Лекция 6

Эллинистические школы. Кинизм. Школа Пиррона. Эпикур

Сегодня речь пойдет о людях очень свободных и, в общем-то, даже эксцентричных. Мы подошли к обсуждению эллинистического периода в философии – периода, когда появляющиеся и становящиеся популярными школы берут на себя решение той задачи, которую в современном мире во многом выполняет психотерапия. Мы говорили о том, что философская школа в Древней Греции – это отнюдь не место, где люди за партами изучают некое учение, концепцию. Философская школа – это всегда образ жизни; философ, создавая школу, учит жить. Его концепция и его жизнь неразрывно связаны.

Конечно, для любого большого философа это в любое время будет так. Вплоть до наших дней мы видим, что большой философ, как правило, не отрывает своей жизни от своей философии. Но философы Нового времени, даже живя так, как они мыслят, и мысля так, как они живут, не учат своих студентов определенному образу жизни. Хайдеггер живет приватно в своей знаменитой хижине в Тоднауберге, но он не призывает учеников строить хижины и ставить их рядом. А греческий философ учит учеников именно образу жизни.

Эллинистический период, т. е. период, когда Греция, Эллада, становится владычицей мира, начинается с создания Александром Македонским (356–323 до н. э., царь с 336 г. до н. э.) его огромной империи и заканчивается в конце I века до н. э., когда владычество переходит к Риму. Начало этого периода – завоевания Александра Македонского и создание империи – было сопряжено с резкими изменениями жизни человека. С этими изменениями было связано появление у греков своего рода растерянности и тревоги. И вот почему.

До сих пор для греков был характерен полисный уклад. Живя в полисе, человек очень хорошо знает, что здесь принято, каковы обычаи, которых придерживаются его сограждане, каковы неписаные нормы, передающиеся из поколения в поколение, на что он может ориентироваться в практических вопросах, он имеет довольно четкие ориентиры, которыми владеет не через рефлексию, а просто из некоторого опыта жизни в этой среде, воспитания, возраста. Полис – обозримое, обжитое пространство, он нередко и строится так, что с некоторой возвышенности, верхней точки, его можно охватить взглядом. Это пространство, где граждане знают или, по крайней мере, регулярно видят друг друга. И все знают, как устроена здесь жизнь, что принято, а что не принято и т. п.

И вот возникает огромная империя, и греки из разных полисов, пересекаясь, участвуя в войне, постоянно начинают как бы «натыкаться» на то, что обычаев, укладов, традиций просто несметное множество и эти традиции далеко не всегда совместимы друг с другом. Александр активно способствует смешению традиций, он, как македонец, как представитель государства, достаточно пограничного для греческого мира, идет на такие вещи, на которые, скажем, афинянин вряд ли бы пошел. Он, например, способствует смешанным бракам греков и персов, он считает даже полезным это взаимообогащение разных народов. Но при этом для человека становится непонятно – а как жить? На что ориентироваться? Возникает сильная тревога.

Мы говорили, что в принципе уже проблему новых этических ориентиров, опирающихся не на традицию, а на рефлексию, ставит уже Сократ. Но все-таки Сократ не был принят согражданами, его казнили; и его философия осталась, конечно, в памяти греков, но она не могла полностью разрешить те проблемы, с которыми греки столкнулись теперь так явственно. Сократическая рефлексия, предполагающая, что человек должен сам осознать, что является дурным, что является хорошим, это для грека, опирающегося на ощущения, живущего традиционным укладом, очень сложная вещь. Невозможно в массовом порядке с ходу привить всем такую сократическую рефлексию. А жизненные ориентиры человеку нужны. Размывание их ведет к растерянности и тревоге.

И если мы посмотрим на то, чем озабочены греческие философы того времени, мы увидим что они пытаются эту растерянность и тревогу преодолеть. Все философские школы говорят: мы вам дадим средство избавления от тревоги. Вы станете безмятежны, спокойны, вы начнете понимать, как вам жить. Идет поиск достаточно конкретных ориентиров, которые в то же время не зависели бы от конкретного традиционного уклада, от изменчивой социальной и политической ситуации, от исторических изменений.

Возникает четыре школы, каждая из которых пытается дать такие ориентиры. Две из этих школ дают учение крайне лаконичное и крайне практическое – это школа киников и школа пирроников.

Основатель школы пирроников – греческий философ Пиррон (ок. 360–270 до н. э.), один из людей, которые с Александром Македонским дошли до Индии. Позже школа пирроников получит наименование школы скептиков, потому что центр этой школы оказывается со временем в городе Скепсис. Но к тому времени, когда можно говорить уже не об пиррониках, а о скептиках, несколько меняется проблематика этой школы. Сильнее акцентируется гносеологический момент, момент того, что мы ничего не можем с несомненностью знать, и меньше акцентируется момент, который можно было бы назвать экзистенциальным: момент практики сомнения и безразличия.

Но начнем мы не с пирроников, а с киников – школы очень яркой, порой эксцентричной. Их иногда называют прототипом такого течения уже XX века, как панк. Кинизм – очень интересное философское течение, которое с самого начала вызывало очень неоднозначную реакцию. С одной стороны, это школа, от имени которой происходит наше понятие цинизма. Потому что эти люди, настаивая на необходимости естественной жизни, эту естественность, подражая животным, практиковали и в тех явлениях, которые в животном мире в общем-то нормальны. Например, для них были обычны половые отношения, совершаемые прилюдно, когда захочется. Но в человеческом мире, конечно, это выглядит как нечто шокирующее обычного человека. С другой стороны, это школа, которая вызывала глубокое уважение и у своих современников, и у потомков, потому что при всех эксцентричных моментах это были люди, практикующие очень серьезную аскезу, люди, довольствующиеся лишь самым необходимым, крайне независимые, способные говорить правду или, по крайней мере, заявлять свое видение правды любому человеку, независимо от его положения, власти, силы. У киников можно найти и точки пересечения с более поздним христианским феноменом юродства.

Какой же ориентир для человека предлагают киники? Таким ориентиром, как явствует уже из названия школы, происходящего от слова «кинос», собака, является животное. Образ собаки и вообще животного – один из основных образов кинической мысли. Не случайно Диогена Синопского (412–323 до н. э.) – одного из наиболее ярких представителей этой школы – часто изображают вместе с собакой.

Киники утверждают следующее. При всех общественных изменениях, при всех катаклизмах, переменах, неожиданностях у нас всегда есть пример для подражания и для того, чтобы правильно сориентироваться в этой жизни. Этот пример дают нам животные. Причем это вовсе не означает, что человек просто должен стать животным. У человека это все равно не получится. Потому что человек – с его сознанием, со способностью мыслить, говорить – существо, отличное от всего животного мира. И это отличие столь велико, что то, что для животных является просто естественным: они так живут, не заботясь о том, чтобы так жить, они так устроены, – для человека является добродетелью, требующей от него специальных усилий, мужества, аскезы. Животные по природе своей никому не лгут; животные не собирают ничего лишнего у себя; не накапливают богатства; не ищут безграничной власти; не стремятся хорошо выглядеть в глазах других; не тщеславятся. Для животного это естественно. Для человека же эти добродетели должны стать плодом труда над собой. Человек, глядя на животное, может учиться простоте, нелицемерию, прямоте, какому-то даже достоинству, которое в них есть: животное никогда не станет лицемерить и пресмыкаться, как может лицемерить и пресмыкаться человек. И киники реально учатся у тех животных, которые рядом с ними находятся.

Диоген живет в бочке. Почему? Животные имеют норы, гнезда. Их укрытие – это нечто совершенно простое. Убежище, где можно сохраниться от дождя, переждать какую-то бурю, но не более того. В довольно теплом греческом климате большого сосуда из-под вина для этого достаточно. Диоген носит простую одежду; первоначально довольствуется небольшой плошкой, но, когда видит, как дети пьют из ладошки, он решает, что плошка – это излишество, можно попить воды, черпая ее ладонью, и выбрасывает свою плошку. Потом смотрит, как мышь в темноте подбирает крошки, и убеждается в правоте того, что он сделал. В то же время Диоген говорит прямо в лицо любому человеку то, что хочет сказать, действуя порой с изрядной долей остроумия.

Киническая философия – это не философия долгих и тонких размышлений, а философия поступков, высвечивающих ситуацию. Порой мы можем увидеть в этом иронию, напоминающую сократовскую иронию, достигаемую другими средствами. Диогена не случайно называли безумствующим Сократом.

Так, например, Александр Македонский, прослышав об этом удивительном философе, пришел повидать его. Александр был человеком очень любознательным, к тому же воспитанником Аристотеля, и философией интересовался. Приходит к Диогену и находит его греющимся на солнышке, подобно тому, как любят погреться на солнышке те же собаки или змеи. Диоген греется, радуется ласковому солнышку. Подходит Александр и, обращаясь к нему, говорит: «Здравствуй, Диоген! Ты знаешь, кто я?» Диоген смотрит на него и отвечает: «Нет, не знаю, первый раз тебя вижу». Александр говорит: «А я царь Александр, я уже завоевал полмира, мне принадлежит огромная власть, огромное богатство. Пришел познакомиться с тобой – знаменитым мудрым философом. Я очень люблю философию – может быть, я что-то могу сделать для тебя? Может быть, я могу быть чем-то для тебя полезен?» Диоген отвечает: «Конечно! Царь Александр, пожалуйста, отойди, ты своей тенью загораживаешь мне солнце!»

Александр тоже был человеком с изрядным остроумием, он сказал на это: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном».

Или другой случай – пример философствования действием. На город Синопу, в котором живет Диоген, напали войска неприятеля, город осажден, всем очевидно, что город возьмут, оборона слишком слабая, но жители заботятся даже не столько об обороне, хотя, конечно, обороняются, сколько о том, чтобы припрятать свое добро. Роют ямы, закладывают туда сокровища, суетятся. А Диоген ходит и катает бочку туда-сюда, туда-сюда. Его спрашивают: «Диоген, что ты делаешь?» Он говорит: «Ну как же? Все заняты такими важными делами, неужели мне оставаться праздным?»

Это действие-притча. Сразу же понятна бесплодность этих усилий, сразу высвечивается ситуация через такое действие-притчу. Одно из наиболее знаменитых таких действий-притч, связанных с Диогеном, это когда он бегал по городу днем с фонарем и, когда его спрашивали, что он делает, отвечал: ищу человека!

Философия действиями, не рассуждением, не словами… Действиями очень яркими, запоминающимися, точным высвечиванием той ситуации, в которой эти действия совершаются. И добродетель независимости, автаркии – слово «автаркия» происходит от слов «автос» – сам и «архэ» – начало. Автаркия – это способность человека владеть собой, быть себе хозяином. Это самообладание и независимость. Киник – независимый, часто остроумный, часто очень серьезный, при всей своей эксцентричности, человек. Мы видим, что при ориентации на простоту жизни животного киники развивают в себе качества собственно человеческие. Животное, как некий камертон, образец, помогают им настроиться на прямоту, простоту и непритязательность. Но дальше, когда человек так настроен, когда он отбросил все, что для киника является пустым, суетным и лживым, человек обнаруживает свое человеческое. Человек не становится здесь каким-то жалким подобием зверя. Этим школа киников также интересна. И это школа, имеющая долгую историю, даже в римский период философии встречались люди, ориентировавшиеся на кинический идеал жизни.

Вторая из школ, которые дают практику жизни без развернутой теории, – это школа Пиррона. Пиррон – человек яркий и эксцентричный, и он, как и все греческие мыслители, не боится своей жизнью довести мысль до конца. Чем еще привлекательна греческая философия? Это очень часто некий жизненный эксперимент. Человек может реализовывать, может быть, очень сильную, хотя и одностороннюю мысль. Но он не просто утверждает это как некое знание о мире – он живет этим до конца.

И вот Пиррон – один из таких мыслителей, не боящийся проверять свою мысль жизнью. Пиррон – сподвижник Александра Македонского, человек благородного сословия, вместе с Александром он воюет, уже тогда считаясь философом. Но его собственная философия складывается под влиянием того, что он увидел в Индии. Когда Александр доходит до Индии, греки с удивлением начинают знакомиться с культурой индийских мудрецов, брахманов. Язык они не изучат, они не будут активно переводить индийские тексты. Они придут и будут смотреть. Смотреть на то, как живут удивительные для них люди, которых греки называли нагими мудрецами, гимнософистами. Эти нагие мудрецы, индийцы, поражали греков своей аскезой, своими практиками. И при этом крайне страшным, потрясающим и волновавшим ум и воображение греков был один из обычаев, который практиковался в некоторых ответвлениях индуизма и который состоял в том, что человек, достигший, как он считал, своего рода совершенства, заканчивал жизнь, сжигая себя на огне. Причем это был достаточно медленный огонь, он не быстро сгорал, но он входил в такое особое состояние сознания, когда, сгорая, он не трепетал, не дрожал и принимал смерть со спокойствием, совершенно как нечто должное. И вот Пиррону довелось увидеть такое самосожжение, неизвестно – одно или несколько, но в принципе одного такого случая было бы достаточно для того, чтобы этот человек глубоко и очень по-гречески задумался: а как такое вообще возможно? Вот люди мятутся в тревогах, страшатся того, что может случиться в этой жизни, беспокоятся о тысячах разных вещей, а тут человек медленно сгорает и не проявляет никаких признаков беспокойства, никакого страха, он абсолютно непоколебим. И Пиррон думает: «Если такому отношению к жизни научиться – не обязательно при этом садиться на костер, – тогда и в самых страшных обстоятельствах ты будешь оставаться непоколебим, тверд, бесстрашен. Тогда уже ничто не сможет тебя вывести из себя, ничто не сможет напугать, тогда ты достигнешь своего рода совершенства».

Но как это сделать? Как относится такой человек к жизни? Как нужно относиться к жизни, чтобы сгорать на медленном костре совершенно спокойно? И Пиррон, размышляя над этим, приходит к выводу, что для этого нужно абсолютно устранить все человеческие оценки и различения. Человек не должен оценивать то, что с ним происходит, как плохое или хорошее, как приятное или неприятное. Для него должно быть снято различение «больно – не больно». Даже телесно данные различения, связанные с болью и ее отсутствием, приятностью и неприятностью, и т. п., должны быть сняты. Не говоря уже о различениях, связанных с чисто человеческими оценками: полезно – вредно, выгодно – невыгодно. Понятно, что человека, сжигающего себя на медленном огне, все эти вещи абсолютно не волнуют. И Пиррон говорит: «Отношение такого человека к жизни – это безразличие».

Такой человек не проводит никаких различений. Он просто видит то, что видит, слышит то, что слышит; он присутствует в мире, из которого весь пласт человеческих различений устранен.

И Пиррон начинает практиковать безразличие. Он утверждает, что для философа, если тот хочет достичь такого самообладания, такой непоколебимости, должно быть безразлично все, кроме разве что самого этого безразличия. Если он о чем и должен заботиться, то о том, чтобы это безразличие удерживать. А это – практика очень даже непростая. Ведь если жизнь такого философа просто превратилась в полный хаос, это означало бы, что каким-то образом он различает, к примеру, осмысленное от бессмысленного, делая выбор в пользу бессмысленного. Поэтому Пиррон то спокойно, как обычный человек, живя со своей сестрой, ходит на базар продавать кур и прочую живность, занимается практическими делами, то начинает бродить по всяким пустырям и непонятным и опасным местам. То он беседует с людьми, то разговаривает в голос с самим собой или продолжает беседу, если собеседник, не дослушав, отходит. То совершает какие-то практичные действия, то его действия выглядят как совершенное безумство и абсолютный какой-то сумбур. Он пытается быть за гранью всех различений. В этом состоит его практика жизни и его аскеза. Когда его спрашивают, чем он занят, он говорит: «Учусь быть добрым». Для него в этом присутствует то, что он характеризует как доброта. Тоже очень любопытный оттенок его философии: доброта как непроведение никаких различений. Его взгляд оказывается взглядом человека, который просто принимает все так, как есть, который не оценивает ничего и никак. «Доброта» – очень интересное слово, над которым стоит подумать применительно к Пиррону.

И вот такой мыслитель, эксцентрик, снимает тревогу, снимает страх, снимает всякое беспокойство тем, что он отказывается от всего, – вспомним знаменитую формулировку Ницше, которая оторвалась от своего контекста и стала отдельным выражением: «Человеческого, слишком человеческого». Такая вот практика жизни. Конечно, чистых последователей Пиррона – людей, которые просто удержатся в таком немногословном, не предающемся никакому рассуждению безразличии как практике жизни, – не окажется особенно много. Эта практика слишком радикальна для того, чтобы стать массовой. Даже киническая философия, как некоторое радикальное движение, в то же время определенным образом вписана в социальный контекст; выбиваясь из социальной ситуации, она в то же время в нее очень остро включена. У Пиррона же и эта включенность почти совершенно отсутствует.

У Пиррона не окажется много последователей, которые пойдут по его стопам. Импульс, данный Пирроном, выльется позже в рассуждения о том, что мы не можем ничего оценивать с уверенностью, поскольку мы ничего не можем доподлинно знать. В рассуждения об относительности человеческого знания. Пиррон же совершенно удивителен тем, что проверяет свое учение собственной жизнью, бесстрашно идя в этом до конца. Это очень серьезный жизненный опыт.

Две другие школы, появляющиеся в начале эллинистического периода, – это школа эпикурейцев и школа стоиков. Эти школы тоже дают практику жизни, но они дают и определенное учение, которое обосновывает эту практику и которое совершенно неразделимо с той жизнью, которую эти философы ведут.

Начнем с Эпикура (342/341—271/270 до н. э.) – мыслителя, учение которого, как это часто бывает с мыслителями, дающими сильный тезис, не раз на уровне популярного суждения оказывалось истолковано достаточно превратно. Эпикур рассуждает следующим образом: «К чему по-настоящему стремится всякий человек? Чего он ищет и должен искать? Ищет он, – говорит Эпикур, – удовольствия. Все разговоры платоников и прочих мыслителей подобного рода о том, что человек по природе стремится к благу, что человеческой природе свойственно искать вечную и непреложную истину – это все надуманное, это самообман». Эти рассуждения слишком идеалистичны по отношению к реальному человеку. Реальный человек из плоти и крови – а Эпикуру очень важно, что человек – из плоти и крови, он совершенно не приемлет платоновскую идентификацию человека с душой – хочет удовольствий. Он хочет, чтобы ему было хорошо, приятно и радостно. И вот отсюда выводится часто обычное заключение, которое не имеет, правда, отношения к Эпикуру. Говорят: если человек стремится к удовольствию, как это реализовать? Ну конечно же: ешь, пей, веселись, развлекайся всеми возможными способами.

Но Эпикур говорит совсем не так. Потому что Эпикур эту мысль о радости, в общем-то, доводит до конца. В каком плане? Ему нужно найти такую радость, которую у человека ничем не отнять. Еда, питье, веселье и все прочее – это вещи, которые сегодня есть, а завтра нет. Сегодня мы радуемся, а завтра страдаем оттого, что, скажем, перебрали алкоголя или объелись. Эти удовольствия очень неустойчивы, очень шатки, очень непостоянны и в этом плане неистинны. Это удовольствия, которые не способны сделать человека в каждое мгновение его жизни счастливым и радостным. И Эпикур говорит: посмотрите, любое такое удовольствие – преходящее и переходит в свою противоположность. Такого рода удовольствия Эпикур называет удовольствием движения, потому что они связаны с тем или иным изменением, движением, которое происходит в телесном составе человека.

Но нет ли такого – истинного – удовольствия, которое неотъемлемо от человека, пока он живет, которое человек может испытывать при любых обстоятельствах и даже если он телесно страдает? Заболел, например. Эпикур в старости очень тяжело болел, у него было почечное заболевание с сильными болями. Тем не менее он и тогда умел радоваться.

Такое истинное удовольствие есть. Это удовольствие не от чего-то внешнего по отношению к жизни, но сама жизнь как таковая. То, что мы живем, то, что мы живы, это истинное удовольствие, чистая радость. Жить – это радость. И как раз тогда, когда человек гонится за удовольствием в чем-то внешнем, как раз тогда, когда человек хочет есть, пить и веселиться о чем-то внешнем по отношению к этой жизни, он мимо этой радости проскакивает. Он не чувствует, что всякое мгновение его жизни – это радость, не связанная ни с чем внешним.

Кстати, мыслитель совсем другого времени и другого плана, мыслитель христианский, Серен Кьеркегор в работе «Полевая лилия и птица небесная» говорит о радости вещь, в целом созвучную Эпикуру. «Радость, – говорит Кьеркегор, – это быть самим собой, присутствующим в настоящем». Говорит он это во многом независимо от Эпикура, хотя, возможно, и не совершенно независимо, поскольку Кьеркегор очень любил греческую философию и прекрасно ее знал. Естественно, читал он греков на языке оригинала, как и все образованные люди того времени, и, быть может, встречал где-то подобную мысль, но он не упоминает здесь Эпикура.

Радость – это быть самим собой, присутствующим в настоящем.

Если мы вдумаемся, мы поймем, что Эпикур очень близко к этому мыслит истинную радость жизни. Эпикур размышляет над тем, что, собственно, эта радость подразумевает. Мы поняли уже, что удовольствие от внешних вещей, если человек за ними гонится, затмевает эту радость. Также затмевают эту радость сильные телесные страдания. Поэтому, по Эпикуру, нужно все-таки тело поддерживать по возможности в хороших условиях, но не избыточных. «Не голодать, не жаждать, не зябнуть. У кого есть все это, тот даже с Зевсом может поспорить о счастье», – говорит Эпикур. Если человек воспринимает жизнь как радость, то предельно острым это переживание жизни как радости становится тогда, когда он довольствуется необходимым, но в то же время это необходимое у него есть.

Эпикур говорит, а он, как и все представители эллинистических школ, любит выражать свое учение в кратких афоризмах: «Все необходимое легко достижимо, все труднодостижимое не необходимо». Человеку не так трудно быть не голодным, не жаждущим и не зябнущим. Этого греку того времени и той среды, в которой вращается Эпикур, нетрудно достичь.

Эпикур разделяет все человеческие потребности на 1) естественные и необходимые, 2) естественные и не необходимые и 3) неестественные и не необходимые. Человек должен стремиться довольствоваться естественным и необходимым. Но при этом стремиться к тому, чтобы это естественное и необходимое у него было.

Естественное и необходимое – это то, что отвечает требованиям нашей человеческой природы, и это – потребность в пище, тепле и питье. Вот основные потребности. Естественные и не необходимые – это потребности, которые являются развитием естественных и необходимых. Например, человек может не просто хотеть поесть, а может хотеть съесть какие-нибудь хорошо приготовленные маслины или какую-нибудь лепешку с приправами, которые он любит. Мы хорошо это знаем, мы иногда не просто хотим есть, а хотим такого-то супа, такого-то мяса, такой-то рыбы. И это уже начало излишеств. Человек не может совершенно это отсечь, в принципе это тоже нечто довольно естественное, но он не должен давать этому ход. Он не должен становиться каким-то гурманом, ищущим пищевых восторгов, он не должен становиться обжорой, желающим съесть больше необходимого. Он должен очень стараться соблюдать меру. К естественным и не необходимым вещам Эпикур относит даже и половые отношения, полагая, что человек может обходиться без них, хотя считает, что они проистекают из нашего естества.

Неестественное и не необходимое – то, чего в жизни человека быть вообще не должно, иначе человек погонится за этим и просто проскочит мимо того, что сама жизнь есть радость. Это стремления к власти, к славе, к богатству. Эти вещи, считает Эпикур, не укоренены в человеческом естестве как таковом. Это скорее извращение человеческой воли, которое, в общем-то, не дает человеку по-настоящему радоваться. Потому что властолюбцу власти никогда не достаточно, он хочет больше власти. Человеку, ищущему богатства, никогда не достаточно того, что он имеет. Это потребности, которые ненасытимы. Это потребности, которые делают человека несчастным, которые делают его всегда недовольным тем, что есть. И этого быть, говорит Эпикур, в жизни человека просто не должно. Эти вещи, поскольку они не вытекают из естества, нужно просто отсечь, устранить и никогда к этому не обращаться и не возвращаться больше.

Эпикур говорит: «Лато биосас». Проживи в сокрытости, проживи незаметно. Не тщеславься, не старайся быть заметным в обществе. Не собирай себе богатства. Живи в сокровенной укрытости, радуясь каждому мгновению жизни, которая тебе отведена.

При этом Эпикур задумывается над следующей вещью. Да, человеку очень мешает погоня за излишним, погоня за неестественными удовольствиями, не вытекающими из естества. Но так же человеку мешает и страх. Страх – это еще одна вещь, которая не дает человеку в полноте прожить каждое мгновение жизни, прожить как удивительную переполняющую радость. И Эпикур размышляет над тем, что же страшит человека в этой жизни. И говорит: у человека есть два основных страха. Первый – это страх перед смертью. Ведь каждый человек видит, что умирают люди вокруг него, и знает, что сам он смертен. И каждый человек знает, что, чем бы он ни обладал, что бы ни было в его жизни прекрасного, доброго, светлого, все это закончится в тот момент, когда жизнь его будет завершена. Он может думать, что это перейдет в какое-то иное состояние, он может думать об этом как угодно, но отвратиться от мысли, что рано или поздно придет конец его земному существованию, он не может. И он не может этого конца не бояться, ему нужно что-то с этим сделать, иначе вся его жизнь будет так или иначе омрачена этим страхом.

И второй страх, говорит Эпикур, который мучает человека, – это страх перед тем, что есть некие силы выше его, мощнее его, которые могут неожиданно вломиться, вторгнуться в его жизнь. Есть боги, которые, в общем-то, если это греческие боги, могут и не заботиться о том, чтобы человеку было хорошо. Они могут с внезапностью, с какой-то неожиданной для человека и, может быть, разрушительной силой войти в его жизнь. И человек боится. Человек боится этих сил, человек пытается с ними наладить контакт.

Что противопоставляет этим страхам Эпикур? Он обращается к атомистическому учению Демокрита, с тем чтобы выстроить такое видение мира, при котором эти страхи уйдут, отпадут. Демокрит полагал, что все состоит из атомов, мельчайших неделимых далее частиц. И наши души также состоят из атомов – легких, подвижных атомов огня, которые приводят наше тело в движение.

Если человек всерьез посмотрит на мир такими глазами, он совершенно определенным образом увидит смерть. Что такое смерть, согласно Демокриту? Это момент, когда в состоящих из атомов системах, составляющих наше тело, накапливается столько нарушений, сбоев, что легкие атомы души уже не могут свободно двигаться в порах тела, делая тело подвижным. Наступает остановка. И разрушается тело, разрушается душа. Все распадается на эти атомы. Не остается ничего.

Эпикур говорит: смотрите. При таком взгляде, пока есть мы – смерти нет, когда приходит смерть – нет уже нас. Мы никогда не встретим смерть как таковую. Если мы есть – смерти нет, если есть смерть – нет нас. А значит, смерть не принесет нам страдания.

А с другой стороны, при таком взгляде оказывается, что каждое мгновение жизни совершенно не гарантировано. Мы не можем знать тот момент, когда вдруг это скопище атомов, составляющих нас, рассядется, развалится, разрушится, когда наступит смерть. Это может произойти когда угодно. Из того, что мы живы сейчас, никак не следует, что мы будем живы в следующий момент.

Но отсюда у Эпикура возникает не страх, а умение каждое мгновение жизни воспринимать как совершенно неоценимое везение, счастье. Как здорово, ведь никто не гарантировал нам, что мы проживем еще этот миг. А вот он есть. Это же очень здорово, что он есть! Это же великий дар, великая радость!

Эпикур начинает одним из первых практиковать такую память о смерти, которая побуждает человека ценить каждое мгновение. Но, в отличие от христианских подвижников, практиковавших память о смерти, Эпикур не мыслит смерть как подведение итога жизни. Смерть мыслится как абсолютный конец жизни и как то, что делает негарантированным каждое новое мгновение. Как постоянная возможность, которая нависла как дамоклов меч над человеком. Но этот дамоклов меч учит человека не отчаиваться, а радоваться.

И в отношении богов Эпикур говорит следующую вещь: если мы посмотрим на мир глазами атомиста, мы не найдем в этом мире места для вмешательства богов. Все происходит естественным путем. Но Эпикур не считает, что боги не существуют. Боги, говорит Эпикур, конечно, существуют. Ведь человеку в принципе свойственно искать идеал, размышлять об идеале. И этот идеал должен существовать, считает Эпикур. Есть боги. Но что являют собой боги? Они являют собой образ и образец мудрой жизни. Жизни, которая есть радость и сполна проживает эту радость. Жизни, которая не вмешивается во что-то вне себя, не ищет власти над миром, над людьми, не проявляет желания что-то в этом мире менять. Эта жизнь исполнена собой. Эта жизнь живет себя в полноте каждое мгновение.

Да, говорит Эпикур, боги бессмертны. Но что такое это их бессмертие? Это мудрость, позволяющая богам – а они тоже, согласно Эпикуру, состоят из атомов, – каждый раз, когда в их организмах, телах, наступает какой-то сбой, так его скорректировать, что смерть никогда для них не наступает. Они могут постоянно не просто подлечивать себя, как подлечивают врачи человека, который все равно рано или поздно умрет, а по-настоящему исцелять себя от всего, что с ними приключается как некая болезнь, нарушение, и т. п.

При этом Эпикур не случайно так акцентирует внимание на существовании богов как некоторого образца. Для него эта мысль не побочная. Почему? Мы сказали, что для него радость – это жизнь как таковая. Но речь идет о человеческой жизни. А человеческая жизнь – это не просто некое примитивное проживание момента, в котором ничего невозможно различить. Человеческая жизнь, исполненная собой как чистой радостью, имеет целый ряд очень важных граней, каждая из которых являет собой образ чистой радости. Это и способность дружить, вообще общительность. Человек – это существо, которое способно дружить и общаться, и это – чистая, истинная радость. Это и способность мыслить. Радость от размышлений – это чистая радость. И это способность искать совершенство, идеал, как бы предчувствовать, провидеть то, каким это совершенство может и должно быть. И как раз с этой способностью, с этой гранью человеческой жизни связана эпикурейская радость о богах – об этих образцах совершенства. И Эпикур показывает, что если мы так смотрим на человеческую жизнь, если мы видим в ней не просто данность, но видим в ней способность дружить, мыслить и созерцать идеал, то мы понимаем, что человек способен радоваться жизни даже в тех ситуациях, которые хочет избежать, но которые часто бывают неизбежны: ситуациях телесного страдания, и, возможно, очень сильного. Когда Эпикур в старости болеет и переносит тяжелейшие боли, он пишет удивительно проникновенные письма, например, своим друзьям. Он вспоминает то доброе, что было и остается между ними, испытывает глубочайшую благодарность и показывает, что, даже когда ему очень тяжело телесно, ничто не может отнять у него радости от этой дружбы, радости от памяти об их общении и совместных размышлениях. Ничто не может лишить его и радости от того предчувствия, какой в идеале должна быть жизнь человека, в идеале, который проходил через его мысль и через его дружбу. Оказывается, если вы чувствуете жизнь как радость, если вы чувствуете жизнь достаточно глубоко, эту радость ничто не может отнять.

И лишь одно – если вернуться к атомистической концепции, – лишь одно изменение Эпикур вносит в учение Демокрита. У Демокрита все происходит неким естественным путем, и атомы, подчиняясь совершенно естественным закономерностям, движутся по определенной траектории. Эпикур вводит понятие «клинамен», понятие самопроизвольного отклонения атомов от своей траектории. Зачем? Ему нужно как-то показать, что в человеке есть личная свобода, и именно поэтому, например, имеет смысл проповедовать благую жизнь, размышлять о том, как следует жить человеку, пытаться изменить его образ жизни. Если бы атомы не были способны отклоняться от траекторий, все было бы подчинено необходимости.

Также важно понимать, что Эпикур не только развивал определенное учение. Он действительно был создателем настоящей философской школы. Его ученики собирались вместе в принадлежавшем Эпикуру саду, многие жили там вместе; в школе были более опытные люди, считавшиеся наставниками, учителями, и были ученики. Эпикур настаивал на очень большой открытости между учителем и учеником. Он говорил о том, что, например, учитель не должен смущаться обличить ученика, если он видит что-то, что мешает ему жить в полноте, если он видит, что ученик не к тому стал стремиться, если он видит, что ученик живет так, что чистую радость он заглушает какими-то вещами – наносными, не теми. Ученик не должен обижаться, он должен прямо выслушивать учителя, и если он слышит это слово прямо и понимает, что учитель прав, то он должен всерьез это слово воспринять. Также в школе Эпикура впервые начинает практиковаться что-то вроде исповеди, которая, конечно, не основана, как христианская исповедь, на даре вязать и решить, а скорее соответствует психологическому моменту исповеди как потребности человека открыть свою душу и в этой открытости оказаться не презренным, не отвергнутым, а всерьез услышанным, принятым, прощенным другим человеком. Это тоже очень важный аспект. Эпикур знает, что человека могут тяготить мучения совести, что человек может порой поступить так, что он будет мучиться не от страха смерти и не от излишеств, а оттого, что он гадко поступил. И нужно это разрешить. Потому что, опять же, если человек на этом просто застрянет, его жизнь не будет протекать в полноте, не сможет быть исполнена чистой радости. И вот эпикурейцы признаются в своих проступках перед другими эпикурейцами. Они здесь оказываются абсолютно открыты. Они способны услышать от другого о чем-то, что тот совершил, и не отбросить его, не разорвать с ним отношения, а проявить к этому человеку человеческую милость, услышать, принять и помочь человеку это бремя хотя бы отчасти как-то разрешить. С тем чтобы жизнь его текла в полноте радости.

Вот такая интересная, на мой взгляд, философская школа. Чем больше я о ней думаю, тем больше для себя нахожу каких-то очень глубоких и серьезных моментов. Не столько на уровне догматически затверженных эпикурейцами положений, сколько на уровне практики жизни и того, к чему эти люди стремятся – к полноте проживания каждого момента. К проживанию жизни как радости.

Школа стоиков. Тоже одна из очень заметных школ, появляющихся в начале эллинистического периода – около 300 г. до н. э. Основатель школы – Зенон (ок. 334 – ок. 262) из города Кития. Название школы происходит от места, где собирались стоики, – это место называлось «Пестрый портик», «Пойкилос стоя». В этом Пестром портике в Афинах собирались первые ученики Зенона. Если Эпикур говорит, что человек стремится к удовольствию, то Зенон удерживает линию, идущую от Сократа, и настаивает на том, что по-настоящему человек стремится и должен стремиться к благу. Зенон как бы пытается философски доосмыслить утверждение Сократа о том, что с хорошим человеком не может быть ничего дурного ни при жизни, ни после смерти. Утверждение, которое Сократ произносит, согласно Платоновой «Апологии Сократа», на суде.

Зенон развивает это утверждение следующим образом. А что такое плохое? Дурное? Что может произойти с человеком? Собственно, происходит ли с Сократом, по мнению его самого, нечто дурное, когда его осуждают на смерть и когда он пьет цикуту? Нет, Сократ это так не видит. Потому что дурное для него – это не умереть, не быть несправедливо осужденным и т. п. Дурное для него – это дурно поступить самому. Поступить безнравственно, подло, трусливо – вот что поистине дурно. Поэтому, собственно, если человек оказывается нравственно стоек в любой ситуации, то с ним ничего дурного быть не может. Хороший человек – это тот человек, который способен остаться нравственным в любой ситуации, что бы с ним ни произошло. С таким человеком действительно ничего дурного случиться никогда не может. Любая самая страшная ситуация не лишит его человеческого достоинства. Он все равно остается человеком, поступит нравственно. Сократ остался Сократом даже перед лицом смерти.

Развивая эту мысль, Зенон задается следующим вопросом. Пусть некий человек всегда поступает нравственно. Будет ли счастлив такой человек? И Зенон говорит: да. Более того, только такой человек и будет счастлив по-настоящему. Почему? Потому что только такой человек, говорят Зенон и следующие за ним стоики, будет нераздвоен в себе самом, будет целен, будет по-настоящему самим собой. Ведь, утверждают стоики, человека по-настоящему может привлекать только добро, только благо. Только добро – это нечто такое, что для человека в любой ситуации, в любых обстоятельствах, при любом раскладе обладает привлекательностью, является притягательной силой, является чем-то, к чему человек способен стремиться постоянно. Зло привлекает ситуативно в силу внешних причин, а не в силу того, что оно само по себе является чем-то таким, что влечет к себе человека. Но даже если человек укоренился во зле, даже если он приучил себя получать удовольствие от дурных вещей, его природа устроена так, что невозможно полностью развернуться в сторону зла. Такой человек неизбежно в какие-то мгновения будет чувствовать в себе глубокое раздвоение между природным тяготением к добру и выбором зла, который он совершает. Неизбежны в жизни такого человека мгновения – а к концу жизни они будут все страшнее и мучительнее – вот этого внутреннего раскола. И такой человек будет глубоко несчастлив. Он может думать, что он счастлив, богат, что жизнь его исполнена удовольствий от различных, часто низменных вещей, но он придет к разбитому корыту. Он этот раскол, раздвоенность, нецельность в себе преодолеть не сможет. Раздвоенность между природным тяготением к добру и выбором зла. Поэтому, говорят стоики, чтобы быть счастливым, нужно всегда в любой ситуации совершать нравственный выбор, выбирая добро.

Свои этические взгляды стоики, как и Эпикур, стремятся подкрепить физикой, т. е. учением о фюсис, природе. Так же, как и Эпикуру, им важно понять, как нужно человеку смотреть на мир, чтобы этот взгляд соответствовал образу жизни и жизненному выбору, характерному для данной школы. Но на этом сходство с Эпикуром заканчивается. По своему существу стоическая физика в корне отличается от эпикурейской.

Стоический взгляд на мир – это не взгляд атомиста, а это взгляд человека, для которого мир – это единое органическое целое. Мир, можно сказать, это как бы огромное мировое тело, жизнь которого управляется мировым разумом. И этот мировой разум мыслит с некоторой абсолютной необходимостью. Все, что происходит в нашем мире, это мысли этого мирового разума. Возникает вопрос – а как быть с человеком и его нравственностью? Если все, что происходит в мире, это мысли мирового разума, а разум мыслит абсолютно последовательно и никакую его мысль изменить невозможно, из одной намертво вытекает другая, из другой – третья и так далее, то как же быть с человеческой свободой?

С рассмотрения этого вопроса мы начнем нашу следующую лекцию.