Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Если мы подумаем о широко распространенном теперь невротическом характере, то нам следует задать вопрос: почему человек развивается в невротическом, несчастном направлении? Почему он не такой, каким хотел бы быть, почему в его жизни так мало счастья?
Я хотел бы предложить одно соображение, являющееся результатом моих жизненных наблюдений: существует общий закон, согласно которому каждое человеческое существо, как и каждое животное и каждое растение, желает жить и получать максимум удовольствия, удовлетворения жизнью. Никто не хочет быть несчастным. Не хочет даже мазохист: для него мазохизм – способ, доставляющий ему максимум удовольствия. Причина того, что люди бывают более или менее здоровыми, страдают больше или меньше, заключается в том факте, что в силу факторов окружающей среды, собственных ошибок, неправильного направления жизни, которое делается систематическим после трех лет, а также иногда конституциональных факторов и сочетания обстоятельств, человек лишается должных условий для максимально доступного ему развития. Поэтому он ищет спасения уродливым способом.
Я хочу сравнить уродливые возможности психического роста с деревом в саду, которое растет между двух стен в углу и получает мало солнечного света. Такое дерево растет совершенно кривым, но это происходит потому, что только так оно может получать освещение. Если говорить о человеке, то в этом дереве вы увидите несчастного изуродованного индивида – совсем не такого, каким ему следовало бы быть в соответствии с его возможностями. Но почему он таков? Потому что это был для него единственный способ оказаться на свету. Это я и имею в виду: каждый старается попасть на солнце, чтобы улучшить жизнь. Однако если обстоятельства не позволяют ему добиться своего положительным способом, он прибегнет к уродливому варианту. Говоря «уродливому», я подразумеваю болезненный, искаженный путь, но этот индивид все равно остается человеком, который делает все, что может, чтобы найти решение для своей жизни, – никогда нельзя об этом забывать. Он очень этого хочет, только существует множество обстоятельств, которые чрезвычайно затрудняют успех и которые даже могут заставить его сопротивляться любым попыткам помочь ему свернуть на новый путь, потому что он слишком испуган.
Изменить себя и, можно сказать, совершить трансформацию характера – чрезвычайно трудная задача. Такова цель всех религий и большинства видов философии. Именно к этому стремились греческие философы, как и некоторые современные, и не имеет значения, говорим ли мы о буддизме, христианстве, иудаизме, учении Спинозы или Аристотеля. Все они пытались выяснить, что человек может сделать, чтобы задать себе направление, чтобы превратить себя в лучшего, более возвышенного, более здорового, более радостного, более сильного.
Большинство людей действуют из чувства долга, понимая, что они обязаны так поступать; это значит, что они зависимы. Они еще не достигли точки самоутверждения, того, чтобы занять позицию «Это я, это моя жизнь, таковы мои убеждения, таковы мои чувства, и я действую согласно – не моим капризам, это было бы иррационально – а тому, что можно было бы назвать моим рациональным проявлением, основными требованиями, основными силами моей личности, основным смыслом, определяющим меня как человека, – и противно тем побуждениям, которые иррациональны».
Что значит быть «рациональным»? Уайтхед говорил: «Функция разума – способствовать искусству жить». Если бы я выразился своими словами, я сказал бы: рациональное – это все те поступки и все поведение, которые помогают росту и развитию структуры. Иррациональны все те проявления поведения, которые препятствуют или прекращают рост и единство структуры, касается ли это растения или человека. Поведение, способствующее росту и развитию, согласно теории Дарвина, появилось для безопасного обеспечения интересов выживания индивида и вида в целом. Таким образом, оно в первую очередь благоприятно для индивида и для вида, а потому рационально. Сексуальность совершенно рациональна. Голод и жажда совершенно рациональны.
Беда с человеком заключается в том, что его поведение очень мало определяется инстинктами. В противном случае, веди себя человек как животное, он был бы вполне рационален – любое животное вполне рационально. Если вы откажетесь от привычки путать рациональное с интеллектуальным, то окажется, что рациональное не есть нечто обязательно мыслительное; рациональное в такой же степени относится к действиям. Вот пример. Если кто-то строит фабрику в месте, где трудовых ресурсов мало и услуги дороги, так что он больше нуждается в рабочих, чем в оборудовании, этот человек действует экономически иррационально, потому что его поступок ослабляет и со временем разрушит его экономическую систему – систему фабрики, – и через год или два фабрикант обанкротится.
Со времен Фредерика Уинслоу Тейлора экономисты говорят о рационализации в смысле, совершенно отличном от психологической рационализации. Под рационализацией они понимают изменение методов работы на более адекватные с точки зрения оптимального функционирования экономической единицы – не с точки зрения человека.
С точки зрения человека следовало бы сказать: иррациональны не инстинкты, а страсти. Животным не свойственны зависть, разрушительность ради разрушительности, желание эксплуатировать, садизм, стремление к власти – все эти страсти едва ли присущи по крайней мере млекопитающим. У человека они развиваются не потому, что коренятся в его инстинктах, а потому, что их создают определенные патологические условия окружающей среды, приводящие к возникновению патологических черт у человека. Вот простой пример. Если у вас есть семя розы, вы понимаете, что, для того чтобы из этого семени вырос куст с прекрасными цветами, требуются определенная влажность, температура, грунт, и посадить семя нужно в определенное время. Если эти условия соблюдены, то из семени – если не случится каких-то чрезвычайных обстоятельств вроде мучнистой росы – разовьется прекрасное растение. Если вы посадите семя в чрезмерно увлажненную почву, оно просто сгниет, погибнет. Если вы создадите для растения условия, которые не оптимальны, вы получите розовый куст с дефектами – плохо растущий, плохо цветущий. Семя розы полностью разовьется в розовый куст, только если ему будут созданы определяемые эмпирически – и только эмпирически – условия, способствующие росту этого конкретного семени.
Это верно также для животного, как известно любому заводчику; верно это и для человека. Мы знаем, что человеку, чтобы вырасти, нужны определенные условия. Если эти условия не выполняются, если вместо тепла ребенок встречает холодность, вместо свободы – принуждение, вместо уважения – садизм, то ребенок не умрет, но вырастет искривленным, как вырастет кривым дерево, не получающее нужного ему солнечного света. Эти страсти – искаженные страсти, являющиеся следствием неадекватных условий, – иррациональны. О них можно сказать, что они не укрепляют внутреннюю систему человека, а ослабляют и со временем разрушают ее, иногда даже доводя до болезни.
Фрейд совершил окончательный прорыв в процессе, который длился столетия: разоблачил представление о том, что честность не доказывается тем, что я осознанно питал добрые намерения; кто-нибудь может лгать с лучшими намерениями или в убеждении, что он совершенно искренен, потому что его ложь неосознанна. Работы Фрейда задали совершенно новое измерение проблеме честности, искренности, человеческих отношений, потому что оправдание «Я не имел этого в виду», традиционное оправдание тем, что человек не имел намерения совершить то, что совершил, потеряло свое значение благодаря фрейдовской теории оговорок.
Со времен Фрейда понадобилось пересмотреть и моральную проблему. Человек несет ответственность не только за свои мысли, но и за свое бессознательное. Именно здесь начинается ответственность, все остальное – маска, ничто; едва ли стоит выслушивать, во что индивид верит. Говоря так, я несколько преувеличиваю: найдется множество речей, заверений, высказываний, которые едва ли стоит выслушивать, поскольку вам известно, что все это – часть паттерна, той картины, которую кто-то хочет представить.
Для терапии в моем понимании важно, чтобы пациент мог мобилизовать собственную ответственность и активность. Думаю, что многое из происходящего сегодня под маркой психоанализа основывается на предположении, которое разделяют большинство пациентов: психоанализ – метод, благодаря которому человек становится счастливым, выговариваясь без риска, без страданий, без проявления активности, без принятия решений. Так не бывает в жизни, и так не бывает при проведении психоанализа. Никто не становится счастливым с помощью разговора, даже если это разговор с целью получить интерпретацию.
Чтобы измениться, пациенту требуются огромная сила воли и мощный импульс. Каждый человек винит кого-то другого и тем самым избегает ответственности. Говоря об ответственности, я не занимаю позицию судьи. Я никого не обвиняю. Не думаю, что мы вправе обвинять кого-то, как если бы мы были судьями. Однако имеет место факт: никто не излечивается, если не испытывает возрастающего чувства ответственности, не принимает участия и, по сути, не гордится своими достижениями в выздоровлении.
Существуют определенные условия, способствующие как здоровому развитию человека, так и патологическим феноменам, и главный вопрос заключается в том, чтобы выяснить, что способствует первому и что – второму. На деле выяснение того, какие условия способствуют здоровому развитию человека, обычно входит в сферу интересов этики, потому что этика в первую очередь есть попытка показать, какие нормы благоприятны для этого.
Стоит заговорить о человеке, как люди отвечают: это оценочное суждение, потому что они не хотят думать о необходимых нормах, а желают жить счастливо без знания о том, как жить счастливо. Майстер Экхарт однажды сказал: «Как может человек научиться искусству жить и умирать, не имея поучения?» Это совершенно верно, и в этом главный вопрос. Сегодня люди думают, что могут стать очень счастливыми, они мечтают о счастье, но не имеют ни малейшего представления о том, какие условия порождают счастье и любой вид удовлетворительной жизни.
У меня имеется отчетливое этическое убеждение в том, какова должна быть культура, способствующая благополучию. Не то чтобы я мог дать точный чертеж того, как должно выглядеть общество – это очень трудно, практически невозможно сделать, потому что в новых обстоятельствах возникают новые явления; наши знания меняются и в некоторых областях растут каждый день. Однако в отношении этической модели я твердо уверен: в такой культуре главная цель жизни есть полное развитие человека – не вещей, не продукции, не богатства; процесс жизни как таковой должен становиться произведением искусства, как жизненный шедевр он обладает оптимальной силой роста. В такой культуре жизнь человека – самое важное.
Главный вопрос таков: что самое важное? Сегодня в нашей культуре ответ на этот вопрос отличается от того, каким был в Средние века. Он был несколько различным среди населения, скажем, и в XVIII веке. Существовала идея, что на самом деле вся цель того, чтобы жить, родиться и чего-то добиться, – это сама жизнь. Сегодня это больше не важно. Люди считают важным добиться успеха, обрести власть, престиж, подняться по социальной лестнице – служить механизму; как люди они стагнируют, а большинство, по сути, несколько деградирует. Хотя они достигают успехов в том, чтобы делать деньги и манипулировать другими, они не становятся лучше как человеческие существа.
Люди не узна́ют ничего и ни в чем не преуспеют, если только не будут думать, что это самая важная вещь, какую только они могут сделать. Тот, кто хочет учиться – подобно большинству сегодня, думая «Было бы хорошо…» – ничему трудному не научится. Если вы желаете стать искусным пианистом, вы должны практиковаться по нескольку часов в день; если желаете стать умелым танцором или плотником – то же самое. Вы сделаете это, потому что выбрали такое занятие как самую важную вещь. Хорошую иллюстрацию этого приводит Талмуд. Когда евреи пересекали Красное море, Бог, согласно Библии, велел Моисею поднять посох, и тогда воды расступятся. Но Талмуд говорит, что, когда Моисей поднял посох, ничего не произошло. Только когда первый еврей прыгнул в море до того, как воды расступились, – только в этот момент они расступились. Смысл вот в чем: ничего не получится, если кто-то не прыгнет, не будет готов прыгнуть. На отстраненный взгляд тут абсолютно ничего не понятно. Когда все хорошо, не нужна структура, но события не обретают своего истинного веса; человек вспоминает потом: «Ну, было интересно узнать то и это», – только на жизни это никак не отразилось. На мой взгляд, совершенно не стоит узнавать что-то, что не отразится на вашей жизни; лучше пойти на рыбалку, или покататься на лодке, или отправиться на танцы, чем узнавать вещи, которые ни прямо, ни косвенно ничего не изменят в вашей жизни.
Я говорю вот что: если вы яблоня, вы сделаетесь хорошей яблоней; если вы куст клубники – хорошим кустом клубники. Я не говорю, что вам следует сделаться клубникой или яблоней, потому что разнообразие людей чрезвычайно велико. Каждый индивид во многих отношениях является своим собственным существом, и, даже можно сказать, совершенно особым; никто не раскаивается в своей особости. В определенном смысле человек уникален, нет никого, в точности на него похожего. Проблема заключается не в том, чтобы создать норму, согласно которой все были бы одинаковыми, норма должна способствовать полному цветению, полному развитию, полному пробуждению к жизни каждого человека, независимо от того, каким именно «цветком» он является. Может показаться, что это ведет к нигилистической точке зрения, а именно: вы можете сказать: «Что ж, раз вы рождены преступником, значит, вы – преступник». Откровенно говоря, я считаю, что лучше быть хорошим преступником, чем быть ничем. Но еще хуже не быть ни преступником, ни не-преступником, жить без цели и осознания. На самом деле я думаю, что быть преступником, даже хорошим преступником – это патологический феномен, потому что человек не рождается преступником, и преступность сама по себе – патологический феномен.
Начало роста лежит в том, чтобы сделаться свободным. Процесс обретения свободы начинается с себя и с собственных родителей. Тут нет вопроса. Если индивид не эмансипируется от родителей, если в нем не растет понимание, что он вправе решать за себя, если он не испытывает ни особого страха, ни особого бунтарства против желаний родителей, но остается сам по себе, тогда дверь на дорогу к независимости всегда закрыта.
Я сказал бы, что одна из лучших вещей, которые человек может сделать, – это спросить себя: «Где я нахожусь на своей личной дороге к независимости, имея в виду мою реакцию на своих родителей?» Я не говорю, что человеку не следует любить своих родителей. Существует такая любовь, которую можно испытывать даже к людям, причинившим вам вред, при условии что они не понимали, что делают. Существуют вполне приятные люди несмотря на то, что они делали ошибки или совершали неправильные поступки. Так что я не имею в виду антагонизм, те разнообразные протесты против родителей, которые обычно маскируют все еще существующую зависимость: человек должен доказать родителям, что они ошибаются. Пока человек не доказал своим родителям, что они ошибаются, это доказать ему должен я. Человек свободен, если ему не нужно доказывать ни что родители не правы, ни что они правы. Это начало дороги к свободе, что, конечно, происходит в том случае, если человек прилагает усилия.
Человек обладает двумя способностями для того, чтобы судить о реальности.
1. Одна из этих способностей заключается в таком представлении о реальности, которое дает возможность на нее воздействовать. Другими словами, моя потребность в выживании делает необходимым такое суждение о реальности, которое позволило бы мне ею управлять. Если у меня в руках деревяшка и я хочу разжечь огонь, я должен видеть ее как дерево, обладающее необходимыми свойствами. Если на меня кидается враг с оружием в руках, а я приму его как вестника мира с голубем в руке, я погибну. Иначе говоря, понимание реальности как она есть необходимо для того, чтобы адекватно реагировать; это биологически заданная функция человека. Большинство людей таким пониманием обладают, и оно помогает им функционировать социально.
2. Однако у человека есть и другая способность. Он обладает функцией ощущения реальности не в терминах возможности что-то с ней делать, а переживания ее как чистого субъективного опыта. Скажем, человек смотрит на дерево. Тот, кому это дерево принадлежит, может смотреть на него с такой точки зрения: «Сколько оно стоит? Не срубить ли мне его?» – то есть исключительно в контексте его стоимости. Однако если я смотрю на мир с субъективной точки зрения, я воспринимаю его как нечто, что я вижу, чувствую, осязаю. У меня также есть чувство прекрасного, и благодаря ему я воспринимаю дерево как чудо. А теперь перенесем эту конструкцию в область человеческих отношений. Если я манипулирую другим человеком, меня в первую очередь волнуют такие вопросы: «Что я могу делать с этим человеком? Каковы его слабые места? Каковы сильные стороны?» и т. д. И в этом случае мое представление об этом человеке определяется целью моих действий в отношении него. Однако если я просто разговариваю с человеком, смотрю на него, он мне нравится, или не нравится, или я остаюсь безразличным, у меня не возникает таких вопросов. Тогда я получаю искреннее удовольствие, или испытываю чувство отвращения, или какие угодно другие чувства, – я воспринимаю этого человека в целостности, таким, каков он есть.
Эта субъективная способность, способность видеть вещи субъективно – вторая способность человека, которая находит выражение, например, в поэзии. Если поэт пишет: «Роза пылает, как пламя», то с точки зрения обыденного мышления он безумен. Возьмите розу и попробуйте ею что-нибудь поджечь! Поэт явно не это имеет в виду; он говорит о впечатлении, которое произвела на него роза. Он чувствует, видит, испытывает яркое пламенное качество розы. Если это говорит поэт, мы не назовем его безумным; мы называем его поэтом, потому что он обладает способностью видеть розу и субъективно, и объективно. Он ясно понимает, что этой пылающей розой не сможет разжечь огонь.
Сегодня большинство людей утратили эту способность, они видят вещи только реалистически, в рамках первой способности. Другими словами, они очень хорошо знают мир – знают, как им можно манипулировать. Однако они не способны полностью субъективно увидеть, есть ли что-то в природе или в человеке – без какой-либо иной цели, кроме того, чтобы воспринимать этот вид, этот звук, эту картину. Можно было бы сказать, что человек болен, если он не обладает способностью видеть и судить за пределами реальности, способностью видеть субъективно. Однако мы называем кого-то больным, страдающим психозом, только если он не способен судить реалистично.
Если индивид лишен способности видеть что-то субъективно, мы не называем его больным, хотя он болен не меньше, чем человек, лишенный первой способности. Причина этого проста: мы называем болезнью только то, что мешает социальному функционированию. Концепция заболевания в основе своей социальна. Если человек идиот – эмоциональный идиот, художественный идиот, ничего не понимает, не видит за пределами того, что имеет практическую ценность и может быть выражено в центах, мы называем его очень умным. Именно такие люди наиболее успешны, потому что никогда не отвлекаются, как в фильме Чарли Чаплина, когда он, работая с механизмом, отвлекается на проходящую мимо хорошенькую девушку и теряет управление машиной. Если вы ничего не чувствуете, если не обладаете субъективным опытом, то вы лучше всего приспособлены к обществу, в котором главное – функционировать практически. Однако вы не становитесь от этого здоровее.
Вопрос о том, кто более болен, остается открытым: так называемый психопат или так называемый реалист. Я сказал бы, что многие шизофреники счастливее сотрудников офиса, озабоченных продажей какого-нибудь бесполезного товара. Вот хороший пример этого. Я знаю человека, который был очень успешен, но полностью находился под каблуком у своей жены – вы все знаете такой тип: типичная англосаксонка, маленькая хрупкая женщина, очень скромная, очень худенькая, едва ли способная громко произнести слово, очень-очень незаметная. Она правила семьей как диктатор, прикрываясь невинным, безобидным, иногда сладким, иногда не очень сладким, но всегда чрезвычайно скромным стилем поведения. Впоследствии у мужа развилась депрессия, и его пришлось госпитализировать. Врачи очень разумно запретили жене посещать его, однако допускали к нему сына. Пациент сказал сыну: «Знаешь, впервые в жизни я счастлив». Звучит довольно парадоксально, когда такие слова произносит страдающий депрессией человек, помещенный в больницу, и тем не менее это чистая правда.
В первый раз в жизни он почувствовал себя свободным человеком – депрессия там или не депрессия. Ему пришлось перенести тяжелые испытания, чтобы стать свободным. Излечившись и выписавшись из больницы, он снова стал бы узником, а этого он больше не мог выносить.
Концепция Фрейда заключалась в том, что происхождение определенной ориентации – орально-рецептивной, орально-садистской или анальной – определяется тем, что либидо фиксируется на одной из эрогенных зон. Другими словами, либидо фиксируется на какой-то эрогенной зоне в процессе развития, и черты характера есть или сублимация, или формирование реакции на это либидозное желание.
Я полагаю, что на самом деле это вторичный момент, что первична не фиксация на какой-то эрогенной зоне. В действительности процесс ассимиляции мира человеком предоставляет ему всего несколько возможностей: я могу приобретать вещи, получая их пассивно; я могу получать вещи, забирая их силой; я могу припрятывать вещи. Думаю, есть и еще одна возможность, которую я упоминал в своей книге «Человек для себя» (1947а): получать вещи путем обмена. Других возможностей нет. Все в первую очередь зависит от природы общества, от культуры, а во вторую очередь – от характера родителей, не говоря уже о конституции ребенка, – все это определяет, какой тип ассимиляции станет преобладающим у индивида. На последнем месте среди всех этих факторов стоят эрогенные зоны, да и то лишь как следствие, а не причина.
В своей концепции характера я отталкиваюсь не от развития либидо, а от характера родителей и от того, что я называю социальным характером. Под социальным характером я понимаю тот тип характера, который создает любое общество, нуждаясь в людях и заставляя людей желать того, что они должны делать. Вот простой пример: в XIX столетии были нужны люди, которые хотели копить, потому что в тот период была нужда в накоплении капитала – требовались люди, которые копили и хотели копить. Таким образом, благодаря образованию, примеру родителей, всему воспитанию детей создавался тот тип характера, который мы назвали бы анально-запасливым. Сегодня нужны люди, которые хотели бы тратить, и вы создаете рецептивно-рыночную ориентацию; нужны люди, желающие продавать себя, выходить на рынок. Если хотите получить простое выражение нашего времени, то вместо «Я не верю тому, что вы говорите», многие произносят: «Я этого не куплю». Другими словами, все хорошо понимают, хоть и неосознанно, что всё – даже идеи – рыночный товар, и вы либо покупаете их, либо нет.
Ориентацию характера и Фрейд, и я описывали параллельно в терминах синдромов, но не параллельно в терминах генетических объяснений. Я не показал достаточно ясно в своих работах, где именно я прослеживаю параллель и где ее не вижу. На самом деле тогда я и не мог выразить это ясно, потому что ясное понимание пришло ко мне только в последние годы.
Многие отмечают, что я придаю большое значение культуре. В таких случаях мне всегда обидно за Фрейда – ведь он тоже подчеркивал значение культуры. Правда, существует одно огромное различие. Для Фрейда культура была количественным явлением, более или менее цивилизацией, то есть более или менее давлением, интенсивным подавлением инстинкта. Я же вижу в культуре не количественное явление, выражающееся в большем или меньшем подавлении, а явление качественное, а именно, различные структуры для каждого данного общества, которое формирует человека и его практику. Другими словами, я полагаю, что мы то, чем должны быть в соответствии с потребностями общества, в котором мы живем; поэтому для меня чрезвычайно важно анализировать специфическую структуру общества, будь то феодализм, капитализм XIX столетия, капитализм XX века или греческое рабовладельческое общество – в этом для меня проявляется основополагающий генетический принцип; характерные черты формируются в согласии с этим принципом, а вовсе не с либидо, развитие которого зависит от определенных событий или от эрогенных зон.
Я подчеркиваю значение анализа конкретной структуры каждого общества – то, чего не делал Фрейд; это не критика в его адрес – он не был этому обучен. Однако этого не делали ни Хорни, ни Салливан, потому что их интересовал не анализ общества, а влияние культуры. Впрочем, это не вполне справедливо: Хорни упоминает некоторые вещи, типичные для современного общества; но все же, с моей точки зрения, необходимо объединение психоанализа со строгим научным анализом социальной структуры.
[Зависимость побуждений от формирующих социальных и культурных обстоятельств может быть проиллюстрирована сексуальным поведением.] Современный человек немедленно все потребляет; так же он потребляет и секс. Это часть тенденции, больше ничего в жизни у вас нет, а обществу это совершенно ничем не грозит. Напротив, все критические высказывания, все протесты против относительно негуманного стиля жизни ослабляются таким раздуванием секса.
Я говорю не о внебрачных сексуальных отношениях, а о таких половых контактах, которые могут быть названы «немедленным сексом» и не сопровождаются глубокими чувствами, тесными отношениями или вообще какой-либо человеческой интимностью. Я не могу также сказать, что в сексе есть что-то неправильное; секс есть выражение жизни, а не смерти. На самом деле я думаю, что современное отношение к сексу все же много лучше того подавления и фальшивого отрицания, которое имело место в XIX столетии. Тем не менее я придерживаюсь несколько более широкой точки зрения на современный несерьезный, чисто случайный обезличенный секс, который был привилегией высших классов в XIX веке.
Многие думают, что этот вид половой жизни, «изобретенный» молодым поколением, есть что-то новое, и при этом забывают, например, о том, что в высших слоях той же Англии подобная распущенность существует с давних времен. Если вы прочитаете описания великосветских английских приемов, вы обнаружите, что главная проблема, стоявшая перед хозяйкой дома – замка из 60–100 комнат, – таким образом разместить гостей, чтобы мужья и жены случайно не повстречались у двери чужой спальни. Если вы прочитаете книгу о матери Черчилля, вы узнаете, что эта дама вступала в интимную связь с мужчинами, которые могли быть полезны ее сыну. Черчилль не говорит об этом прямо, но дает понять, что мать должна всеми силами способствовать карьере сына. Так что тут нет ничего нового, это один из примеров того, что сегодня подобный стиль поведения переняли представители среднего и низшего классов; таков культурный паттерн, который можно видеть во всем нашем обществе.
Освальд Шпенглер говорит в своей книге «Закат Европы», что Запад падет, что разрушение западной культуры чуть ли не предначертано самой природой. Он придерживался мнения, что культура растет и увядает подобно растению, подобно тому как растет и умирает любое органическое существо. Роза Люксембург сформулировала свое мрачное ви́дение будущего в терминах альтернативы: есть выбор, может быть так или иначе, третьего не дано.
Я не случайно упоминаю различие взглядов Шпенглера и Розы Люксембург. Существует два вида определений. Первый – предсказание единственного исхода: случится именно это. Другой – детерминизм альтернативы; он утверждает, что возможен не единственный исход, необходима определенная альтернатива. Исход может быть тем или иным, возможно, третьим, но и только. Это особенно важно в отношении детерминизма не только в истории или в обществе, но и применительно к человеку.
В отношении индивида вы очень редко можете сказать – по крайней мере с опорой на здравую теорию, – что этот исход непременно случится. Однако обычно можно утверждать: эта альтернатива неизбежна. Индивид или будет расти, если использовать общие термины, или умрет – в психическом смысле. В обоих случаях все зависит от относительной силы каждого варианта альтернативы. Вероятность того, что индивид гуманистически преуспеет, может составлять всего один процент, но это все же возможность, и не требуется детерминизма в прежнем смысле.
Большинство людей отказываются признать, что жизнь предоставляет им очень ограниченный выбор действий. Они могут пойти туда или сюда. Но они обольщаются мыслью, что у них есть множество выборов; обычно такой взгляд нереалистичен, поскольку в силу их прошлого, конституции и конкретной жизненной ситуации количество вариантов минимально.
[Динамика психического развития человека сравнима с динамикой игры в шахматы.] Когда два игрока начинают игру, их шансы практически равны, другими словами, каждый из них может выиграть. Вы могли бы сказать, что тот, кто играет белыми, имеет немного больший шанс на выигрыш, потому что он начинает, но об этом можно забыть. Если предположить, что игроки сделали по пять ходов и белые совершили ошибку, то шанс белых на выигрыш уже уменьшился на шестнадцать процентов. Впрочем, белые все еще могут выиграть, если предположить, что этот игрок делает удачные ходы или что ошибку сделает противник. После еще десяти ходов белые могут не компенсировать свою первую ошибку и к тому же сделать еще одну ошибку. Теоретически белые все еще могут выиграть, хотя их шанс теперь снизился с пятидесяти процентов до пяти. Но потом настает момент, когда белые совершают ошибку, после которой выигрыш уже невозможен по законам игры, разве что противник проявит ужасную глупость и совершит ляп, чего с хорошими игроками не случается. В такой ситуации опытный игрок сдается, потому что знает: вероятности выиграть нет. Плохой игрок продолжает играть, потому что не может предвидеть следующие ходы и все еще надеется на выигрыш, тогда как в действительности шанса выиграть нет. Он должен сражаться до печального конца, когда его король получит мат; только тогда он признает поражение.
Что означает такое сравнение применительно к ситуации человека? Возьмем для примера маленького мальчика из очень обеспеченной нью-йоркской семьи. В возрасте пяти лет он играл с маленьким чернокожим мальчиком, который ему нравился. Это было совершенно естественно, он еще не знал различий. Потом его мать говорит сладким голосом, как говорят современные матери: «Знаешь, Джонни, этот мальчик не хуже нас, он очень мил, но, понимаешь ли, соседи этого не поймут, и на самом деле будет лучше, если ты не будешь играть с ним. Я знаю, что тебе это не понравится, но я возьму тебя сегодня в цирк». Возможно, мать не будет действовать так прямолинейно, не скажет, что поход в цирк – награда, но в цирк сына сводит или купит ему что-нибудь.
Маленький Джонни сначала возражает и говорит: «Нет, мне нравится этот мальчик», – но со временем соглашается пойти в цирк. Это его первая ошибка, первое поражение. Его целостность нарушена, воля сломлена.
Если сравнить с шахматами, он сделал первый неправильный ход.
Скажем, по прошествии десяти лет Джонни влюбляется. Он действительно любит девушку, но она бедна и происходит из неподходящей семьи, и родители Джонни не думают, что сыну следует связываться с этой девушкой. Опять же, в современном стиле, они не станут говорить, как сказали бы их предки: «И думать не смей, мы не вступаем в брак с представителями этой семьи». Мать Джонни скажет: «Она очаровательная девушка, но мы разного происхождения, а при разнице происхождения брак не будет счастливым… Конечно, тебе самому решать, жениться на ней или нет, но, знаешь, ты мог бы отправиться на год в Париж и все хорошенько обдумать. Если, вернувшись из Парижа, ты будешь по-прежнему готов взять ее в жены, женись».
Джонни соглашается. Это его второе поражение, которое, впрочем, уже облегчается его первым поражением и многими мелкими ошибками такого же рода. Джонни уже купили. Его самоуважение, его гордость, его достоинство, чувство самости уже сломлены. Предложение матери сопровождается заманчивой рационализацией, прикрытой обещанием «ты совершенно свободен жениться на ней, после того как отправишься в Париж», но в тот момент, когда Джонни согласился, он отказался от девушки, не понимая этого. Он уверен, что все еще любит девушку и женится на ней. В результате первые три месяца он пишет из Парижа замечательные любовные письма, но его подсознание уже знает, что он не женится на девушке, потому что он принял взятку.
Как только вы приняли взятку, вы должны рассчитаться. Тут в дело вступает второй моральный аспект: вы должны быть честны, нельзя принять взятку без того, чтобы выполнить обещанное, иначе вы погибнете. Итак, в Париже Джонни встречает других девушек, и за год многое происходит. Он приходит к выводу, что на самом деле не так уж любит ту девушку, он влюбляется во многих других. С некоторыми угрызениями совести он объясняет той девушке, почему он ее больше не любит. Это ему дается легко – он просто пишет все реже и реже, так что переход не такой уж неожиданный и шокирующий. Может быть, тем временем девушка узнала о ситуации, все поняла и написала Джонни, что между ними все кончено.
В двадцать три Джонни пора поступать в магистратуру. Возникает вопрос: чем он на самом деле хочет заниматься. Его отец – преуспевающий юрист и хочет, чтобы сын по многим очевидным причинам стал юристом. Сын, впрочем, с детства интересуется архитектурой. Так что он настаивает на своем желании заниматься архитектурой. Тогда отец изображает сердечный приступ; он может скоро умереть, и кто тогда позаботится о матери? После всего, что он сделал для сына – поездка в Париж и все прочее, – какая неблагодарность так предать семью, разрушить все надежды, сделать несчастными… да и потом, что Джонни заработает как архитектор по сравнению с тем, что заработает в конторе своего отца, особенно когда ее возглавит? Сын ведет некоторые арьергардные бои, но в конце концов сдается. Может быть, в этот момент отец покупает ему прекрасный спортивный автомобиль. Все всё понимают, но никто не проговаривает, что это взятка. (В политике тоже такого не делается: взятка не упоминается в письменном соглашении «Я заплачу вам сто тысяч долларов, чтобы вы проголосовали за этот закон». Сто тысяч долларов выплачиваются, и второй участник сделки прекрасно понимает, за что они заплачены.) Теперь Джонни пропал. Он продал себя, потерял все самоуважение, потерял гордость, потерял свою целостность; он делает что-то, что ему не нравится и так и проведет всю жизнь – женится на женщине, которую на самом деле не любит, будет тяготиться работой и т. д.
Как он попал в эту ситуацию? Не из-за одного неожиданного происшествия, а благодаря накоплению мелких событий, делая одну ошибку за другой. Вначале он имеет много свободы, но теряет ее все больше и больше – до того момента, когда от нее практически ничего не остается.
Свобода – это не что-то, что мы имеем; такой вещи, как свобода, не существует. Свобода – свойство нашей личности, мы более или менее свободны противостоять давлению, более или менее свободны делать то, чего хотим мы сами. Свобода – это всегда вопрос увеличения или уменьшения той свободы, которую мы имеем. В определенный момент вы могли бы сказать: этот молодой человек практически отказался от всех надежд, хотя даже тогда можно было бы ожидать, что произойдет какое-то событие – чрезвычайное событие, какие редко случаются с человеком, на которое не следовало бы делать ставку, но которое даже в возрасте тридцати, сорока или пятидесяти лет может вызвать полную перемену и пересмотр взглядов. Однако тот, кто ожидает такого события, почти всегда ожидает напрасно, потому что подобные события чрезвычайно редки.
Войти с помощью соц. сетей: