Лекция 8

Христианское учение о человеке

В конце прошлой лекции я кратко сказал о том, что язычник Плотин будет важен и для последующей христианской мысли. Скажем об этом несколько подробнее, прежде чем перейти к обсуждению того учения о человеке, которое развивается христианскими мыслителями поздней Античности и Средних веков.

Я уже упоминал в прошлый раз, что не столь далеко отстоящий по времени от Плотина христианский мыслитель Амвросий Медиоланский (340–397), учитель Блаженного Августина (354–430), считает для себя вполне возможным обращаться к этому автору, в том числе для разъяснений некоторых вопросов, связанных с мистическим опытом. У апостола Павла есть место, где он говорит о человеке – традиционно считается, что он говорит о себе в таком скрытом виде, – который был восхищен до третьего неба и слышал неизреченные глаголы, которые невозможно пересказать. «Только не знаю, – добавляет Павел, – в теле это было или вне тела». И святитель Амвросий Медиоланский для того, чтобы лучше разъяснить это место у апостола Павла, привлекает плотиновское описание экстаза как созерцательного соединения с Богом или с Единым.

Для Августина же чтение работ Плотина и других представителей его школы стало важным шагом на пути к принятию христианства. Августин свободно на греческом не читал (а Плотин, как мы говорили, писал по-гречески), он читал эти тексты в переводе Мария Викторина, знаменитого ритора того времени, который сам на склоне своих лет, в старости, стал христианином. И для Августина это чтение становится последним шагом на пути к крещению.

У Августина, как, наверное, многие знают – открывали его «Исповедь» или читали что-то о нем, – был очень интересный, творческий, сложный поиск истины, в результате которого он приходит к принятию христианства. Для него христианство, несмотря на то что мать его была христианкой, в отличие, впрочем, от отца-язычника, было не следствием воспитания, рождения в определенной среде. Принятие христианства было у него итогом очень глубокого личностного поиска. И чтение трудов Плотина было тем шагом, когда Августин начинает чувствовать, что он находит в этих трудах многое такое, что может дать ему ответы на те вопросы, которые не дают покоя его душе.

Многое, но еще не все. Не все вопросы получают ответ, последнее слово еще не сказано. Но подготовлена почва для того, чтобы услышать проповедь Амвросия Медиоланского. Августин крестится и станет одним из важнейших для Запада христианских мыслителей. И при этом в философском плане он будет активно задействовать аппарат платонизма, с которым познакомился благодаря чтению тех, кого мы сегодня называем неоплатониками.

С другой стороны, существует линия христианской рецепции неоплатонизма через очень загадочные тексты, которые были подписаны именем Дионисия Ареопагита – ученика апостола Павла, – того Дионисия, который, как свидетельствуют Деяния апостолов, уверовал во Христа во время проповеди Павла в Афинах. Эти тексты, по всей видимости, созданы около V века н. э. Поэтому в современной философии и в современном богословии автора этих текстов часто называют «Псевдо-Дионисий Ареопагит». Анализ этих текстов показывает влияние на эти тексты текстов Плотина и других неоплатоников, живших, как вы понимаете, значительно позже, чем жил исторический Дионисий Ареопагит. Более того, эти тексты, как это очень красиво показывает Валерий Петров, директор Центра античной и средневековой философии и науки Института философии РАН, написаны так, что они часто одинаково хорошо читаются как в контексте Платонова наследия, так и в контексте Нового Завета. В силу этого и платоник легко узнает в них свое, и так же легко узнает в них свое христианин. Через эти тексты неоплатонизм окажет заметное влияние на христианскую мысль и Востока, и Запада.

Мы завершаем рассмотрение той линии философской мысли, внесшей большой вклад в познание души человека, которую можно назвать языческой. Теперь мы должны сказать о том, какой вклад: понятийный, на уровне подходов, и так далее – в познание душевной жизни, в историю психологии вносит христианская мысль. Этот вклад очень заметен, потому что для европейской культуры, для ее становления, века, когда христианство было определяющей религией, были веками, наполненными в том числе очень тонкой и глубокой мыслительной работой. С другой стороны, в это время активно развивалась практика христианской духовной жизни, предполагавшая необходимость понимания другого человека и самого себя, исправления своих пороков и недостатков и т. д. Христианские мыслители и аскеты разрабатывают богатейший понятийный аппарат для обсуждения проблем антропологии. Они дают понимание человека, некоторые линии которого станут структурообразующими для всей последующей европейской культуры. Может быть, важнейшей такой линией станет понимание человека как существа личностного, понимание, связанное с христианским развитием понятия ипостаси – личности, лица.

Слово «ипостась» уже присутствует в философском языке того времени, – в частности, его использует Плотин, – когда оно будет как бы «переплавлено» христианскими мыслителями. Случится это в IV в. н. э. Отцы IV в. раскроют это слово в очень новаторском для своего времени ракурсе. Оно применяется и к учению о Троице: говорят о трех Лицах, Ипостасях Святой Троицы, – к человеку, который мыслится тоже как личностное существо, воипостазированная природа.

Кроме того, христианская мысль сделает важный вклад в понимание человеческой воли. Этот вклад будет связан с именем Максима Исповедника (580–662), давшего учение о двух волях – гномической воле и воле природной. Это учение разрабатывается Максимом в рамках христологических споров, в рамках полемики с монофелитами, с теми мыслителями, которые считали, что во Христе есть только одна воля – божественная, в силу чего выходило, будто Христос не в полной мере воспринял человеческую природу, ибо человеческая природа подразумевает также наличие воли, а стало быть, не в полной мере Богочеловек.

Максим Исповедник – очень тонкий мыслитель, у него мысль точная, филигранная и очень красивая. Он очень мужественный человек, который не боялся отстаивать то, что он признавал истиной, перед лицом и светских, и даже церковных властей. Был момент в его жизни, когда основные представители церковной иерархии были на стороне оппонентов Максима Исповедника. И власти светские были против него. Он был заключен в темницу, ему была отрублена рука, вырван язык. Наказания того времени были суровыми. Членовредительство в Восточной Римской империи, которую мы часто именуем Византией, было нормальным способом обходиться с теми, кого считали преступниками.

Его учение о двух волях очень важное. Мы потом найдем сходный ход мысли у мыслителей, даже не связанных напрямую с богословием восточным, не знающих византийской традиции. К примеру, тот же С. Кьеркегор независимо от Максима Исповедника будет упоминать две воли, которые действуют в человеке в состоянии закрытости: одна воля как бы побуждает человека открыться, а другая запирает его. Максим Исповедник первым дает язык, позволяющий говорить о подобного рода вещах.

И учение о человеке как воипостазированной природе, и учение о двух волях возникают в серьезных, напряженных, драматичных подчас богословских спорах. В этих спорах разрабатывается и очень богатый язык богословской антропологии христианства. Но подробнее мы скажем об этом чуть позже. А сейчас мы обратимся к тем вещам, которые были опытно исследованы христианскими аскетами.

Вклад отцов-аскетов, отцов-пустынников в понимание человека и его душевной жизни, быть может, не менее важен, чем вклад великих богословов-интеллектуалов (часто, кстати, всерьез проходивших школу христианской аскезы).

И здесь нам надо будет рассмотреть аскетическое учение о страстях. Страсть в христианском ее понимании – это не просто какая-то сильная эмоция, переживание. Страсть – это вещь очень серьезная, это некоторый искаженный способ человеческого существования. Довольно часто говорят о восьми главных страстях, в западной традиции – о семи. Само это число и порядок этих страстей, конечно, важен, но главное все-таки не это. Самое здесь определяющее – это понимание того, что есть страсть как таковая и как она устроена согласно христианскому ее пониманию.

Для того чтобы понять, как устроена страсть, можно обратиться к тому библейскому тексту, который показывает первое появление страсти как особого рода реальности и особого рода искажения человеческой жизни. Это текст о грехопадении. Текст, который, как и многие библейские тексты, интересен вот чем. С одной стороны, перед нами в достаточно понятных образах описанная история, и кажется, что эта история достаточно наивна. Есть некое дерево, от которого сказано человеку не вкушать, вот он вкушает, оказывается виновен, изгоняется из рая и так далее. Кажется, что все просто. С другой стороны, все такого рода библейские тексты имеют очень серьезный смысл, который традиция сначала несет, скорее постигая интуитивно в образах, а затем дает все более артикулированное истолкование этого смысла, показывая, что эти образы точно и глубоко раскрывают важнейшие реалии человеческой жизни.

Если попытаться разобраться в этих образах, то первое, что мы обнаружим, когда читаем о сотворении человека, о том, как Господь помещает его в рай, о том, как Он дает заповедь этот рай возделывать, и о том, как Он дает заповедь не вкушать от древа познания добра и зла, это то, что человек – существо, наделенное свободой. Заповедь – это что-то такое, что может быть дано только свободному существу. Бесполезно столу давать заповедь. Она может быть дана тому, кто может эту заповедь исполнить, а может нарушить. Если Бог дает человеку заповедь, это значит, что человеку дана свобода в том числе пойти против того, что заповедал ему Бог.

Свобода человека очень велика. При этом человек не просто наделен свободой. Можно наделить свободой, но сделать так, что никогда эта свобода в поле внимания не появится. Можно и не знать, что у тебя есть свобода, будучи свободным. Но Бог ставит человека в такую ситуацию, когда сама эта заповедь обнаруживает в первых людях – Адаме и Еве, – что им эта свобода дана. Эта заповедь фактически обнаруживает и для них самих, что есть вот такая реалия – свобода. И есть ответственность за то, как они живут.

Второе – не по значимости, конечно, – второе, что мы видим здесь, – это то, что человек любим Богом. Бог творит его по Своему образу и подобию. Более того, Он дает человеку совершенно все, что для полноты жизни человеку нужно. Он помещает его в прекрасный Эдемский сад, который мы можем воображать по образу наших садов, но, скорее всего, даже самый прекрасный наш сад – это лишь смутный образ Эдемского сада. Он дает Адаму жену, которая плоть от плоти и кость от кости его, говоря, что нехорошо человеку быть одному. Он фактически дает человеку все. Человек любим Творцом – мы тоже это обнаруживаем, читая Библию.

Мы видим, читая, что человек все получает от Бога даром, по любви. Но какой ответ на любовь является ответом, который эту любовь хранит, умножает? Таким ответом на любовь может быть только ответная любовь. Ответом на дар может быть ответный дар, благодарение. Собственно, отношения дара и ответного дара – вещь очень глубокая. Бог дарит человеку все. Более того, как мы видим из библейской истории, из Евангелия, Бог дарит человеку Самого Себя до конца – не только все внешнее.

Ответом на дар, ответом, который не разрушает любви, не отворачивается от нее, является ответный дар. Образом ответного дара в Библии может быть благодарное возделывание человеком Эдема. Трудиться, возделывать Эдемский сад – это была заповедь уже райская. И вот это возделывание – это такое делание-благодарение.

На самом деле отношения дара и ответного дара – это вещь, которую ученые – тот же К. Леви-Стросс – обнаруживают как сущностную для всякой человеческой коммуникации и вообще для того, чтобы возможны были какие-либо социальные отношения. В любом обществе общение людей как таковое, связь их друг с другом укоренены в отношениях взаимного одаривания. В первобытных обществах есть целые ритуалы обмена дарами между племенами, причем к этим дарам особое отношение. Иногда эти дары сжигаются как некая жертва. Явно, что это не просто производственный обмен, а именно обмен дарами в качестве того, что устанавливает открытые и доверительные отношения между людьми.

К. Леви-Стросс приводит замечательный пример относительно обмена дарами из бытовой жизни. Он говорит: есть небольшие французские провинциальные рестораны, где принято на столик ставить небольшую бутылку вина, обычное столовое вино, не очень дорогое, но оно входит в то, что подается, его обязательно ставят на стол. И что происходит дальше? Приходят люди вечером поужинать, они друг друга не знают. Поскольку люди провинциальные достаточно открыты к общению, им интересно поговорить друг с другом, посидеть, пообщаться, что между ними происходит? Один человек берет свою бутылочку, наливает в стакан другого. Тот – свою – в стакан этому. Вина у обоих ровно столько же, сколько было. Но что произошло? Началось их общение. Вот этот обмен дарами создает ситуацию взаимного доверия, взаимного расположения. Они начинают общаться, делиться тем, что им интересно, что их волнует.

Бог предлагает человеку отношения доверия и любви. Он одаривает его всем. Но Он ждет понятной реакции человеческой – что человек тоже в ответ будет приносить благодарение и тоже откроется для этого глубокого, серьезного, любящего общения с Богом.

В чем состоит грехопадение? Что предлагает змей? Змей говорит: если вы этот плод вкусите, то вы и сами будете как боги. То есть что он предлагает им? Бог одарил их всем. В принципе они ни в чем не нуждаются. Но они сознают, что они получили это даром. Они понимают, что естественным, нормальным здесь будет благодарение. Змей говорит: а вы возьмите все в свои руки. Никого не благодарите, просто будьте полными хозяевами, как боги, и Бог вам будет не нужен. Вы просто это себе присвойте. Присвойте все, что есть, возьмите себе; скажите – мое!

Что происходит тогда? Даже если брать приведенную аналогию с рестораном, подобная ситуация была бы, может быть, не такая разрушительная, но обидная. Человек наливает соседу вина, а тот не наливает ему в ответ своего вина, а выпивает и это вино, и еще все из своей бутылочки. Понятно, что этим он человека, в общем-то, обидел, сказал – не хочу я с тобой иметь дело. Мне выпить важно, поесть, а ты мне не интересен, общаться с тобой я не хочу. То есть он отвергает и разрывает предложенное ему общение.

И вот люди соглашаются на то, что предлагает змей. Вкушают этот плод. И они сразу же обнаруживают, что он наг. Почему? Люди оказываются сразу же разделены друг с другом, потому что каждый из них хочет вцепиться и сказать – мое! Но невозможно это сделать вдвоем. Если Адам говорит – мое! Значит, Ева – кто она? Конкурент, враг. Она чужой человек. И перед ее взглядом – чужим – я вижу, что я наг. Я хочу закрыться. Я хочу закрыться от нее вместе с тем, что «мое». Адам хочет закрыться от Евы. Ева хочет закрыться от Адама. И оба они прячутся от Бога. А вдруг Он будет претендовать? Нет уж, это мое, а не твое…

И вот люди оказываются изгнаны из Рая. Тем самым Бог делает так, чтобы это состояние не зафиксировалось навсегда. Люди начинают умирать. Они изгоняются из Рая и начинают в поте лица возделывать землю и есть свой хлеб, но все это служит тому, чтобы это человечество постепенно начало осознавать, что с ним происходит. Ведь через грехопадение в их жизнь вошло зло. Люди разделились. В жизнь вошла вражда. Эта вражда очень быстро покажет себя самым жутким образом: Каин убьет своего брата Авеля. То есть вражда очень быстро себя обнаруживает в истории людей. И дальше ее становится не меньше. Она лишь будет нарастать, она будет себя обнаруживать в новых и новых событиях – убийствах, предательствах…

Но Бог старается направить все так, чтобы люди осознали, что так жить нельзя. Собственно, история ветхозаветная в христианской традиции воспринимается как история божественной педагогики: как Бог, не насилуя свободу человека, не разрушая ее, все-таки пытается, присутствуя в этой истории, показать людям их реальное состояние и привести их к жажде другой, новой жизни. Потому что насильно спасти невозможно. Спасти от зла можно того, кто это спасение ищет.

Ветхозаветная история – это история падений, отступлений и снова все-таки стремления Бога человеку показать его реальную ситуацию. Если мы посмотрим, как описывается путь израильского народа, которому Бог дает свое откровение, это отнюдь не какая-то героика. Там на каждом шагу – отступление, предательство, грех, зло. Собственно, люди не так уж хороши, чтобы сразу отозваться на то, что Бог им предлагает. И тем не менее этих людей Бог ведет и приводит к тому моменту, когда люди оказываются способны принести плод той жажды по спасению, которая в них созревает.

Христианская традиция говорит о том, что рождение Богородицы – и сама Она самой своей жизнью – выражает в предельно чистом, глубоком, полном виде жажду человечества, истосковавшегося по той любви, которую оно утратило, по той полноте жизни, от которой оно отвернулось. Это не просто какое-то отдельное событие: ну вот родилась такая девочка. Это плод, который приносит все человечество как таковое.

В ней вся жажда людей по спасению воплощается. И именно на этот зов, на эту жажду человека и человечества отзывается Бог. То есть опять же Бог не может и не хочет спасать как-то насильно. Всех повязать и спасти. Так невозможно. Спасение состоит в том, что человек живет по любви. Но невозможно любить насильно, под дулом автомата. Приставить к виску курок и сказать: люби меня. Никто так любить не будет. Только в свободе возможно любить. Действительно, Бог приходит тогда, когда люди в свободе открыты к тому, чтобы его принять, услышать. Но в то же время Он приходит не просто рассказать людям, как нужно жить. Он приходит, беря на Себя весь тот удар зла, которое вошло в человеческую жизнь через грех. Поэтому Бог становится человеком и оказывается не понят, предан, распят: все то зло, которое в жизнь людей вошло, Он принимает на себя до конца без остатка. Человек предал Его, а Он остается до конца верен человеку и до конца, как Творец, несет ответственность за свое творение. И это зло, эту смерть, которую зло несет, Бог и Человек Иисус Христос побеждает своим Воскресением.

Вот, собственно, христианское учение о спасении.

Отсюда понятно, как воспринимается страсть и что является целью, задачей жизни христианина. Страсть – это такое состояние, когда человек хочет пожить только для себя. Когда он разрушает, отвергает любовь. Когда он во что-то вцепляется: вот это мое, не отдам! Если же человек оказывается способен отдавать, способен открыться для другого, значит, он эту страсть начинает побеждать. Причем понятно, что эмпирически страсти – это всем хорошо известно, и особенно, наверное, внутри церковной жизни, – это вещь очень закоренелая в человеке. К сожалению, очень часто видно, что, входя в церковную жизнь, человек от этих вещей не освобождается, а иногда бывает, к сожалению, что они только начинают обостряться, потому что в принципе каждый из нас устроен так, что и самые хорошие, благие дары человек может испортить и все перевернуть с ног на голову.

Человек может вцепиться и в какие-то вещи, связанные с церковью. В семейной жизни часто бывает: есть кто-то из близких, кому нужно просто помочь. Но нет! Вот у меня духовная жизнь! Вот мне нужно туда пойти, это сделать. А для чего? Чтобы получить благодать для себя. Вот оно мое. А то, что передо мной человек, которому я могу хоть чем-то малым послужить, хоть немного одарить его любовью, я могу не замечать. И проходить мимо той настоящей жизни, той настоящей радости, которая всегда есть там, где есть любовь.

Но это отношения страсти. Это отношения, искаженные с точки зрения христианского понимания. Первоначально жизнь христианской общины устроена так, что вот это страстное состояние преодолевается в очень интенсивной общей жизни этих людей. Первые христиане удивляли свидетелей их жизни. Внешние люди смотрели на них и говорили: как же эти люди способны любить! Это в христианах удивляло. В Деяниях апостолов мы читаем о первых общинах, что у людей была единая душа и единое сердце. Что они даже отказывались от частного имущества – приносили все в общину и жили так, что там не было «моего» и «твоего». В общину входили и бедные и богатые, и каждый имел то, что ему было нужно, в силу того, что эти люди жили по закону любви.

В то же время первые христиане понимали, что они стоят для государства вне закона. Почему? Рим, который был тогда центром мира, – это государство, которое дало гражданский закон, юриспруденцию в сформированном виде. Почему римское право до сих пор изучают студенты-юристы? Это очень четкая вещь, именно в Риме возникшая. И вот, по римским законам человек должен был определенным образом проявлять лояльность власти. Но как? Там была достаточно четкая форма проявления этой лояльности. Император признавался одним из божеств, и ему как богу следовало приносить жертву. Это была достаточно символическая жертва – несколько зернышек, брошенных на алтарь. Но это была жертва, за которой стояло признание данного человека богом, одним из сонма языческих богов. Христиане говорили: мы готовы слушаться императора в том, что не противоречит нашей вере, мы готовы служить в армии, мы готовы работать на пользу государства. Но мы считаем совершенно невозможным человека признавать богом. Император – такой же человек, как и всякий другой. И вот на эту ложь – даже несколько зернышек бросить на алтарь – они пойти не могли. Они считали это ложью и предательством по отношению к Богу, которому они поклонялись.

И они становились юридически вне закона. А дальше довольно много зависело от воли отдельных правителей. Потому что можно было закрыть на это глаза, а можно было возбудить дело, можно было начать гонения. И были времена, когда гонения стихали, а были времена, когда тот или иной правитель начинал большое гонение на христиан. Каждый христианин поэтому, вступая на путь христианской жизни, с одной стороны, был совершенно открыт для своих братий и действительно жил так, что не делил ничего на мое и твое, а с другой стороны – он понимал, что за исповедание христианства он должен быть готов жизнь положить, что может настать момент, когда он за это поплатится жизнью. И у первых христиан мы не видим разработанной аскетики как отдельной культуры не потому, что они беззаботно ели, пили, веселились, а потому, что смысл аскетики присутствовал в самой устроенности этой жизни. Человек был по-настоящему серьезен, потому что он всегда был перед лицом возможной смерти и всегда среди братий, с которыми он не делит мое и твое.

Но затем меняются времена. Заканчиваются гонения. Император Константин Великий уравнивает христиан в правах с другими культами, они получают государственное признание. Следующие императоры-христиане постепенно делают христианство религией государственной, и, казалось бы, вот наступили спокойные времена. Но эти времена оказываются для Церкви трудными, даже чем-то более трудными, чем времена гонений. Потому что в Церковь входит множество людей, в общем-то, совершенно внешних. Входят не потому, что они уверовали, не потому, что они хотят иначе жить, не потому, что они хотят следовать за Христом. А например, потому, что император – христианин, и если ты крестишься, он будет более благосклонен к тебе. Тебя ждет более легкая карьера, быстрое продвижение по службе.

Входят такие люди. Много людей входит просто из конъюнктурных соображений или потому, что «все сейчас крестятся», это престижно, модно. И что же получается? Как реагируют те, кто еще помнит времена гонений? Кто еще помнит, что такое быть христианином? Реакция порой возникает достаточно резкая. Возникает мирянское движение – это не священники, не епископы, – которое именует себя движением монашеским. «Монос» – значит «один». Видя извращения, искажения, подмены в среде, которая именует себя христианской, с одной стороны, эти люди часто выходят из этой среды в пустыню, основывают общины, отделенные от городской среды. С другой стороны, не надо думать, что пустыня совершенно отделена от жизни остальной христианской Церкви. Пустыня мыслится как училище христианского благочестия, но эти люди часто возвращаются в города, достаточно резко выступают с обличениями. С монашеством поначалу и светская, и церковная власти не знали, что делать, потому что эти люди достаточно прямо говорили о тех подменах, о тех недостатках, которые они видели в церковной жизни. Эти люди были достаточно смелыми в отстаивании истины. Эти люди не боялись обличать власть предержащую.

Впоследствии это движение было ассимилировано государством, и его обличительный пафос, способность в лицо говорить правду остались на уровне отдельных выдающихся образцов святости. К примеру, юродство эту линию всегда несло. Юродивый мог царю сказать, что он думает. Но в целом социально адаптированное монашество свой пафос утратило во многом. Но первые его времена, становление и расцвет монашества, это очень интересное время. Формируется новый образ жизни христианина. Формируется жизнь в пустыне. Возникают монашеские общины. Но очень большой вес приобретает уже более индивидуальная работа человека над собой, возделывание своего сердца. Это другая форма жизни, а смысл тот же – научиться любить, искоренить в себе то, что любить не дает, перестать цепляться за «мое». Просто уход в пустыню не спасает от этого страстного держания за «мое». Человек обнаруживает, что он все равно держится за какие-то вещи. Он все равно очень несвободен.

И обнаруживается следующая вещь: когда человек один, то страсти действуют в нем скорее на мысленном уровне. То есть человек что-то начинает себе представлять, воображать нечто, обнаруживая при этом, насколько он хочет жить для себя, насколько он не может открыться для Бога и для ближнего, возлюбить их. Причем этих мысленных приражений очень много, в них надо как-то сориентироваться.

Начинает формироваться учение об основных главных страстях, они начинают классифицироваться. В принципе эти классификации могут быть различны. Та классификация, о которой я сейчас подробнее скажу, более ранняя. Она связана с феноменом египетского монашества. Интересно, что именно Египет дал мощнейшую монашескую культуру. Это во многом было связано и с историей египетской культуры как таковой, очень погруженной изначально, еще при фараонах, в загробный мир, и в то же время несущей в себе интуицию даже телесного воскресения, хотя и как некий прообраз. Там христианство падает на подготовленную почву, и в Египте наблюдается расцвет монашеского движения.

Был человек, Иоанн Кассиан Римлянин (ок. 360–435), который из Европы пришел в Египет, общался с египетскими Отцами, а затем в Италии открывает монастыри по образу египетских монастырей. Иоанн Кассиан Римлянин – очень интересный автор. Он очень хорошо описывает то, что видел в египетских монастырях, что рассказывали ему и его другу, с которым он путешествовал, жившие там монахи. И он приводит очень тонкие размышления о душевной жизни человека. Если говорить о психологии, обращенной к пониманию душевной жизни, это один из наиболее ранних и интересных ее образцов. У него можно найти размышления о каждой из страстей, размышления о дружбе и многое другое.

И вот Иоанн Кассиан Римлянин приводит ставшую классической схему восьми главных страстей. Эти страсти связаны в определенную логическую последовательность.

Каковы восемь главных страстей? Чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, уныние, печаль, тщеславие и гордость. Как они связаны? Начнем с первой, с чревоугодия.

Чревоугодие – казалось бы, что за страсть? Но ее аскеты считают неким корнем страстей, потому что чревоугодие – это не просто когда человек слишком много съел. Дело не в количестве. Чревоугодие – это определенное отношение к миру, пожирательное отношение. Это действительно прообраз всякой страсти. Что противопоставляется страсти чревоугодия? Отнюдь не вкушение малого количества пищи, а вкушение с благодарением. Апостол Павел говорит следующее: все, вкушаемое с благодарением, не во грех вкушается. Чревоугодие – это такое отношение к пище и вообще к миру, когда то, что я употребляю, я беру для себя, я этим наслаждаюсь только для себя. А трапеза как таковая по смыслу своему – это пир любви.

Вообще библейский образ трапезы – это образ пира любви. Причем уже в Ветхом Завете этот смысл трапезы совершенно очевиден. Перед тем как Моисей получает скрижали Завета, старцы еврейского народа восходят на гору, и они «ели и пили перед лицом Божиим». Евангельские образы трапезы, брачного пира – они тоже все об этом говорят. То есть, когда человек вкушает пищу, он может просто пожирать ее, услаждая самого себя, – тогда это будет чревоугодие, а может съесть ее как материальное проявление любви Бога, давшего ему эту пищу, и может разделить с другими радость совместной трапезы, если он вкушает не один.

Образ чревоугодника показать не трудно. К примеру, на день рождения к вам пришли гости. Пришли порадоваться вместе с вами тому, что вы есть, родились, тому, что вы живете на этом свете. Понятно, что разделить эту радость с другом всегда приятно – всегда приятно вспомнить о тех теплых моментах, которые были между вами, еще раз посидеть, пообщаться, просто песни попеть. И вот приходят люди, и они общаются, радуются, веселятся. При этом, естественно, вкусно едят, выпивают. И между ними царит любовь. И приходит какой-то один человек, которому все это неважно, он утыкается в свою тарелку, ест, пьет – и все. Понятно, что для других гостей его поведение кажется даже странным каким-то. Потому что тут вкусно и приятно, но не за этим пришли, смысл не в этом. А этот человек выключил себя из общения любви, из пира любви. Он сам себя услаждает едой, а не разделяет радость с другими.

Вот оно, чревоугодие. В таком виде оно заметно. Но на самом деле мы часто в бытовом плане, когда едим, не совершаем эту трапезу любви. Наше отношение к пище – это съесть и усладиться только для себя. А то, что это любовь Божия, которая присутствует в таком виде в нашей жизни – в виде еды, которая нам дана, – мы этого не понимаем. И вот здесь у человека появляется очень опасное отношение к жизни: желание для себя пожить. Себе присвоить. И если человек в таком отношении к жизни становится закоренелым, то в нем развивается и другая страсть, поскольку такое отношение распространяется дальше.

Развивается страсть блуда. Опять же – страсть, при которой другой человек становится просто объектом моего наслаждения. Ведь дело в том, что к браку и брачным отношениям в церковной традиции очень серьезное отношение. Один из Вселенских соборов даже постановил, что тот, кто не вступает в брак только из-за того, что считает брак делом грязным, нечистым, гнушается им, такой человек не может признать себя исповедующим то, что исповедует Церковь. Ему провозглашается анафема. Не в смысле того, что вот ты такой плохой. Анафема – это что такое? Это свидетельство того, что, пока ты это мнение не исправишь, ты не можешь считать себя входящим в Церковь, потому что то, что ты исповедуешь, тебя от Церкви отделяет. Церковь исповедует, что брак честен и ложе непорочно, а ты считаешь брак делом грязным. Значит, ты разделяешься с Церковью, сам себя отделяешь.

Но брак – это опять же общение любви. В том числе и телесное. Общение здесь – общение любви. Если оно перерастает во взаимное потребление, это уже искажение этих отношений. Вместо взаимного дарения – потребление друг друга. Ведь в полноте любви эти отношения – это не пожирание, а дарение. А когда человек начинает потреблять… Во-первых, там трудно вести речь о браке. Потому что приятных для употребления тел, в общем-то, много, и блудник поэтому на ком-то одном чаще всего не останавливается. Но главное не это, а главное – само отношение к другому просто как к предмету для услаждения.

Если же человек закоренел и в чревоугодии и в блуде, понятно, что следующая страсть, которая будет в нем развиваться – это сребролюбие, она совершенно легко вытекает отсюда. Деньги – вот что дает приобрести и возможности для блуда, и возможности для чревоугодия. Человек начинает скапливать деньги. В конце концов он к ним привязывается часто уже даже больше, чем к объектам блуда и обжорства. Начинает в эти деньги вцепляться, начинает копить имущество. И тут наступает следующая вещь, достаточно трудная, тяжелая для этого человека. Он начинает разделяться с другими людьми. Почему? Попробуй такому сребролюбцу нанести хоть маленький ущерб. Он тут же на тебя обрушится: а, ты мое повредил, ты мне поцарапал машину… Сразу гнев идет.

Следующая страсть – гнев. Потому что он настолько уже вцепился в то, что он считает своим, что чуть что, чуть какая угроза – он сразу обрушивается на человека с гневом. И он начинает в таком состоянии рушить даже те человеческие отношения, которые у него были. Он становится все более одинок. Потому что он слишком держится за накопленное им богатство. Он становится все более одинок, и его душой овладевает уныние.

Уныние – это все-таки такое состояние, когда еще можно как-то развлечься, что-то поделать, он какой-то суетой себя пытается занять… но в конце концов за унынием следует печаль как состояние, от которого уже не отвлечешься. Если от уныния какая-то деятельность может отвлечь, то печаль – следующая страсть – уже сосет душу человека, грызет, и ему некуда от этого деться. И тут он может обнаружить тогда, что все же есть одна вещь, которая его как-то может порадовать и развлечь. Это – внимание публики.

Он становится тщеславным, потому что в печали ничто его не радует, но вот когда все говорят: о, какой он такой-сякой, – то даже негативное внимание как-то его подпитывает. И он начинает тщеславиться, начинает все больше и больше в это входить и в конечном счете попадет в парадоксальную вещь: чем больше он тщеславится, тем меньшее значение имеет для него другой человек. И поэтому в конце концов уже и внимание остальных людей становится совершенно для него неважным, уже не может его порадовать, и наступает состояние гордости как полной закрытости в себе вместе со всем «своим». И к этому человеку уже не пробиться, потому что вы для него никто. Другой человек для него настолько уже незначим, ничтожен, безразличен, что другой – просто никто для него. Из этого состояния просто каким-то усилием другого человека такой человек выведен быть не может. Но, по всей видимости, это состояние очень мучительно и болезненно, и все-таки бывает такое, что человек начинает искать от него избавления. Это дверь, которая закрыта изнутри, и только изнутри она может быть хоть на щелочку приоткрыта, и тогда что-то можно сделать, помочь. Но все равно это будет очень трудно. Гордому человеку трудно помогать, потому что он постоянно будет говорить: «Ты никто! Что ты вообще говоришь?» Вот это трудная вещь.

Обратный путь от страстей к любви предполагает, что человек меняет свое отношение, становится готов не брать, а отдавать. Чем больше человек способен открыться, дать что-то кому-то, поучаствовать в жизни другого человека, тем больше он оказывается способен вот эти страсти в себе преодолевать.

Все это вполне практично, как мы видим.