеть это благодаря сновидению, жесту, свободной ассоциации, я говорю пациенту: «Знаете, я заключаю из этого, того и того, что вы на самом деле боитесь меня, потому что не хотите, чтобы я узнал о вашем желании меня съесть». Я стараюсь привлечь его внимание к тому, чего он не осознает. Главное заключается в том, что существуют некоторые психоаналитики – особенно Роджерс, в меньшей степени некоторые фрейдисты, – которые полагают, что пациент должен обнаружить это сам. Однако я думаю, что такой подход чрезмерно затягивает процесс, в любом случае он долог и труден. Что произошло? Существуют некоторые вещи в пациенте, которые он подавляет, и подавляет по веской причине: он не хочет осознавать их, он боится осознания. Если я сижу и жду – часами, месяцами, возможно, годами, – до тех пор, пока это сопротивление не будет сломлено, я напрасно трачу время своего пациента.
Я делаю то же, что и Фрейд при интерпретации сновидений. Сновидение может быть безвредным, и все же Фрейд говорит: это сновидение на самом деле означает, что вы хотите меня убить. Я делаю это при помощи других вещей. Я говорю пациенту о том, что вижу, а затем анализирую сопротивление пациента тому, что я говорю. Если особого сопротивления нет, тогда пациент это почувствует, но я отчетливо осознаю тот факт, что интеллектуализация ничуть не помогает, а на деле делает все невозможным. Имеет значение одно: может ли пациент почувствовать то, на что я указываю.
Спиноза говорил, что истина сама по себе ничего не меняет, если только она не оказывается также аффективной истиной. Это верно для всего психоанализа. Благодаря анализу вы можете выяснить, что страдаете от депрессии, потому что в детстве вами пренебрегала мать. Вы можете верить в такое до конца времен и не получить от этого ни малейшей пользы. Возможно, тут преувеличение, и некоторую пользу вы получите, узнав причину, но это похоже на изгнание дьявола. Вы говорите «это дьявол», и если повторять это на протяжении многих лет, то по причине внушения пациент в конце концов почувствует, что изгнал дьявола – дьяволом была мать, которая им пренебрегала, – и испытает облегчение, если депрессия была не слишком тяжелой. Знать, что подавляется, на самом деле означает испытать это здесь и сейчас, и не только мысленно: вы полностью ощущаете это. Подобный опыт сам по себе приносит большое облегчение. Вопрос не в том, чтобы объяснить, а в том, чтобы действительно почувствовать. Благодаря своего рода рентгену вы проникаете в глубину: вот здесь я испытываю депрессию. Если вы на самом деле это прочувствовали, то возникает идея как-то избавиться от депрессии и перейти к следующей стадии, когда вы скажете себе: «Я в ярости, ведь депрессией я наказываю свою жену». С другой стороны, пациент может быть настолько болен или депрессия – такой тяжелой, что даже это не поможет.
Во всякой психоаналитической работе присутствует один важный аспект: личные качества аналитика. Первостепенным значением обладает его опыт и понимание им другого человеческого существа. Многие аналитики становятся аналитиками потому, что чувствуют себя очень ограниченными в том, чтобы достичь другого человека, оказаться связанным с ним, а в роли психоаналитика чувствуют себя защищенными, особенно если сидят позади кушетки. Но дело не только в этом. Очень важно, чтобы психоаналитик не боялся собственного бессознательного, а потому не боялся открывать бессознательное пациента и не чувствовал от этого смущения.
Это подводит меня к тому, что может быть названо гуманистической предпосылкой моей терапевтической работы. Ничто человеческое нам не чуждо. Во мне есть все. Я и ребенок и взрослый, я и убийца и святой, я нарциссичен и я разрушителен. В пациенте нет ничего, чего не было бы во мне.
Только в той мере, в какой я могу ощутить внутри себя тот опыт, о котором мне имплицитно или эксплицитно говорит пациент, только если эти переживания рождают во мне эхо, я могу понять, о чем говорит пациент, и могу вернуть ему то, о чем он на самом деле говорит. Тогда происходит что-то очень странное. У пациента не возникает чувства, что я говорю о нем или что я разговариваю с ним свысока, но он почувствует, что я говорю о чем-то, что мы с ним разделяем. Ветхий Завет говорит: «Люби́те и вы пришельца, ибо сами были пришельцами в земле Египетской» (Второзаконие, 10:19).
Один человек понимает другого только в той мере, в какой он испытал то же самое. Подвергнуться психоанализу не означает ничего другого, кроме как быть открытым всему человеческому опыту, хорошему и плохому. Недавно я слышал высказывание доктора Бубера по поводу Адольфа Эйхмана: он не мог испытывать какой-либо симпатии к Эйхману, хотя был против суда над ним, потому что не находил в себе ничего от Эйхмана. Для меня такое невозможно, я нахожу в себе Эйхмана, я нахожу в себе все на свете, я нахожу в себе, если угодно, святого.
Если я подвергаюсь психоанализу, это на самом деле означает не то, что я обнаружил какие-то изначальные детские травмы, а то, что я раскрылся, что теперь существует постоянная открытость всему иррациональному во мне, а потому я могу понять своего пациента. Мне не нужно искать эти качества, они уже здесь. Однако пациент все время анализирует меня. Лучшему анализу в своей жизни я подвергся как аналитик, а не как пациент, потому что стараясь откликаться пациенту, чувствовать его, я должен заглядывать в себя и мобилизовать те очень иррациональные вещи, о которых говорит пациент. Если пациент испуган, а я подавляю свой собственный страх, я никогда не пойму пациента. Если у пациента рецептивный характер, а я не могу мобилизовать в себе рецептивности хотя бы в малой дозе, я никогда его не пойму.
Образовательный курс психоаналитиков должен бы включать изучение истории, истории религий, мифологии, символизма, философии – другими словами, всех главных продуктов человеческого ума. Вместо этого сегодня официально требуется, чтобы была докторская степень по психологии. Я считаю это – и уверен, что многие психологи со мной согласятся, – напрасной тратой времени. Психоаналитики делают это, потому что их принуждают: иначе они не получат признаваемой государством степени, таково условие получения лицензии психотерапевта. Академическая психология, которую вы изучаете в университетах, практически ничего не говорит о человеке в том смысле, в котором психоаналитик имеет дело с пациентом, чтобы понять его мотивацию, его проблемы; в лучшем случае вы получаете знания о бихевиоризме, который, по определению, исключает понимание человека, потому что на самом деле подчеркивает: все, что нужно знать о поведении человека – это как им манипулировать.
Психоаналитик не должен быть наивным, он должен понимать мир таким, каков он есть, должен критически относиться к происходящему. Как можно критически подходить к психике другого человека, его сознанию, если вы одновременно не относитесь критически к сознанию в целом и к силам, действующим в мире? Не верю, что такое возможно. Я не считаю, что истина делима, что можно видеть истину в личностных отношениях и быть слепым в других вопросах. Можно в какой-то мере разбираться в личных делах, но это никогда не удастся, если ваш ум наполовину слеп. Если ум полностью пробужден и открыт, тогда вы ясно видите происходящее в человеке или в обществе, в какой-то ситуации или в искусстве.
Необходимо быть критичным и видеть то, что скрывается за внешностью. Я определенно считаю, что нельзя понять человека, если только вы не критичны и не понимаете расстановки сил в обществе, сил, повлиявших на формирование данного индивида, сделавших его тем, что он есть. Для полного понимания пациента совершенно недостаточно изучить историю его семьи. Для осознания себя человеку необходимо полностью осознать социум, в котором он живет, все воздействующие на него силы и все факторы, на нем отражающиеся. Я уверен, что психоанализ – по сути метод критического мышления; мыслить критически очень трудно, потому что возникает конфликт с собственной выгодой. Никто не добивается особого признания тем, что мыслит критически. Никто не получает от этого преимущества, разве что по истечении какого-то времени.
На мой взгляд, нельзя разделять социальный анализ и анализ личностный. И то и другое суть составные части критического взгляда на реальность человеческой жизни. Возможно, гораздо полезнее для понимания психоанализа читать Бальзака, а вовсе не психологическую литературу. Произведения Бальзака лучше помогут в понимании анализируемого индивида, чем весь психоанализ в мире, потому что Бальзак был великим мастером, способным показать историю болезни во всей ее полноте, углубляясь в бессознательную мотивацию людей и показывая их во взаимосвязях с общественной ситуацией. Бальзак предпринял попытку описать характер французского среднего класса своего времени. Если вы действительно интересуетесь человеком и его бессознательным, не читайте учебников, читайте Бальзака, читайте Достоевского, читайте Кафку. В их произведениях вы узнаете о человеке гораздо больше, чем в психоаналитической литературе (включая мои собственные книги), найдете богатство глубокого инсайта – а это именно то, что должен делать психоаналитик в отношении пациентов.
То, чему люди и в особенности психоаналитики должны сегодня научиться в первую очередь, это видеть различия между аутентичностью и фасадом. В современном мире эта способность чрезвычайно ослаблена. Большинство принимает слова за действительность, а ведь это настоящее безумие; однако я думаю также, что, несмотря на то что люди не видят различия между фасадом и аутентичностью, они все же бессознательно улавливают его. Не так уж редко случается, что человек видит во сне кого-то, кто наяву ему нравится, и думает: какой славный человек; потом ему снится тот же человек как убийца или вор. Это означает, что подсознательно он понимает, что тот человек – мошенник. Осознанно он этого не понимал, пока не увидел во сне (конечно, я не хочу сказать, что тот и на самом деле убийца) и не уловил его намерений; мы ведь не считаем человека негодяем без доказательств, а может быть, тот сказал нашему герою что-то лестное. В своих снах мы обычно честны, гораздо более честны, чем наяву, потому что на нас не оказывают влияния внешние события.
[Предпосылкой начала отношений между терапевтом и пациентом является взаимное доверие. Если пациент спрашивает меня, доверяю ли я ему, я отвечу: ] «Давайте исходить из того, что я вам доверяю, хотя в настоящий момент у меня нет причин доверять вам, как и у вас – доверять мне. Давайте посмотрим, сможем ли мы сохранить доверие на протяжении того времени, что находимся в контакте». Если бы я сказал: «Конечно, я доверяю вам», – я солгал бы. Как можно с ходу доверять человеку? Иногда я доверяю индивиду после пяти минут знакомства. Иногда я определенно знаю, что кому-то не доверяю.
Тогда это очень плохо, потому что отсутствует основание для психоанализа.
Если у меня возникает впечатление, что этому индивиду я не доверяю, но все же вижу в нем что-то, в чем он может измениться, я могу сказать ему, что не нахожу его надежным, однако думаю, что у нас что-то может получиться. Если же это не так, я могу найти какой-то предлог, не обижая пациента, сказать ему, что, на мой взгляд, мы не готовы к совместной работе и ему лучше обратиться к другому специалисту.
Я никогда не сказал бы никому – да и никогда не говорил, – что он или она не могут быть подвергнуты психоанализу или что ему или ей нельзя помочь. Я глубоко убежден в том, что за такое утверждение никто не может нести ответственности. Я не Бог и не знаю, безнадежен человек или нет. Мое собственное заключение может сводиться к тому, что безнадежен, но как я могу в такой степени доверять собственному суждению, чтобы вынести человеку приговор и заявить, что ему никто не сможет помочь? Поэтому я никогда не заканчиваю первое интервью или начальный период работы таким утверждением. Если я чувствую, что не в состоянии работать с пациентом, я стараюсь направить его к кому-то еще – и делаю это не в поисках оправдания, но потому, что глубоко уверен: моя обязанность – дать ему шанс; моего заключения определенно недостаточно, чтобы основывать на нем жизненно важное решение.
Что касается снижения зависимости, то это в каждом случае вопрос дозы. Если вы имеете дело с пациентом, который почти шизофреник с чрезвычайной – как я это назвал бы – симбиотической привязанностью к своему аналитику, в которой он совершенно теряется, если у него нет нерушимой связи с влиятельной личностью, во многих случаях вы обнаружите симбиотические отношения с индивидом, играющим роль матери или отца. Это тот момент, когда пациент должен быть поставлен перед необходимостью стоять на собственных ногах, хотя может возникнуть опасность психотического срыва. Применительно к симбиотическим отношениям я сформулировал бы это так: процесс индивидуализации не произошел, несмотря на то что пациент вышел из подросткового возраста.
Фрейд полагал, что исследование, глубинное изучение пациента, инсайт в происходящие в нем процессы могут привести к изменению личности, к излечению от симптомов. Хотел бы привлечь внимание к тому, какой экстраординарной была эта идея; и в настоящее время говорят, а некоторые люди говорили уже и тогда, много лет назад, что нельзя посвящать столько времени одному человеку. Главное возражение против психоанализа все еще заключается в том, что он требует так много времени.
Несомненно, плохой аналитик постарается максимально сократить время работы с пациентом, но глубокий и эффективный анализ должен длиться столько, сколько это необходимо. Естественно, психоаналитику следует применять те методы, которые позволят не затягивать процесс дольше, чем требуется, но то, что Фрейд считал возможным потратить сотни часов на работу с одним-единственным пациентом, свидетельствует о глубоком гуманизме его подхода. Психоанализ и в самом деле отнимает много времени, однако это не повод его отвергать; представлять это как социальную проблему – чистая рационализация. Исходя из современных представлений, человек не заслуживает так много внимания, а потому лечиться у психоаналитика могут себе позволить лишь очень состоятельные люди.
Утверждение, что пациент должен платить за лечение, иначе не поправится, выглядит противоположным тому, что сказано в Писании: богатый никогда не попадет на небеса; я думаю, что это просто чепуха. Главный вопрос заключается в том, сколько усилий прилагает пациент; тот факт, что богач платит за лечение, не значит абсолютно ничего. Так что если индивид не проявляет интереса к тому, платит он или не платит, это единственный критерий и очень удобная рационализация; пациент убеждает себя, что чем больше он заплатит, тем быстрее выздоровеет, потому что приносит больше жертв. Таково современное мышление: вы цените то, за что платите, и не цените того, что получаете бесплатно. В действительности человек, обладающий большим состоянием и привыкший все покупать, может даже в меньшей степени ценить психоанализ именно по той причине, что он его покупает. Таков факт. Люди, имеющие деньги, не особенно ценят то, что покупают.
[В отношении групповой психотерапии] я испытываю большие подозрения; говорю это, несмотря на то что никогда групповой психотерапии не вел, возможно, по причине большой неприязни. Мне просто не нравится идея того, что человек говорит об интимных вещах перед десятью другими людьми. Я этого не выношу. Я также подозреваю, что это психоанализ для тех, кто не имеет возможности заплатить двадцать пять долларов; психоаналитик набирает десять человек, все вместе они платят ему пятьдесят, и его это полностью устраивает.
На самом деле я допускаю, что для подростков групповая психотерапия может быть полезной. Если они не так уж больны и имеют сходные проблемы, им может помочь понимание того, что проблемы у них общие; хорошее обучение и хорошие советы, думаю, могут облегчить их состояние, что, безусловно, хорошо. Однако не думаю, что это в какой-то мере может заменить психоанализ. Психоанализ настолько индивидуализирован и персонализирован, что едва ли пригоден для групповой терапии. Я в этом отношении старомодный индивидуалист.
Я уверен, что существующая сегодня атмосфера ведет ко все большему уменьшению приватности и порождает негуманное отношение. Не думаю, что это способствует сколько-нибудь хорошей терапии, за исключением очень специфических случаев, где в большем нет надобности. Утверждение, что отношения с пациентом носят искусственный характер, меня не впечатляет. Любовные отношения между мужчиной и женщиной тоже искусственны, потому что они не занимаются любовью на людях, а их самые интимные моменты не разделяют с ними десять человек. Мне представляется, что во всем этом много рационализации – в век, когда приватность все более утрачивается.
Войти с помощью соц. сетей: